Есть квитанции академически строгие, классические. Есть легкомысленные — с игривыми девушками. Есть с библейскими изречениями, хотя, как известно, господь бог сравнительно мало интересовался радиотехникой. Наиболее популярна карточка с фотографией владельца на фоне его аппаратуры.
Сравнительно недавно любители помещали полученные квитанции на стенах. Сейчас это считается дурным тоном. Да никаких стен и потолков не хватит. Теперь на стенах появились дипломы. Их великое множество. Большинство учреждено различными национальными обществами коротковолновиков.
Длинный рассказ о коротких волнах
Мошенничество или инициатива? Снова на Новую Землю. Перед Маточкиным Шаром в Нижний Новгород. Гостеприимство нижегородцев. Знакомство с М. А. Бонч-Бруевичем и В. В. Татариновым. Мой ровесник — ученый с мировым именем. С аппаратурой в Архангельск. Столица деревянного царства. Коротковолновый конфуз. Первая связь Новая Земля — Баку. Короткие волны получают в Арктике права гражданства.
На косогоре внешнего проезда Рождественского бульвара стоял и поныне стоит капитально построенный каменный дом. В 1926 году в нем размещалось московское представительство Нижегородской радиолаборатории.
Эта лаборатория вошла в историю отечественной радиотехники как колыбель всего большого и нужного, что мы имели в области радио. Большинство наших выдающихся ученых старшего поколения вышло из этого важнейшего очага культуры и техники.
В один из осенних дней я подошел к дому на Рождественском бульваре. Прочитав вывеску, не слитком уверенно переступил порог и спросил:
— Могу ли я видеть кого-либо из руководителей?
Учреждение было спокойным, посетителей здесь бывало не так уж много, и секретарша без всяких околичностей направила меня в соседнюю комнату.
Единственным обитателем этой комнаты оказался инженер Н. А. Никитин — крупный добродушный блондин, которого едва можно было разглядеть за стопками книг и грудой журналов, наваленных на столе.
— Садитесь, молодой человек. Слушаю вас.
Не нужно было быть особенно наблюдательным, чтобы определить мою причастность к морским делам: об этом свидетельствовали потертый бушлат и не менее помятая фуражка.
— В 1924 году я зимовал радистом на полярной станции в Маточкином Шаре на Новой Земле. Теперь опять собираюсь в Арктику.
— Это прекрасно, но чем могу быть полезным?
— Я увлекаюсь короткими волнами, смастерил коротковолновый передатчик, приемник и вот теперь по ночам шарю в эфире и работаю с нашими и зарубежными любителями.
— Очень интересно, но все-таки что же привело вас ко мне?
— Гидрографическое управление намерено провести опыты по связи на коротких волнах в Арктике. Мне предложено договориться с вами о деталях этой работы. Управление установит аппаратуру, которую вы нам дадите, я обеспечит ее работу. Видимо, это дело будет поручено мне.
Я. не поперхнулся и не покраснел, хотя далеко не все в моем заявлении соответствовало действительности. Кроме упоминания о зимовке на Новой Земле и увлечении короткими волнами, мой рассказ представлял собой святую ложь. Желаемое выдавалось за действительность.
Наверное, это был не лучший поступок в моей жизни, но уж очень хотелось, чтобы все произошло именно так. Хотелось с хорошей аппаратурой отправиться в Арктику, хотелось поработать на коротких волнах там, где на них еще никто не работал.
По молодости лет я больше был увлечен эмоциональной частью предложения, однако мой собеседник воспринял его очень деловито:
— Нижегородская радиолаборатория уже проводит опытную радиосвязь с Ташкентом и Владивостоком. Станция в Арктике дала бы нам дополнительный ценный материал по слышимости и проходимости коротких волн…
Я подробно рассказал Никитину свои планы, которые его очень заинтересовали. Сам лично он, конечно, вопроса решить не мог, но высказал мнение, что, вероятно, Бонч-Бруевич согласится дать нужную для опытов аппаратуру. Он спросил меня о возможных источниках тока, потом начались обычные вопросы о зимовке. Я рассказывал ему с большим воодушевлением, так как радовался возможной удаче. Беседовали мы с ним больше часа. Обстоятельства складывались для меня очень благоприятно — Бонч-Бруевич был как раз в Москве. Никитин посоветовал мне написать объяснительную записку на имя Бонча и явиться для личных переговоров с ним на следующий день.
Можно себе представить, как долго тянулся для меня этот вечер. Ночью не мог долго заснуть, так как все перебирал в уме новые планы. На следующий день в половине десятого позвонил по телефону Никитину. Хотя Бонч еще спал; Никитин попросил меня зайти к нему. Захватив фотографии и планы Матшара, я отправился на Рождественский бульвар. Как я волновался!
Наконец пришел Бонч-Бруевич. Никитин познакомил меня с ним. Первый вопрос Михаила Александровича был:
— Какой ток имеется?
Потом:
— Да, мы можем дать трехсотваттный передатчик и приемник!
Услышав это, я так и ахнул. Про себя, конечно. Всю аппаратуру лаборатория предлагала мне бесплатно. Исключение составляли лампы для передатчика. За них надо было платить, и платить весьма прилично, по шестьдесят рублей за лампу. Но я, не раздумывая готов, был пойти на этот расход.
Бонч-Бруевич тут же предложил мне поехать в Нижний Новгород, чтобы ознакомиться с передатчиком. Тут мне пришлось пойти на попятный и отсрочить поездку. Не забывайте: я был самозванцем, и мне предстояло решить еще и вторую половину задуманного мною дела…
На свой страх и риск, а главное, за свой счет, что по моим скромным заработкам на почтамте было довольно трудно, я ринулся в Ленинград.
В верхних этажах Адмиралтейства, где размещалось управление экспедиции Северного Ледовитого океана, как и в 1924 году, набирали новую смену зимовщиков на Новую Землю. И как в 1924 году, им снова был нужен радист.
С сотрудниками экспедиции, сразу же узнавшими меня, я встретился дружески. В Арктику в те годы никто особенно не стремился. Вопрос оформления на работу на ту же Новую Землю был решен быстро, без волокиты.
Рассказ о коротковолновой радиостанции вызвал явный интерес, тем более что красок для того, чтобы описать, с каким неодолимым желанием Нижегородская лаборатория рвется к проведению этик опытов, я не — пожалел. Доложили начальству. Идею одобрили, и родилась — лиха беда начало — первая бумага о том, что, дескать, гидрографическое управление готово поставить эти опыты и обеспечить для них все необходимое.
Переговоры, подготовка и проведение эксперимента поручались «нашему радиотехнику тов. Кренкелю». Начало было положено.
Нижегородская лаборатория всемерно шла навстречу. Благополучно закончив переговоры в Москве и Ленинграде, я направился в Нижний Новгород (ныне город Горький). В 1918 году туда перекочевала из Твери, как назывался в ту пору город Калинин, лаборатория, которую без преувеличения можно назвать сердцем советской радиотехники. Да и само название лаборатории было характерным для ее сотрудников проявлением скромности. Это был настоящий исследовательский институт, решавший научные проблемы с размахом и подлинной творческой дерзостью.
Вот и Нижний Новгород. Огромный мост через Оку. Здание знаменитой когда-то ярмарки, крутой подъем мимо кремля — и я вышел на Откос, нынешнюю Верхневолжскую набережную у слияния Волги и Оки.
Водный простор безбрежен. Далеко внизу буксиры, тащившие, против течения караваны барж и плотов, словно застыли на месте. Дали и ветер почти морские. На всю эту величественную картину можно было смотреть прямо из окон лаборатории, фасадом выходившей на Верхневолжскую набережную.
Прибытие мое в Нижний Новгород не стало событием ни для города, ни для лаборатории. Сознаюсь, меня этот факт огорчил и не потому, что меня переполняло тщеславие и я ожидал духового оркестра и почетного караула, отнюдь нет. Просто было трудно решать бытовые, но для меня жизненно важные дела.
Записки вроде той, которую я вез к механику парохода «Профсоюз», мне никто не написал. В гостинице номера никто не приготовил, да даже если бы и приготовил, то у меня просто не было финансовой возможности воспользоваться гостиничным гостеприимством. А жизнь есть жизнь. Она требует своего. Надо и есть, и пить, и спать, причем лучше все это делать под кровлей, нежели под открытым небом.
Чувствуя шаткость своего положения, я не раскрывал широко рта ни для произнесения громких слов, ни для заглатывания обильной пищи. И, наверное, пришлось бы туговато, если бы не обычаи и порядки этого удивительного учреждения. Меня пригрел заместитель Бонч-Бруевича по административным и общим вопросам Абрам Владимирович Зискинд. Не теряя времени зря, он задал сразу же совершенно конкретный вопрос:
— А ночевать есть где?
И, услышав, что нет, повел к себе. Идти далеко не пришлось. Зискинд жил тут же, при лаборатории, в большой, светлой и очень солнечной комнате. По утрам он занимался гимнастикой и принимал холодный душ, на что я взирал с почтением, так как за всю жизнь к холодным душам не привык.
Я с удовольствием вспоминаю гостеприимство этого славного человека. И дело было не только в том, что я получил и стол и кров. Его рассказы ввели меня в курс жизни лаборатории. От него я узнал много интересного. Он же познакомил меня с людьми, чьи идеи мне предстояло проверить в условиях Арктики.
Дом на Откосе заполняли энтузиасты. Люди разных возрастов, различных характеров, но одной профессии — они жили делом, которое любили беззаветно. Даже по тому времени, когда энтузиазм охватывал молодых и старых, когда он был главной движущей силой людей, отмахивавшихся от жизненных трудностей, словно от назойливых мух, самозабвенность, с которой работали сотрудники лаборатории — от ее руководителей до вспомогательного обслуживающего персонала, — просто поражала.
Рабочий день начинался рано. Это было правилом. Кончался он подчас даже не вечером, а ночью. И все относились к этому как к совершенно естественному: ведь ночь была наиболее благоприятным временем для радиосвязи. Упустить это удобное время сотрудники лаборатории не могли, да и не хотели.