а Аньоло Дони рельефно выглядит на фоне летнего дня, заключая в себе скрытую энергию, которая способна на быструю реакцию. Глаза чуть прищурены, а из полуоткрытых губ готово сорваться слово, обращенное к воображаемому собеседнику. Здесь впервые Рафаэль раскрывает живописными средствами характер портретируемого лица в его возможном общении со зрителем, что было в новинку для жанра светского портрета.
Фигуре Аньоло Дони намного уступает изображение его некрасивой жены Маддалены, избалованной, капризной аристократки, считавшей, что своим согласием на позирование она уже сделала художнику большое одолжение. Ее поза несколько напоминает позу Джоконды, но ей явно недостает присущей леонардовской героине загадочности. Нет, здесь все предельно ясно – природу не обманешь.
На обеих картинах заметно влияние фламандской живописи, а с ней Рафаэль был достаточно хорошо знаком, особенно со знаменитым «Алтарем Портинари» Хуго ван дер Гуса из церкви Сан-Эджидио при госпитале Санта-Мария Нуова. Это влияние заметно в филигранно написанных деталях украшений Аньоло и Маддалены Дони из рубина, сапфира, изумруда и жемчуга.
Выставленные на обозрение во дворце Строцци оба портрета вместе со «Святым семейством» Микеланджело произвели подлинный фурор. На приеме по такому случаю собралась флорентийская элита, и, естественно, среди приглашенных были оба автора выставленных картин. Дня за два до приема Рафаэль навестил Леонардо и пригласил его на представление публике двух своих работ. Поблагодарив за приглашение, мастер ответил:
– Рад за вас, мой друг. Но поскольку там будет Микеланджело, мне не хотелось бы своим присутствием портить вам праздник. Этот задира не преминет к чему-нибудь придраться и затеять скандал, чему вы сами были недавно очевидцем. Так что не обессудьте.
Другим художникам приглашение на великосветский раут не последовало. Для Рафаэля это была победа. Еще бы, его работы выставлены рядом с картиной самого Микеланджело, о чем он не смел даже мечтать! Прибывший из Феррары дальний родственник хозяев дворца престарелый поэт Тито Веспазиано Строцци посвятил этому событию и зачитал хвалебную оду на латыни, в которой оба художника названы божественными творцами. На приеме между Микеланджело и Рафаэлем впервые состоялся разговор об искусстве, к которому с интересом прислушивались гости, обступившие стеной двух художников.
Остановившись перед портретами супругов Дони, Микеланджело оценил их добротность, но и заметное влияние в них манеры Леонардо, о котором намеренно завел разговор, желая поставить собеседника в тупик и заставить признаться в заимствовании. Вспомнив недавнюю стычку между двумя мастерами и оставшийся неприятный осадок, Рафаэль с честью вышел из трудного положения, спокойно заявив, что приехал во Флоренцию с одной лишь целью – учиться и вбирать в себя все лучшее у ее великих творцов. Когда он заговорил, его лицо вдруг озарилось каким-то внутренним светом.
– Нельзя пренебрегать уроками великих мастеров, – убежденно сказал он, – а тем паче бояться в этом признаться. Эти уроки не только обогащают любого молодого художника, но и помогают ему выработать собственный стиль, а это задача не из легких.
Видимо, почувствовав неловкость от произнесенных громких слов, он потупил взор, но в его голосе прозвучала такая неподдельная искренность, что неприязнь Микеланджело к фавориту префектессы стала понемногу рассеиваться, и он стал внимательно к нему присматриваться, словно впервые его увидел. А когда они подошли к «Святому семейству», не отстававший ни на шаг от них Аньоло Дони не преминул спросить Рафаэля, что думает он о картине.
– Среди всех виденных мной во Флоренции произведений эта работа самая самобытная, – прозвучал ответ. – Я считаю ее основополагающей для всего дальнейшего развития живописи, в чем и заключается ее великая ценность.
– Видишь, Микеле, – шутливо обратился Дони к стоящему молча Микеланджело, – ты не прогадал, и я не внакладе, став ее счастливым обладателем.
На обычно строгом лице Микеланджело появилось подобие улыбки, и всем своим обликом он источал удовольствие. Никого из гостей разговор не оставил равнодушным. Дамы обступили тесным кольцом молодого красивого художника, одетого по последней моде, и засыпали вопросами. Микеланджело вскоре наскучили пустая светская болтовня и дамское щебетание вокруг, которое, кажется, льстило его молодому коллеге, и он стал откланиваться. Рафаэль с разрешения хозяйки вечера донны Маддалены хотел было его проводить до дома. Но Микеланджело отговорил его и один покинул дворец. Рафаэлю пришлось еще долго выслушивать восторги дам и отвечать на их вопросы, пока мужская половина гостей проводила время за ломберными столами.
На приеме Рафаэль познакомился со своим ровесником Франческо Гвиччардини, занимавшим несмотря на возраст высокий пост в правительстве Флорентийской республики и обретшим известность литератора. Но взаимопонимания между молодыми людьми не получилось. При всей своей образованности и начитанности новый знакомый неприятно поразил Рафаэля резкостью суждений, что было ему всегда чуждо, особенно если речь шла об искусстве, а вопросы политики его меньше всего интересовали.
С этими двумя портретами супружеской пары Дони полвека спустя произошла любопытная история. В разгар Контрреформации и усиления активности специально созданного нового монашеского ордена иезуитов для борьбы с инакомыслием и ересью напуганный владелец портретов решил прибегнуть к уловке. На тыльной стороне обеих картин по его просьбе малоизвестным флорентийским художником по прозвищу Серумидо были написаны библейские сюжеты «Всемирный потоп» и «Ковчег Девкалиона и Пирры». Оба портрета долго провисели во дворце Строцци тыльной стороной наружу во избежание возможных неприятностей, хотя в то время слава Рафаэля была столь велика, что эта предохранительная мера оказалась излишней. Видимо, трусоватый владелец картин, обжегшись однажды на молоке, стал дуть на воду, а может быть, с супружеской парой Дони у него были свои счеты. И все же надо быть признательными новому хозяину двух шедевров, что у него хватило ума уберечь пусть даже таким странным способом оба портрета, да и вряд ли робкий Серумидо позволил бы себе дерзость писать поверх рафаэлевской живописи.
В связи с успехом Рафаэля не на шутку всполошилась вся завистливая художническая братия. В погожие дни ее сборища обычно проходили в садах Оричеллари, по тенистым аллеям которых когда-то разгуливали, беседуя, прославленные ученые мужи Платоновской академии.
– Никогда не думал, – сказал Кронака, – что в построенном мной дворце будет выставлена для публики слащавая парочка зазнавшихся Дони. Помню, как еще совсем недавно этот парень таскал на спине тюки с пряжей на ткацкой фабрике, а ныне он всеми уважаемый гражданин, породнившийся с самими Строцци.
– Что и говорить, – поддержал его Баччо д’Аньоло, – поглазеть на картины слетаются, как мухи на патоку, все наши доморощенные знатоки. Их хлебом не корми, а дай посудачить об искусстве, состязаясь в красноречии.
Обычно хранящий молчание в компании и прислушивающийся к тому, что говорят другие, Андреа дель Сарто скромно заметил:
– Но портреты ведь и вправду хороши.
– Вон идет Микеланджело! – воскликнул Рустичи. – Его и спросим, что он думает об урбинце, взбудоражившем всю Флоренцию.
Микеланджело с присущей ему прямотой заявил:
– Что бы там ни говорили, Рафаэль – это чудо природы, в чем и кроется секрет его небывалого успеха. И пока вы перемываете ему косточки, он работает не покладая рук.
– Уж не завидуешь ли ты ему? – язвительно спросил его Пьеро ди Козимо.
– Не думаю, что он хоть раз брал в руки молот каменотеса или резец скульптора. Так что делить мне с ним ровным счетом нечего, – последовал ответ.
Что и говорить, молодой урбинец одним лишь своим присутствием смутил покой и взбудоражил ареопаг старожилов, заставив их всех серьезно призадуматься о занимаемом ими всеми месте в искусстве. Даже хваленым фламандским мастерам не удавалось добиваться столь шумного успеха.
О Рафаэле как новом открытии заговорили во всех флорентийских салонах. Местная знать загорелась желанием во что бы то ни стало заручиться расположением молодого урбинца, особенно когда вскоре появилась еще одна его работа «Святое семейство» (Мюнхен, Старая пинакотека) по заказу известного негоцианта Доменико Каниджани, главного заправилы делами всесильного Цеха шерстянников, от которого во многом зависели благосостояние и судьбы Флоренции. Следуя примеру Дони, Каниджани тоже возымел желание преподнести картину в дар своей избраннице Лукреции Фрескобальди к свадьбе.
«Святое семейство» Каниджани – это подлинный шедевр композиции, построенной по принципу пирамиды. В ее основании две матери с играющими детьми, а вершиной служит фигура старого Иосифа, опершегося на клюку. Вся эта семейная сцена пронизана духом умиротворенности, чему способствует тонко написанный пейзаж на заднем плане с селениями на холмах, колокольнями, крепостной башней, полноводной рекой, синеющими вдали горами и резвящимися в облаках крылатыми херувимами.
По городу пошел слух, что картины, написанные Рафаэлем, как талисман, приносят счастье и благополучие их обладателям.
– Нет, вы только посмотрите, – говорили в трактирах, – как пошли в гору дела у всех этих Дони и Каниджани, стоило им обзавестись картинами урбинца!
В мастерскую Рафаэля зачастили заказчики. Это были в основном молодые энергичные люди, сумевшие после падения авторитарного режима Медичи с толком воспользоваться благоприятными условиями, созданными в годы республиканского правления для свободного волеизъявления и развития деловых и торговых связей. Рафаэль запечатлел одного из них. Это мужской портрет (Вадуц, собрание принца Лихтенштейна) с пристальным взглядом деятельного волевого человека, полным собственного достоинства.
Тогда же появился женский портрет (Флоренция, Питти), получивший название Gravida («Беременная»). В нем отчетливо проявилось, сколь полезным для художника оказались урок, полученный у Леонардо, и его метод моделировки объема посредством светотеневых переходов. Поражает, как художник противопоставляет цвета: желтый с красным вкупе с белым и черным. С большим мастерством написаны лицо и руки, но художник не идеализирует модель и тонко передает состояние женщины в канун величайшего события в ее жизни. Оно вот-вот должно свершиться, что отразилось на несколько подурневшем лице, но выражающем сосредоточенность будущей матери на своем внутреннем физическом и душевном состоянии.