Был введен специальный разряд радиограмм под кодовым названием «Экватор». «Экватор» шел вне всякой очереди, пробивая всевозможные заторы.
Это был большой аврал, в котором принимала участие вся Арктика. Несмотря на широкий размах, и этот аврал был только началом, причем началом с немалыми трудностями…
Старая поговорка «первый блин комом» довольно быстро получила еще одно подтверждение при организации нашего спасения. Сторонники и противники похода к лагерю на собаках не долго спорили. Уже на следующий день после гибели корабля увлеченный идеей санного броска Хворостанский мобилизовал 21 упряжку и двинулся в путь, с расчетом мобилизовать остальные 39 упряжек по дороге.
Против этого похода очень возражал пограничник Небольсин, большой знаток собак и опытный в использовании этого транспорта человек. Он считал поход Хворостанского делом опрометчивым. Мобилизация 60 упряжек грозила оставить чукчей без охоты, а это означало голод.
Хворостанский двигался четыре дня. На пятый день Небольсин догнал собачий караван и передал распоряжение председателя Чрезвычайной тройки Петрова прекратить экспедицию. Одним словом, санный вариант (сидя на льдине, мы об этом ничего не знали) отодвинулся на второй план. На первое место вышла авиация.
Тем временем, пока нащупывалась генеральная линия нашего спасения, жизнь в лагере Шмидта шла своим чередом. Постепенно все становилось на свои места.
После общего собрания родилась лагерная газета с гордым названием «Не сдадимся». Мы действительно не хотели сдаваться, что сразу же почувствовалось в величайшей творческой активности всех корреспондентов нашей газеты с адресом «Чукотское море, на дрейфующем льду». Хлопотало у газеты много народа, и первый номер (а всего их было выпущено три) вышел на славу.
«Эта газета, выпускаемая в такой необычной обстановке — в палатке на дрейфующем льду на четвертый день после гибели „Челюскина“, является ярким свидетельством бодрости нашего духа. В истории полярных катастроф мы мало знаем примеров, чтобы столь большой и разнохарактерный коллектив, как „челюскинцы“, встретил момент смертельной опасности с такой величайшей организованностью», — писал в передовой нашей стенгазеты один из ее редакторов Сергей Семенов.
«Мы на льду. Но и здесь мы — граждане великого Советского Союза. Мы и здесь будем высоко держать знамя Республики Советов, а наше государство о нас позаботится». Это из статьи Шмидта, опубликованной в том же самом первом номере «Не сдадимся».
Самые разные авторы, самые разные корреспонденции. Если Федя Решетников нарисовал для газеты картинки, на которых морж, медведь и тюлень требовали от Шмидта предъявления паспорта с пропиской на льдине, а на другом рисунке, не умещаясь по габаритам в палатке, был изображен лежащим на снегу я с радиопередатчиком, то другие авторы, опубликовали в той же газете корреспонденции весьма серьезные. «Отдел информации» сообщал об организации Чрезвычайной тройки под председательством Петрова, а «отдел науки» в лице Гаккеля предлагал выжигать и вырезать на всех поддающихся тому предметах надпись «Челюскин, 1934», Гаккель подходил к своему предложению как ученый, считая, что при дальнейшем дрейфе эти деревянные предметы дадут исследователям еще одну порцию информации. Что же касается другого ученого — Хмызникова, то он разразился обстоятельным сочинением о судьбах полярных экспедиций, попадавших в положение, сходное с нашим.
Я не случайно описываю нашу стенную газету с такими подробностями. Мне хочется, чтобы читатель почувствовал сыгранную ею роль.
Вопросам морального состояния обитателей льдины руководство экспедицией и партийная организация уделяли огромное внимание. Сохранить твердость духа в наших условиях было не менее, а скорее более важно, чем физические силы, которых в условиях полярной робинзониады требуется немало.
18 февраля собралось на свое первое заседание партийное бюро. Сохранился протокол, равно как и рисунок Федора Решетникова, изобразившего это заседание в одной из палаток, при свете фонаря «летучая мышь». Вопрос стоял один — «Сообщение О. Ю. Шмидта».
«О. Ю. Шмидт, — написано в протоколе, — начинает с того, что с большой гордостью отмечает организованность, дисциплину, выдержку и мужество, проявленные всем коллективом челюскинцев в момент катастрофы. Очень разнообразный по своему составу коллектив, тем не менее, показал себя сплоченным в ответственейший момент экспедиции».
Шмидт квалифицировал такое поведение коллектива как акт высокой сознательности, объяснив его в значительной степени той работой, которую проводила партийная организация экспедиции. Еще до выхода «Челюскина» в море Шмидт обратился в Ленинградский транспортный институт с просьбой выделить группу студентов старших курсов, толковых, честных и инициативных коммунистов, которые стали бы партийным ядром экспедиции. Пожелание Шмидта было удовлетворено, и в состав нашей экспедиции попал ряд хороших, умных и энергичных людей, для которых поход стал не только отличной производственной практикой, но и серьезным жизненным экзаменом.
После гибели корабля коммунисты были распределены по всем палаткам лагеря и во многом способствовали поддержанию бодрости духа и дисциплины.
Не следует думать, что все с первого до последнего дня дрейфа было безупречно гладким. Случались и у нас срывы, умолчать о которых было бы нечестно, хотя были они так ничтожно малы и случались так редко, что иной начальник просто предпочел бы закрыть на них глаза, чтобы «не портить общего впечатления», но не таков был Шмидт, не так смотрели на дело члены партийного бюро. Вот почему заседание партийного бюро, происшедшее 18 февраля, оказалось бурным и страстным.
Факты, ставшие предметом оживленных споров наших коммунистов, действительно были не из крупных: один-два человека при разгрузке тонущего «Челюскина» отдали предпочтение личным вещам по сравнению с экспедиционным имуществом, которое для блага дела надо было спасать, прежде всего. Другие два человека при погрузке продуктов прихватили по паре банок консервов, которые, впрочем, без звука возвратили в общий котел по первому же требованию. Ну, и, наконец, последнее ЧП случилось в день самого собрания. В ожидании самолета Ляпидевского, который, к слову сказать, в тот день так и не сумел прорваться в лагерь, один из участников похода пытался переправить на аэродром свой заграничный, патефон, которым очень дорожил, чтобы вывезти его на Большую землю.
Каждый факт сам по себе невелик, но тенденция выглядела до крайности опасной. Вот почему, не сговариваясь, друг с другом, члены партийного бюро требовали суровых мер, и, когда Шмидт предложил организовать над провинившимися «суд палатки», его предложение, несмотря на высокий авторитет нашего начальника, большинством было отвергнуто.
Наказали их иначе. В здании барака, где происходил товарищеский суд, собрались все члены экспедиции. Провинившимся было стыдно. Самый суровый приговор вынесли владельцу патефона: «При первой же возможности выслать самолетом в числе первых».
Ничего похожего за трудные два месяца существования ледового лагеря в нашей жизни больше не было.
Палатки были поставлены так, что вскоре пришлось заниматься их реконструкцией. Штабная палатка, в которой размещалась радиостанция, не стала исключением. Конечно, в таком виде, в каком ее воздвигли с ходу после катастрофы, она была в высшей степени не комфортабельной.
Облик палатки с низко провисшим потолком прочно врезался в память. По ночам мы не топили. К утру иней, в который превращалось дыхание, белоснежной лапшой украшал палатку и делал наше жилище особенно впечатляющим.
Шмидт поначалу поселился отдельно в крохотной палаточке, путешествовавшей с ним еще в альпинистских походах по Памиру, но его одиночество было недолгим. Начальнику экспедиции удобнее жить рядом с той ниточкой связи, которую держали в руках мы, радисты, да к тому же у нас было теплее, и Отто Юльевич переехал в штабную палатку.
Написав о маленькой палаточке Шмидта, я не хочу, чтобы читатель подумал, что штабная палатка была эдаким палаццо. Большой и комфортабельной она была лишь относительно. На полу набросаны брезенты, какие-то тряпки, на них положена фанера. О том, чтобы встать в полный рост, и думать не приходилось. Посетители (а их в связи с переездом начальника экспедиции стало много) вползали в палатку согнувшись, разогнуться уже не могли. Так на коленях они приползали к Шмидту для докладов. Зрелище было неповторимым. Бородатый Отто Юльевич сидел по-турецки и слушал коленопреклоненных визитеров, словно восточный владыка, по какому-то недоразумению разместившийся не в роскошном дворце, а в скверненькой холодной палатке. Поскольку на льдине предстояло провести явно не один день, проблема комфорта сразу же стала жизненно важной. Каждая палатка — а сбились в палаточные коллективы люди, главным образом, по профессиональным признакам, образовав сообщества научных работников, кочегаров, машинистов, матросов, — старалась обогнать соседей в удобстве быта. Чем удобнее жить, тем легче работать. Отсюда стремление к усовершенствованию.
Палатки стали ставиться на деревянных каркасах и несколько вкапывались в лед, чтобы уменьшить выдувание самого драгоценного для нас на льдине — тепла. В этом отношении многие наши палаточные коллективы весьма преуспели. Кое-где появилась даже возможность стоять в полный рост, а у некоторых были устроены даже две «комнаты». И, наконец, — это было нашей гордостью — удалось построить самое монументальное здание — наш знаменитый барак, куда немедленно переселили слабых, больных, женщин и детей.
Строители воздвигали для камбуза крытое помещение. Самое интересное заключалось в кухонном оборудовании, которое изготовили наши механики. Из двух бочек и медного котла удалось скомбинировать устройство, которое один из челюскинцев назвал союзом суповарки и водогрейки.
Экономичность этого союза оказалась выдающейся. После того как топливо отдавало тепло суповарке, продукты сгорания уходили в дымоход, растапливая по пути лед, приготавливая необходимую пресную воду.