Самолеты летят к нам полтора часа. Знали мы и точку горизонта, где должны появиться долгожданные черточки, но проходит час, полтора, два… Ванкарем запрашивает:
— Самолеты у вас?
— Нет, а разве они не вернулись?
— Нет!
Беспокойство на берегу и у нас, а через некоторое время сообщение с материка:
— Самолеты вас не нашли. Вернулись обратно. Сейчас вылетают снова. Дайте дымок посильнее!
Что же делать? Опять ждем. Стали разводить костер. Самолетов прилетало много. Мы сожгли все наше тряпье, машинное масло, солярку, керосин, бензин, щепки. Одним словом, сложить последний костер оказалось не из чего.
Мы как-то не сразу сообразили, что можем сжечь хоть весь лагерь. Ведь и палатки, и снаряжение, и продовольствие через какие-то полчаса придется бросить.
Разложен последний парадный костер. Он был огромен. Туда пошли нераспечатанные рогожные кули с новехонькими полушубками, палатки, великолепные спальные мешки, личные чемоданы, подушки, одеяла… Когда все это горело и недостаточно дымило, я собственными руками кинул в огонь два огромных фанерных ящика с папиросами первого сорта «Казбек». Много лет я, как закоренелый курильщик, не мог забыть этого варварства. Пока последние самолеты добирались к нам, посадочная площадка, как того и следовало ожидать, дала трещину, да к тому же самую плохую, какую можно было придумать, — по диагонали. Раскололась и на глазах стала расходиться, достигнув ширины тридцати сантиметров.
Водопьянов лихо сел на льдину по противоположной диагонали. Мы, ни живые, ни мертвые, ждем — чем окончится посадка, не произойдет ли на наших глазах катастрофа? Большие передние лыжи проходили запросто, маленькой была третья опора самолета — хвостовая лыжа. Мы боялись, что коротенькая лыжа нырнет в трещину и зацепит за лед. Тогда — катастрофа.
Водопьянов сел благополучно. За ним — Молоков и Каманин. Водопьянов высовывается из-под колпака, машет рукой, что-то кричит. Мы подбегаем к самолету. От винта идет рвущий поток воздуха. Тесемки от шапки больно хлещут по лицу. За треском мотора ничего не слышно. Остается только догадываться, какие слова сейчас произносятся.
Прежде всего, стали грузить собак. Они были тут же под руками, на привязи. Одной рукой хватаешь пса за хвост, другой за загривок, и не в рукавицах, конечно. Собакам такое отношение не нравится. Они огрызаются, хотят укусить. Вслед за собаками нырнул в каманинский самолет и собачий друг Толя Загорский. Толя разбирался со своими четвероногими попутчиками в плацкартах — кому как сидеть. Получаю указание из Ванкарема закрыть станцию. Отвечаю Ванкарему, что снимаю, передатчик и уже не слушаю его.
По международному коду даю: всем, всем, всем… «К передаче ничего не имею, прекращаю действие радиостанции».
Медленно три раза повторяю: «RAEM! RAEM! RAEM!» Это позывной «Челюскина», он же служил позывным лагеря Шмидта.
Я еще не знал, что скоро он станет моим личным позывным, который будет мне присвоен как радиолюбителю за то, что я выполнил в лагере Шмидта свой профессиональный долг.
Делаю последнюю запись: «Снят передатчик 02.08 московского 13 апреля 1934 года». Лагерь Шмидта умолк…
Владимир Иванович Воронин вырезал из спасательного круга кусок с надписью «Челюскин» и взял из сигнального свода флагов букву «Ч». Обрезаю провода приемника и передатчика. На миг комок подкатывает к горлу: нет, это не просто — одним движением оборвать нить связи с Большой землей, которая была для нас нитью жизни.
Воронин и Погосов садятся к Молокову, мы с Бобровым и Симой Ивановым — к Водопьянову. Саша Погосов на своем боевом посту до последней минуты. Он дернул каманинскую машину, затем нашу и, подтолкнув самолет Молокова, сам прыгнул в него на ходу.
По просьбе Боброва Водопьянов делает круг над лагерем, а затем берет курс на Ванкарем.
Все на берегу! Ура! Качаем всех летчиков. Предельно грязные, оборванные и заросшие, мы обнимаем и целуем наших спасителей.
Возникает сложная проблема расселения всей оравы. Единственный дом среди чукотских яранг — фактория Ванкарем не мог похвастать большими размерами. Не знаю его происхождения, но, судя по предельной разнокалиберности дерева, построили его явно из обломков какого-то судна. В домике всего две комнаты, одна из которых к тому же исполняет по совместительству еще и обязанности кухни. Помимо хозяев, здесь размещаются два члена Чрезвычайной тройки (обладатель квадратной белокурой бородки председатель тройки Г. Г. Петров и пограничник А. Небольсин), а также двадцать человек летчиков и челюскинцев.
Плотность населения в Ванкареме была так велика, что спали в три смены, а питались за единственным кухонным столом в четыре. Даже при самом жгучем желании воткнуться в эту чащобу человеческих тел не было ни малейшей возможности. Нас троих определили на постой в одну из яранг около фактории.
Яранга — сегодня экзотика, а в то время — нормальное чукотское жилище. Это довольно большая куполообразная постройка из шкур и старых брезентов. Ничем не примечательная снаружи, она полна неожиданностей. Входишь в ярангу и, если мерять нашими русскими мерками, попадаешь в «сени». В них еще холодно, но полно всякой утвари — винтовка, ведра, посуда. Только за этими сенями начинается жилая часть.
Жилая часть занимает примерно треть. Пожалуй, скорее всего, ее можно сравнить со сценой: она возвышается над землей на два бревна. Эти бревна — плавник, выловленный не обязательно хозяином жилища. Строится яранга на долгие годы. Этот плавник мог выловить и отец, и дед нынешнего владельца. Из бревен сложен квадрат, засыпанный морской галькой, площадью около пяти квадратных метров. Сверх гальки постелены моржовые шкуры. Они похожи на линолеум и отполированы несколькими поколениями.
Сходство со сценой усугубляется еще занавесом из оленьих шкур. Чтобы пролезть внутрь, надо отвернуть уголок этого тяжелого занавеса.
Во весь рост стоять нельзя — высота метр с четвертью, не более. Максимум, что можно там себе позволить — стать на колени. Но самое интересное — это отопление и свет. В уголочке стоит наклонная доска величиной чуть поменьше газетного листа. Внизу — полоска ягеля, знаменитого мха, которым питаются олени. Ягель прижат косточкой — то ли моржовой, то ли какого-то другого зверя — и служит фитилем. А на наклонной доске лежат куски моржового или тюленьего сала. Сало потихоньку тает и, стекая по наклонной доске, питает фитиль.
Хозяйка яранги, действуя косточкой удивительно ловко, на ночь тушит жирник, убавляя фитиль, или же наоборот, если надо, прибавляет тепла и света. Над этим огоньком круглые сутки висит чайник. Чай пить можно в любую минуту. Один раз, по неосторожности, я попробовал поправить этот фитиль, и сразу же все разладилось. Огонь сник, и фитиль стал отчаянно коптить. Хозяйка засмеялась, взяла косточку, и через несколько секунд все было в порядке.
Хозяин яранги был знаменитым человеком. Он был на шхуне «Мод», когда Амундсен проходил по Северному морскому пути. Хозяин показал нам фотографию, где он снят вместе с Амундсеном. Рассказать что-либо интересное об Америке он не мог.
Хозяйка угостила нас белыми лепешками и экзотическим лакомством. По-чукотски оно называется копальхен. Один раз в году, в сезон, чукчи бьют моржей. Они разделывают их туши, выбрасывая кишки и бережнейшим образом снимая шкуры, которые ценятся очень высоко. Шкура идет на продажу или используется как строительный материал, а мясо моржа, нарубленное кусками, закладывается в ямы. В этих ямах оно не гниет, а киснет. Его не солят (чукчи сравнительно недавно узнали, что такое соль), а квасят. Зимой в ярангу приносят твердый, как камень, кусок. Полукруглым ножом хозяйка скоблит его.
В русской кухне тоже есть кушание, называемое скоблянкой. Копальхен — это по существу та же скоблянка, только в чукотском варианте. Быстро растет гора пушистой мороженой стружки, которую и есть нужно в таком холодном, не оттаявшем виде. Берешь тремя перстами эту стружку и отправляешь ее в рот, ощущая острейший пикантный вкус. Закуска получается первоклассная.
Так же, как и все мужчины, хозяйка курила. В маленьком помещении нельзя было продохнуть, но зато было тепло. Мы оценили это по достоинству. Спали мы вповалку на полу. Спали так крепко, что снов не видели.
Пока мы предавались сну, на страницах «Правды» появился фотомонтаж, который действительно не снился. На первой полосе было помещено изображение пятиконечной звезды. В центре — фотопортрет Боброва, по углам — остальные и предельно короткая подпись: «Последняя шестерка». В этом же номере «Правды» было напечатано приветствие Алексея Максимовича Горького, короткое, но волнующее:
«Только в Союзе Социалистических Советов возможны такие блестящие победы революционно-организованной энергии людей над силами природы.
Только у нас, где началась и неутомимо ведется война за освобождение трудового человечества, могут родиться герои, чья изумительная энергия вызывает восхищение даже наших врагов.
Из самых разных стран мира поступали приветствия, перепечатывались высказывания разных газет. В этом потоке информации появилась одна радиограмма, доставившая мне особое удовольствие.
Читатель, быть может, помнит, как, находясь на Земле Франца-Иосифа, я установил радиосвязь с «Маленькой Америкой» — американской экспедицией адмирала Берда, работавшей в Антарктиде. Теперь, несколько лет спустя, адмирал Берд оказался в день нашего спасения в 135 километрах от «Маленькой Америки». Оттуда он и послал следующую радиограмму:
«Мистер Мэрфи сообщил мне из „Маленькой Америки“ по радио подробности спасения членов советской научной экспедиции на „Челюскине“. Это — подвиг, производящий большое впечатление, и я счастлив передать через ТАСС мои поздравления советским летчикам, которые успешно выполнили такую опасную миссию».
На мысе Ванкарем я познакомился с Леваневским. Высокий, стройный, немного рыжеватый, с мужественным красивым лицом, он выглядел как-то не очень приспособленным к окружающему обществу.