Работа над картонами в мастерской и над росписями в ватиканских станцах изрядно утомила Рафаэля, и он решил немного развеяться, чтобы набраться сил и свежих впечатлений. Существует легенда о том, как, прогуливаясь однажды по Риму, Рафаэль увидел на ступеньках церкви близ площади Навона молодую мать, кормящую грудью ребенка. Он остановился, привлеченный ее красотой и грациозным движением рук. Заметив прохожего, она одарила его улыбкой несказанного очарования. Он отошел немного в сторону, чтобы проверить свое первое впечатление. Затем вернувшись, попросил незнакомку замереть на мгновение и, схватив валявшуюся на земле деревянную крышку от бочонка, набросал на ней углем поразивший его облик. Щедро расплатившись за терпение, Рафаэль уговорил женщину навестить его в мастерской для позирования. Она согласилась, польщенная вниманием красивого художника. Ее смутил занимаемый им большой красивый дом, куда она робко вошла. Доверившись Рафаэлю, римская незнакомка оказалась навечно запечатленной в красках и обрела для себя бессмертие.
Таково происхождение известнейшего тондо «Мадонна в кресле» (Флоренция, Питти), на котором Дева Мария нежно прижимает к себе Младенца. Голова Мадонны наклонена несколько вперед, подчиняясь ритму тондо, что придает материальную осязаемость образу. Ее главу покрывает накидка в восточном стиле из полосатой ткани согласно тогдашней моде среди дам высшего круга, а плечи прикрыты ярким шарфом по-римски из набивного шелка. В движении рук матери чувствуется ревностное желание укрыть дитя от окружающей среды и снова слиться с сыном в единое целое, чтобы вернуться в свой гармоничный мир материнского счастья. Простая четкая композиция гармонично вписана в резную прямоугольную раму.
Картина передает тонкую гамму переживаний матери и сына, который больше не стремится, как прежде, вырваться из материнских рук. Малыш всецело повинуется ее нежной ласке, ощущая спиной теплую поддержку прижавшегося к нему мальчика Иоанна Крестителя. Впервые на его лице появляется недетская серьезность, а во взгляде недоверие и устремленность куда-то вдаль. Возбуждение ребенка невольно передалось матери, и в ней угадывается скрытая тревога за сына. При желании в ее проникновенном взгляде, устремленном на зрителя, кроме тревоги, можно прочесть также и вопрос: «Достойны ли вы, люди, живущие во грехе, этой великой жертвы?»
Написанная для себя картина висела в гостиной художника, являя собой совершенный образец классического искусства с его главным признаком – компактность композиции и максимум пластического выражения в движении на небольшой протяженности. В отличие от его флорентийских мадонн на фоне развернутого пейзажа здесь нет никаких жанровых подробностей шаловливой игры малышей с пергаментным свитком или птенцом, отсутствуют узнаваемые житейские детали повседневного быта, ибо все пронизано возвышенностью духа и меланхолической грустью.
Естественность и простота образа не вызывают никакого сомнения, что картина писалась с натуры на одном дыхании. Все в ней настолько поражает, что приходится невольно поверить в легенду о ее возникновении. Друзья Рафаэля, собиравшиеся у него по вечерам, восхищались картиной, тщетно пытаясь выведать, кто же эта незнакомка, покорившая его сердце. В ответ он только улыбался и отшучивался, показывая гостям сохраненную им крышку от бочонка со сделанным углем рисунком.
– А вы у бочонка спросите, кто нарисован на крышке. Тогда и узнаете.
Дальнейшая судьба картины загадочна. После смерти художника она как в воду канула. О ней не упоминает даже такой знаток, как Вазари. «Мадонна в кресле» как редчайшее сокровище хранилась в глубокой тайне ее неизвестным обладателем, пока в конце XVII века не всплыла неожиданно на свет, оказавшись в частной коллекции Медичи и став ее подлинным украшением.
Вскоре появилась с той же моделью другая картина, так называемая «Мадонна у занавеса» (Мюнхен, Старая пинакотека), несколько уступающая по композиции и колориту предыдущей, но оставляющая сильное впечатление. Недаром за обладание ею соперничали, набавляя цену, испанец Филипп II и английская королева, пока она не оказалась у баварского курфюрста Людвига.
Последняя фреска Рафаэля в Станце Илиодора повествует об историческом событии, когда папе Льву I Великому удалось остановить под Римом вторгшиеся полчища гуннов во главе с Аттилой. Картина вполне созвучна по динамизму «Изгнанию Илиодора». В центре верхом на вороном коне предводитель гуннов с короной на голове. Разумеется, в его образе запечатлен главный враг Рима французский король Людовик XII. Его норовистого рысака за уздцы удерживает слуга, правее двух вздыбившихся коней с всадниками с трудом останавливают подбежавшие воины, а позади полчище вооруженных до зубов гуннов. На холме Монте-Марио полыхает подожженный ими замок, а вдали видны очертания римского Колизея.
На белой лошади восседает папа Лев Х в высокой тиаре и красной мантии поверх светлой рясы. Повелительным жестом он останавливает Аттилу, то бишь Людовика XII. За папой верхом следуют высшие иерархи. Кульминацией момента является внезапное появление в небе в стремительном полете апостолов Петра и Павла в красных развевающихся на ветру одеждах; в руке у каждого меч, что вызвало смятение в стане противника.
Это первое изображение папы Льва Х. Картина была задумана еще при жизни Юлия. В последний момент Рафаэль заменил его изображение с бородой портретом нового папы с рыхлым невыразительным лицом. Но Лев Х увидел себя на фреске героем, облаченным божественной властью и способным одолеть любую силу. Отныне он полностью доверял Рафаэлю и не мог без него обойтись, постоянно нуждаясь в его присутствии. Еще бы, ведь искусство Рафаэля придавало некое достоинство двору Льва Х, погрязшему в эпикурействе.
После того как Леонардо уехал во Францию и Микеланджело покинул Рим, главной фигурой всей художественной жизни стал Рафаэль. Все крупные заказы проходили через него, что вызывало недовольство обойденных вниманием. Но пока недовольные спорили по поводу того или иного решения, Рафаэль по заказу люксембургского протонотария Иоганнуса Горитца написал в римской церкви Сант-Агостино на третьем пилястре центрального нефа мощную фигуру пророка Исайи в окружении двух миловидных путти, держащих табличку с посвящением на греческом языке. Правой обнаженной до локтя рукой он держит полосу пергамента с надписью на иврите из Книги пророка Исайи (гл. XXVI, 2): «Отворите врата; да войдет народ праведный, хранящий веру». Сама его фигура, полная динамики, придает большую силу словам, взятым из его книги и обращенным к каждому входящему в эту церковь. Исайя облачен в голубую тунику со множеством складок. Оранжевый плащ, покрывающий часть головы, от резкого движения фигуры ниспадает складками у ног. Проникновенный взгляд и мощная фигура Исайи впечатляет и в чем-то даже превосходит пророков на плафоне Сикстинской капеллы, что в свое время вызвало недовольство Микеланджело, обвинявшего Рафаэля в плагиате.
Небольшая фреска поражает мощной пластикой и ярким колоритом. На ее освящение съехалась вся римская знать, чтобы полюбоваться новым творением мастера. За знатью потянулись простые римляне, которым имя Рафаэля было хорошо известно. Это событие не мог обойти вниманием и Агостино Киджи, так как церковь носит имя его небесного покровителя. По такому радостному поводу банкир устроил прием в зале Галатея дворца Фарнезина, во время которого вновь поразил гостей роскошью сервировки стола и изысканностью яств. Неожиданно зашел разговор о фреске Рафаэля в этом зале. Кто-то из гостей вспомнил дистих из «Стансов» Полициано:
Два жирненьких дельфина тянут раковину,
И ими правит стоя Галатея.
– Что и говорить, – согласился Бембо, – в Галатее столько красоты и поэзии, что перед ней меркнет все, включая Полифема со свирелью, смахивающего, кстати, на хозяина дома. Вы не находите?
С его мнением согласились все остальные. Когда об этом узнал Дель Пьомбо, в нем вспыхнула скрытая зависть, переросшая во вражду. В ходе приема хозяин дома уговорил Рафаэля подумать о росписях в только что отстроенных по проекту Перуцци двух новых залах дворца. Ему невозможно было отказать, хотя Рафаэля ждала работа по завершению росписи в ватиканских станцах, к которым он все более охладевал, поручая написание отдельных сцен ученикам, но неизменно внося в написанное и добавляя что-то свое. Делал он это с присущей ему деликатностью, стараясь не задеть самолюбие старательного исполнителя, благодаря чему в мастерской всегда царил дух товарищества и взаимной поддержки.
Рим жил своей жизнью, целиком зависящей от папского двора, где, казалось, празднествам не было конца. Их главной движущей силой был всесильный кардинал Биббьена, непревзойденный мастер по организации спектаклей, турниров, приемов и прочих увеселений. Центром театральной жизни стал дворец Канчеллерия, приобретенный кардиналом Риарио благодаря крупному карточному выигрышу у кардинала Чибо, племянника папы Иннокентия VIII и родственника Биндо Альтовити, с которым Рафаэль поддерживал дружеские отношения.
Внутренний двор дворца был оформлен Браманте для театральных представлений со сложным сценическим оборудованием. На одном из спектаклей благодаря неожиданному курьезному случаю Рафаэль познакомился с Томмазо Ингирами, ученым и директором ватиканской библиотеки. В тот день давали трагедию Сенеки «Федра». Во время спектакля вдруг не сработала deus in machina. Наступила заминка, и публика зашикала, воззрившись на сидящего в кресле на возвышении папу Льва Х, который начал терять терпение. Тогда из зала поднялся на подмостки полноватый человек и принялся читать страстный монолог Федры. Зал затих, пораженный вдохновенным чтением, исполненным подлинного артистизма. Зрители наградили смельчака, спасшего положение и заполнившего вынужденную паузу, громом аплодисментов. Эта история обрела широкую известность, а ее герой Ингирами с той поры получил прозвище «Федра».