При взгляде на рисунок поражает несколько сонное выражение глаз изображенного русоволосого отрока, говорящее о том, что он слишком рано был пробужден к деятельной жизни, но не ласковым зовом матери, а грубым окриком и житейскими злоключениями. Вот почему по сжатым губам подростка пробежала легкой тенью грусть.
В соседнем доме, где проживал одинокий гончар, появилась девочка лет тринадцати. Проходя мимо, Рафаэль видел, как красивая незнакомка, сидя у окна, расписывала незатейливым орнаментом керамические кувшины, стаканы и плошки перед их обжигом в печи во внутреннем дворике. Недавно он повстречал соседскую девочку на воскресной литургии, куда ходил по настоянию дяди дона Бартоломео и особенно тети Санты. Его поразило, с каким благоговением незнакомка молилась перед потемневшим от времени ликом Богородицы, запалив свечу. По дороге домой они познакомились.
– Мы с отцом приехали сюда из Фано, – сказала Бенедетта, так звали девочку.
В их городе вспыхнула холера, от которой погибла почти половина жителей. Похоронив мать и младшего брата, Бенедетта с отцом приехала сюда, к дяде холостяку.
– Я видел, как ты расписываешь глиняную посуду, – сказал Рафаэль. – Если хочешь, я дам тебе рисунки птиц и цветов. Они хорошо смотрятся на керамике.
Дня через два Бенедетта сообщила, что дядя и отец похвалили ее работу, но она скрыла от них, кто снабдил ее рисунками. Это стало их тайной, хранимой от взрослых, которые все понимают не так, а им о многом хотелось поговорить. Их внутренние дворики разделяла невысокая кирпичная стена. Подставив лестницу, Рафаэль забирался на стену и слушал, как его подружка что-то напевает за работой. У нее был звонкий голосок, и всякий раз ему вспоминалось, как пела его мать, взяв в руки лютню, и как ее чарующий голос привлекал всю округу.
В конце июля, когда от невыносимой жары и духоты нечем было дышать, а мачеха, будучи на сносях, укатила на море, где у ее родителей была вилла, из Мантуи вернулся отец, куда он ездил по просьбе герцогини для написания портрета маркизы Изабеллы д’Эсте и ее мужа. По-видимому, в тех гнилостных местах он подцепил болотную лихорадку или еще какую-то хворь. Узнать отца было трудно, настолько болезнь и дорога его измотали. Бросив поклажу у порога, первым делом он зашел в мастерскую, где, выслушав подробный отчет Пьяндимелето, бросил взгляд на лежащие на рабочем столе рисунки.
– Неужели это твоя работа? – спросил он подбежавшего к нему Рафаэля и, взяв один из листов с изображением отрока, промолвил: – А отчего такая печаль в твоих глазах? Напрасно, сын мой, жизни надо радоваться и…
Последние слова Джованни Санти произнес почти шепотом и, выронив из рук рисунок, потерял сознание. Если бы не стоявший рядом Пьяндимелето, он бы упал. Перепуганные подмастерья перенесли хозяина наверх и уложили в постель. Вызванный живший по соседству друг дома лекарь Пьерантонио Вити осмотрел больного, который был весь в жару и хрипел. Покачав головой, он пустил находящемуся без сознания Джованни Санти кровь, как полагалось тогда в подобных случаях, и прописал строгий постельный режим.
Едва больному чуть полегчало, он приказал немедленно послать за нотариусом и братом священником. 29 июля 1494 года под диктовку еле двигающего языком Санти было составлено завещание на латыни нотариусом Лодовико Алессандрини. Главными наследниками в нем были названы брат священник дон Бартоломео, сын Рафаэль от первого брака и чрево жены Бернардины, которое к зиме должно было разродиться. Всем наследникам была выделена определенная сумма золотых флоринов, равно как и жене Бернардине в покрытие стоимости ее приданого. Ей отходил также целый перечень вещей и украшений. Особо было оговорено, что если жена будет свято и неукоснительно блюсти память мужа и сохранит свое положение вдовы, то сможет проживать в супружеском доме со всеми вытекающими отсюда правами.
Свои подписи под завещанием, заверенные нотариусом, поставили приглашенный скульптор Амброджо Бароччи, давний друг Санти, и Эванджелиста из Пьян ди Мелето, обозначенный как famulus – член семьи завещателя. Когда с процедурой было покончено, на пороге появился запыхавшийся дон Бартоломео, которому дела в приходе не позволили явиться вовремя. Оставшись один на один у постели брата, он спросил:
– К чему все это сборище? Что ты затеял, Джованни?
– Пришла пора прощаться. Прошу, не перебивай меня, – ответил тот. – Жена себя в обиду не даст, и за нее я спокоен. – Ему трудно было говорить. Собравшись с силами, он продолжил: – Молю тебя только об одном, брат, помоги моему мальчику! Заклинаю – не оставь его в беде! Он пока совсем не приспособлен к жизни.
Через три дня, 1 августа, Джованни Санти скончался, а в конце декабря того же года Бернардина разродилась девочкой. Ее нарекли Елизаветой в честь крестной матери Елизаветы Гонзага. Герцогиня приняла живое участие в делах семьи покойного придворного художника. Не теряя зря времени, Бернардина начала заводить новые порядки на правах полновластной хозяйки в доме и в лавке, куда Санта не смела больше заходить, поскольку там теперь делами заправляла недавно нанятая усатая грудастая молодуха.
Отныне помыкающей всеми придирчивой хозяйке никто не смел ни в чем перечить. Первым делом она решила за ненадобностью полностью освободиться от мастерской. Бернардину выводили из себя шумные подмастерья с их глупыми шуточками. К тому же эту прожорливую ораву надо было кормить, а с какой стати? Подросшего пасынка она велела пристроить учеником к какому-нибудь толковому мастеру. Однажды после завтрака она заявила:
– А почему бы не отдать Рафаэля на обучение к Перуджино? Об этом так мечтал покойный муж. Здесь мальчик ничему путному не научится у шалопаев подмастерьев и будет только бить баклуши.
Но не тут-то было. В дело вмешались дон Бартоломео и famulus Пьяндимелето, считавшие, что мастерская, пользующаяся известностью, должна продолжать работать, принося доход. Ее полновластным владельцем считается ныне одиннадцатилетний Рафаэль, и его мнение в этом вопросе было решающим. Их позицию поддерживал верный друг дома Пьерантонио Вити, занимавший с 1492 по 1499 год почетную должность гонфалоньера Урбино, наделенного немалыми правами. В их лице талантливый отрок нашел верных защитников, что вселяло уверенность в свои силы и желание совершенствовать мастерство.
Недавно в городе объявился младший брат гонфалоньера Тимотео Вити, острослов и балагур, прекрасно играющий на лютне. Он вернулся из Болоньи, где в течение четырех-пяти лет обучался ювелирному делу и живописи под началом известного мастера Франческо Райболини по прозвищу Франча, который отметил в своем дневнике: «…сегодня в четверг 4 апреля 1495 года меня, к великому сожалению, покинул дражайший друг Тимотео Вити, который отбыл в свой родной Урбино. Да поможет ему в делах фортуна и хранит его Господь».[19]
Вернувшись на родину, Вити занял вакантное место организатора дворцовых увеселений, оставшееся свободным после смерти Джованни Санти. Он блестяще играл на многих музыкальных инструментах и обладал сильным голосом. Его музыкальные вечера обрели широкую известность. Тимотео Вити стал для юного Рафаэля старшим товарищем по искусству, а со временем его верным последователем, причем настолько рьяным, что искусствоведы нередко приписывали ему некоторые ранние произведения Рафаэля.
С его появлением в городе обрела большую живость работа в мастерской, куда Вити частенько заходил и немало порассказал о виденном им в Ферраре и Мантуе, где со своим учителем Франчей он почти год работал при дворе маркизы Изабеллы д’Эсте. Ему довелось там видеть, как Андреа Мантенья завершал свой знаменитый фресковый цикл на мифологические темы в studiolo – рабочем кабинете маркизы и росписи в Camera degli Sposi, прославившие семейство Гонзага.
Весельчак Вити, чья мастерская была по соседству, рассказал также о Перуджино, от которого маркиза Изабелла д’Эсте никак не могла добиться завершения заказанной картины на мифологический сюжет. У мастера не получалось что-то на картине, и дело кончилось размолвкой с требовательной заказчицей. А вот с венецианцем Беллини-старшим маркиза вконец рассорилась, и дело чуть не дошло до суда.
Как зачарованный Рафаэль слушал рассказы старшего товарища о его впечатлениях от работ великих мастеров. Особенно поразил рассказ о Флоренции, где Вити стал очевидцем бурных драматических событий. Ему довелось побывать в переполненном до отказа флорентийском соборе Санта-Мария дель Фьоре на проповеди доминиканского монаха Савонаролы. Среди прихожан в соборе находились известные гуманисты, поэты и художники – интеллектуальная элита славного города. Грозя неминуемой карой вероотступникам, погрязшим в роскоши и разврате, неистовый доминиканец решительно потребовал изгнания из Флоренции зарвавшихся Медичи и иже с ними. Как старозаветный пророк, он призвал всех к немедленному покаянию и аскезе. Под конец гневной проповеди в истеричном запале он прокричал срывающимся фальцетом, заставив всех присутствующих содрогнуться:
– Одумайтесь, христопродавцы, уймитесь! Иначе я залью водами потопа всю грешную землю!
Последние слова с угрозой были взяты им из Библии – Ecce adducam aquam diluvii super terram. Проповедь монаха ошеломила многих. Находившийся в соборе Пико делла Мирандола, по совету которого Лоренцо Великолепный пригласил доминиканского монаха во Флоренцию, побледнел и чуть не потерял сознание то ли от нервного потрясения, то ли от давки и духоты. А Микеланджело и вовсе решил бежать хоть на край света, услышав, что его покровителям Медичи грозит изгнание. Для Флоренции наступили тяжелые времена. В умах горожан полная неразбериха и растерянность, словно в канун неминуемых бедствий.
– Доминиканец, – продолжил свой рассказ Вити, – вполне оправдывает название своего ордена Domini canis – Псы Господа. Савонарола, как верный пес, всюду вынюхивает крамолу. Сам того не подозревая, он посеял вместо зерен плевелы, и теперь приходится пожинать плоды самых низменных страстей, пробудившихся в людях.