Зенков стоял на борту плотика с длинным шестом, чтобы отталкиваться и от воды, и главным образом от берега, а мы, по примеру наших славных предшественников — волжских бурлаков, впрягались в лямки и тащили плот вдоль берега. Их было трое — биолог Вакуленко (последствии снискавший себе дурную славу участием в преступлениях Семенчука и Старцева, о которых я расскажу позднее), геолог Егер и я.
Работа оказалась на редкость тяжёлой. Нельзя сказать, что я к этому не был готов. Парень я был здоровый, да и наше прибытие на Новую Землю ознаменовалось таким авралом по разгрузке, что сомневаться не приходилось: Арктика не терпит белоручек. И всё же волок нашей избушки стал для всей четвёрки делом не шуточным.
Мы шагали по мелкой гальке, покрывавшей берег. Под ногами плескалась морская вода, такая идеально чистая, что, глядя на неё, невольно задумываешься о мирской суете: человечество торопится спустить в реки всю грязь, а океан, проглотив с речной водой эти продукты цивилизации, даже виду не показывает, что они в него попали. Но и чистая вода, и мелкая шуршавая галька не замедлили напомнить о своём существовании. Наши здоровенные сапоги, которые мы мазали наиаккуратнейшим образом, не выдержав объединённой атаки воды и гальки, начали протекать. Человек выглядел малюткой рядом со стихией, несмотря даже на то, что она не сердилась и не бушевала — морская вода, галька и камни просто делали своё дело. Сапоги постепенно разваливались.
Как на всяком морском берегу, попадались мысы, выходившие в пролив. Обходить их можно было только при отливе, когда обнаживалась узенькая полоска берега. Мысов было много, а вариантов обхода лишь два — либо лезь в холодную воду, либо закуривай и жди отлива.
Иногда стояла тихая погода. Иногда же была волна. У отвесных утёсов даже мелкая волна давала сильный всплеск. К вечеру совершенно мокрые от таких неприятных душей и белесые от соли, выкристаллизовавшейся на нашей одежде, мы останавливались у галечной косы, разбивали палатку и заваливались спать.
Спанье, прямо скажем, было неважное. Палатка, правда, вместительная, а по арктическим условиям просто просторная, но растрёпанная и очень грязная. Посередине ставилась жестяная печка с трубой. Печка раскалялась молниеносно. Бока её краснели, наливаясь жаром. Мы лежали рядом. С одной стороны было царство холода, с другой — невыносимого жара. Но усталость брала своё, побеждая известную некомфортабельность нашего походного жилья, и мы засыпали довольно быстро.
Палатку наполняли самые невообразимые запахи. Сушились ватники, портянки, сапоги, остро пахли лавровым листом разогретые на печурке консервы. Если ко всему этому прибавить густой махорочный дым, то букет получался отменным и, я бы сказал, незабываемо выразительный.
Другому всё это, быть может, пришлось бы не по вкусу, но я засыпал усталый и счастливый. Поехав на Север за экзотикой, я получал её полным рублём.
Так, постепенно, мы добрались до мыса Выходного. На этом мысе, который, как свидетельствует его название, стоит на восточном выходе из Маточкиного Шара, сооружён большой створный знак. Правила судоходства, подобно правилам уличного движения, предусматривают такие знаки даже в далёком полярном захолустье. По отмеченному этим знаком створу корабли заходят в Маточкин Шар со стороны Карского моря.
Наше прибытие к этому месту было рассчитано заранее. Со станции подогнали шлюпку, потому что дальше предстояло пересечь большой по нашим меркам Канкринский залив. И хотя бурлацкая доля уже оставалась позади, мы не радовались. Тащить плот через залив в идеале предполагалось на парусе, но практически это означало на вёслах. Так что если и произошло превращение, то только из бурлаков в каторжников, которых во многих странах, как известно из литературы, отправляли на галеры.
Залив уходил на север, закруглялся, и на противоположной стороне нас ждала неширокая коса. После неё цель нашего путешествия — мыс Канкрин.
На мысе Выходном весь наш скарб — палатку и всё, что путешествовало на плоту, перегрузили в шлюпку. Сели на вёсла и с плотом на буксире взяли курс на мыс Канкрин.
Да простят меня моряки за чрезмерно сухопутную терминологию. Конечно, по всем правилам морских приличий расстояние до мыса надо было бы определить в милях, по — морскому, но в данном случае километры представляются мерой более удобной, а главное, более понятной мерой длины. Предстояло пройти двенадцать — пятнадцать километров. Большая шлюпка и на буксире тяжёлые брёвна. Одним словом, не прогулка с любимой девушкой, как в песне «Мы на лодочке катались…».
На вёслах мы провели пятнадцать часов. Но самое страшное произошло посередине залива. Был чудный тихий вечер. Солнце уже зашло. На севере громоздились высокие горы. При чистом небе солнце освещало их каким — то таинственным фиолетовым светом. Коричневые и чёрные горы, фиолетовый свет — и вдруг над горами в безоблачном небе появилась цепочка маленьких облаков. Облака бежали гуськом друг за другом на большой высоте. Были они хорошо обкатаны тамошним ветром и походили друг на друга, словно одно яйцо на другое.
Признаться, из всей нашей четвёрки появление этих облаков оценил по достоинству лишь Костя Зенков. Он поднял голову и сразу же высказал своё полное неудовольствие:
— Ой, ребята, это к сильному ветру!
Не буду кривить душой, прогноз Кости нам не понравился. Мы уже измотались. Если начнётся сильный ветер, нас вынесет в открытое море. То, что на Новой Земле господствуют неблагоприятные для нас северо-восточные ветры, мы знали не хуже Кости.
Что делать? Плот бросить жалко. Пропадёт тяжёлый многодневный труд. А продвигаемся мы медленно. Сил грести, почти нет. Тащить громоздкий плот не шуточное дело. Однако перспектива быть вынесенными в море нам настолько не улыбалась, что мы всё же налегли на вёсла. Налегли и успели. Проскочили до того, как задул этот совсем не нужный нам ветер.
В тот момент всё прошедшее показалось нам чудом, но чуда не было. Было другое — проявление могущества обыкновенного человека, которое я бы назвал чувством мобилизации, когда он, такой маленький и слабый, собирает все свои силы воедино, чтобы совершить то, чему сам потом будет долго удивляться.
Добравшись до противоположного берега, мы почувствовали себя счастливчиками. В самом деле, хорошо бы мы выглядели, если бы нас вынесло в море. Радиосвязи не было. Второй шлюпки на станции не было. Одним словом, полная гарантия того, что мы просто пропали бы без вести, пополнив список жизней, отобранных у человечества Арктикой.
Итак, через пятнадцать часов пути мы прибыли на место назначения. И уж тут — то у нас сил действительно не оставалось. Не оставалось настолько, что, спрыгнув со шлюпки, Вакуленко не смог удержаться на ногах и упал в воду. Не лучше выглядели и остальные. И всё же пришлось поднатужиться. Вытащили на берег шлюпку, чтобы её не унесло разгулявшееся море. Разбили палатку и заснули мёртвым сном — сном людей, честно заработавших эти счастливейшие часы своей жизни.
На следующее утро началось строительство. Мы вытащили мокрые брёвна. Довольно быстро сложили их по номерам в сруб. Нескольких брёвен нам не хватило, но не потому, что мы их потеряли или неправильно промаркировали. Перед самым отбытием со станции создатели избушки решили внести в её конструкцию новую архитектурно — строительную струю. Там улучшение казалось удачным, но, складывая сруб на месте, пришлось срочно «штопать» образовавшиеся дырки. Слава богу, кругом было много плавника, и результаты конструктивного новаторства удалось исправить довольно быстро.
О плавнике можно рассказывать много разных историй. Учёные занимаются плавником, изучают, где и как он движется. Когда глядишь на такое бревно, невольно проникаешься к нему уважением. Обычно оно прибыло в океан с Енисея или с Оби. Бревно похоже на сигару. Оно столько лет, а может быть, и десятилетий колобродило по Арктике, что концы его обились и закруглились. Но дело не только в изменении формы. Плавучая сигара становится твёрдой, как слоновая кость. Когда извлечённое из воды бревно просушишь и с трудом распилишь и расколешь, оно горит в печке ярко — жёлтым пламенем, потому что насквозь пропитано морской солью.
Избушка вышла отличной. Посередине стол. По бокам широкие скамьи, они же полати. В уголочке камелёк. Потолок засыпали морской галькой, крышу покрыли толем и, как говорят плотники, зашили досками. Всё сделали добросовестнейшим образом, чтобы бушующие там ветры не сорвали кровлю.
Закончили работу. Затопили камелёк, и сырой дом сразу же заполнился паром. Выглядела в этот момент наша избушка как хорошая баня, но мы блаженствовали.
Постройка была трудом, и не лёгким, но история зимовки недолго хранила на своих скрижалях наши имена. Недавно я приобрёл книгу «Матшар» полярника А.Кузнецова, зимовавшего на той же станции через пять лет после нас. Кузнецов пишет, что посетили избушку, неизвестно когда и кем поставленную. Эта почётная безвестность доставила мне удовольствие и заставила возгордиться. Ведь среди строителей избушки был и я.
На первый взгляд наше строительство было забавой. Трудной игрой взрослых людей. Промысловых задач перед нами никто не ставил, для научных наблюдений в избушке не было ничего оборудовано. И всё же постройка её была делом весьма серьёзным. Во — первых, мы облегчили себе добычу свежего мяса — дело в условиях Арктики никогда не лишнее. Во — вторых, тридцатикилометровые походы до избушки давали очень нужную всем нам физическую разминку. Одним словом, мы создали себе нечто вроде однодневного дома отдыха, куда можно было отправиться в любой свободный день, на любое число дней, не приобретая никаких путёвок. Ну, а где вы найдёте место отдыха, откуда можно привезти домой такие редкие сувениры, как шкуры песцов и белых медведей?
Теперь ещё одна история, связанная с нашей избушкой. Однажды в полярную ночь мы втроём отправились на мыс Канкрин поохотиться. Довольно удачно всё у нас получилось. Убили нескольких медведей, а потом из — за чего — то повздорили. Произошло это, из — за какого — то пустяка, который при всём желании не могу сейчас вспомнить. Но помню, как, обидевшись на своих приятелей, я заявил, что уйду на станцию один. Сказал и сделал, не откладывая в долгий ящик. А дорога предстояла не близкая — примерно около тридцати километров, и стояла глухая полярная ночь.