— Да связи-то у него есть, — вздохнул Макнамара, — однако он не помог тебе, когда тебя привлекли к ответственности. Его связей даже в профсоюзе транспортных рабочих оказалось недостаточно, чтобы организовать тебе поддержку местных профсоюзных организаций. Связи Рафферти не помогли замять историю в Нью-Йорке, за которую тебя могут засадить в тюрьму на весь остаток твоей жизни.
— Да, верно, — фыркнул Фаричетти, рассматривая носки своих ботинок. — Кто-то растрепался, и я погорел. Но откуда Джеку было знать, что кто-то стукнет на меня в ФБР? В чем тут вина Джека? И все равно он обещал подмазать кого следует и сказал, что мне нечего волноваться, он все уладит. О чем же ты беспокоишься?
— Беспокоишься главным образом ты. Ты не понимаешь, отчего он тебе не звонит. Никак не уразумеешь, почему он, выступая сегодня утром с показаниями, отрицал, что является твоим близким другом… Пожалуйста, пойми меня правильно: конечно, я тоже беспокоюсь. Ты мой клиент, и я обязан помочь тебе избежать ареста и тюрьмы. Я сделаю все, что в моих силах. По правде говоря, я очень беспокоюсь. Меня волнует, что, выгораживая себя, Рафферти топит других. Меня тревожит форма, в какой он дал понять, что ответственность за тебя несет скорее Сэм Фарроу, чем он сам.
Нет, я тебя не виню — ты правильно делаешь, что беспокоишься, — продолжал Макнамара. — Но беспокойся, пожалуйста, о том, о чем следует беспокоиться. Он не звонит нам либо потому, что очень занят, либо из-за того, что за ним очень уж следят. Это как раз меня меньше беспокоит. Меня тревожит, что он вообще решился давать показания. Я по опыту знаю, что если человек начал давать показания, то он не знает где остановиться. А когда говоришь перед комиссией по расследованию, то трудно остановиться, даже если и захочешь. А я, помимо всего, далеко не уверен, захочет ли Рафферти остановиться.
Долгое время Фаричетти молчал. Наконец он поднял голову.
— Френсиз, — задумчиво сказал он, — считаешь ли ты, если все останется, как есть, и если Джек по той или иной причине не сумеет меня выручить, считаешь ли ты, что мне удастся опровергнуть обвинение?
Макнамара присел на край кровати и провел рукой по волосам. Он смотрел не на своего клиента, а себе под ноги.
— У тебя нет ни единого шанса из миллиона, — тихо ответил он. — Ни единого. И я сейчас объясню почему.
Дело вовсе не в том, что случай этот сам по себе трудный. И даже не в том, что если все останется, как есть, я не в силах найти оправдательный материал. Вероятно, где-то в процессе следствия ты сам себя запутал. Теперь тобой интересуется не только нью-йоркская полиция, но и ФБР. На тебя идет охота. Возможно, это за старые дела, а может, ты стал чересчур известным. Не знаю. Но, судя по всему, выбор пал на тебя. У меня предчувствие, что если на этот раз тебя возьмут, то надолго. У тебя уже три судимости в штате Нью-Йорк, а мы-то с тобой знаем, что означает еще одна.
Меня беспокоит не только нью-йоркское дело. И не только присутствие агентов ФБР. Беда в том, что работают они, по-моему, в контакте с полицией и принесут тебя в жертву. Ты понимаешь, почему я так думаю? С Сэмом Фарроу кончено. Его будут судить за уклонение от уплаты подоходного налога и, возможно, за мошенничество. Ничего, конечно, страшного, если не принимать во внимание, что ему за семьдесят. Засадят еще с пяток его подручных, вроде Каменетти, Сэмми Коуна, Ричардса и Голдмена и прочих подонков. Могут притянуть к ответу и еще кое-кого из Лос-Анджелеса и Чикаго. И так пришпилят Рафферти, что он и думать перестанет о председательском кресле в ПСТР. На большее по отношению к нему они не пойдут. А вот ты можешь им здорово пригодиться. Требуется хотя бы одно известное имя, один человек, чтобы показать, на что они способны. Если бы в это дело с ПСТР был замешан такой парень, как Энастазиа, — помнишь историю с докерами? — они бы наверняка выбрали его. Но подвернулся ты, и это их тоже вполне устраивает. Вот почему, я думаю, отвечать придется тебе.
Фаричетти слушал своего адвоката, полуоткрыв рот и не спуская с него взгляда.
— И все-таки я не понимаю, Френсиз, — тяжко вздохнул он. — Я же действовал осторожно. Очень осторожно. Ни разу не терял головы и поступал только так, как советовал мне Джек. Я следовал его наставлениям, ты же знаешь. Он бы не дал мне запутаться.
— Он дал тебе запутаться, — буркнул Макнамара. — Пойми ты это, дал, дал. Теперь вопрос только в том, сумеет он выручить тебя или нет. До вчерашнего дня я был уверен, что все будет в порядке. Я не сомневался, что все пройдет гладко. Но теперь, когда он, вместо того, чтобы сослаться на пятую поправку, решился давать показания, я совсем не уверен. Да, не уверен.
— Почему? Что изменилось? Какое отношение…
— Если он не будет говорить правду, его обвинят в лжесвидетельстве, — объяснил Макнамара. — А если он будет говорить правду, тогда…
Снова Томми долго молчал. Наконец он поднял взгляд и, пожав плечами, протянул вперед руки.
— Так что же мне делать? — спросил он.
— Сидеть тихо и следить, как развиваются события. Услышим, что скажет Джек, когда вы встретитесь. Увидим, что принесут нам ближайшие два-три дня. Но я был бы плохим адвокатом и никуда негодным другом, если бы не предупредил тебя, что готовиться надо к худшему. Это может случится.
— А если случится?
— Сматывай удочки. Убирайся из Америки. Беги на Кубу, в Мексику или обратно в Италию. Но беги.
Фаричетти поднялся с места и прошелся по комнате. Он взял бутылку, но не стал ее откупоривать, а снова сел, держа бутылку между коленями. Он не смотрел на Макнамару.
— Нет, — сказал он. — Нет, я не побегу.
Макнамара взглянул на него и впервые подумал, что Томми Фаричетти уже далеко не молод.
— Мне пятьдесят семь, — сказал Фаричетти, словно отвечая на мысли своего адвоката. — Пятьдесят семь, Френсиз. Я слишком стар, чтобы пускаться в бега. Слишком стар, чтобы ехать на Кубу, в Мексику или Италию. Слишком стар, чтобы начинать все сначала. У меня жена и дети. Семья. Дом в Бруклине, цветочный магазин, акции в компании химчисток. Я не побегу. Не могу. Слишком поздно.
Макнамара покачал головой.
— Тогда…
— Я подожду. Подожду, что скажет Джек. Подожду, пока он скажет мне, что делать. Пока он не выпутается. Я верю ему, он мой друг. Я должен ему верить. Я слишком много для него сделал, слишком долго был с ним связан, чтобы не доверять ему. Мне плевать, как он поступит с остальными, меня не интересует ни Босуорт, ни даже Фарроу. Я забочусь только о себе. И он не может меня предать. Запомни, Френсиз, меня предать он не имеет права.
Он откупорил бутылку и сделал большой глоток.
— Включи телевизор, — сказал он. — Уже два, сейчас начнут. До чего же паршивое изображение из-за этих переносных антенн! — вздохнул он.
Эдди Рафферти поднял взгляд на сестру. Она вбежала в комнату и с размаху бросилась в старое кресло со сломанными пружинами, которое он и Марти не могли поделить, когда им случалось одновременно приезжать домой и спать в одной спальне.
— Как все надоело, — протянула Энн, обиженно выпячивая нижнюю губу. — Просто противно. Обращается со мной, как с ребенком.
Эдди пожал плечами и отвернулся. У него были свои заботы.
— В чем дело? — все-таки пробормотал он.
— Вы, наверное, думаете, что я ничего не понимаю, — продолжала Энн, не отвечая на его вопрос. Она глубоко вздохнула. — Дай сигарету, — потребовала она.
— Сигарету? — Эдди снова обернулся. — Ты прекрасно знаешь, что тебе запрещается…
— Знаю, знаю, — перебила его Энн. — Знаю, что мне запрещается курить. И наверх меня только что отправили потому, что мне запрещается смотреть телевизор. И еще мне запрещается…
— Ты смотришь его уже два дня не отрываясь, — возразил Эдди. — Тебя еще не тошнит?
— Нет, не тошнит, — рассердилась Энн. — Кроме того, сейчас как раз будут показывать эту Харт, и я хочу послушать…
— Не знаю, как ты, — перебил ее Эдди, — а я сыт этим по горло. И не хочу смотреть никаких передач. И читать об этом больше не хочу. Даже думать не хочу…
— Подожди, — перебила его Энн и выпрямилась в своем кресле. — Чем это ты занят?
Только сейчас она заметила, что на кровати лежит чемодан, куда брат бросает свои вещи из комода.
Эдди даже не повернулся к ней.
— Собираю вещи, — пробормотал он, не заботясь, слышит его сестра или нет. — Собираю вещи и ухожу.
С минуту она растерянно смотрела на него, словно перед ней стоял совершенно чужой человек. Смешно: Эдди и Марти близнецы, а ведь они совсем разные. Марти она любила больше. Марти — вылитый отец. А Эдди, худой и высокий, похож на настоящего ирландца, хотя волосы у него рыжеватые, как у матери, и ее черты лица. Эдди вспыльчив, и присущее брату чувство юмора у него отсутствует, он все воспринимает чересчур всерьез. Да, во многих отношениях он для нее чужой. Разумеется, его она тоже любит, просто он какой-то другой. Не такой, как Марти. Марти, который так похож на отца.
Ей было ужасно жаль Марти. Она представляла, как он переживает. Марти отдыхал в летнем лагере вместе со своим лучшим другом Хэдном Босуортом-младшим, когда стало известно с самоубийстве старшего Босуорта. Вчера вечером Марти позвонил и сказал, что уезжает из лагеря. Говорил коротко, без всяких подробностей, но все они поняли, как ему тяжело.
Вдруг до сознания Энн дошел ответ брата.
— Что? — спросила она. — Как это собираешь вещи и уходишь? Какого черта…
— А вот так, — ответил Эдди. — Хватит. Сыт. И выхожу из игры. Мне осточертел и этот дом, и все в нем. И в колледж я тоже не намерен возвращаться. Я ухожу в армию. Мне все равно скоро срок, так уж лучше я пойду прямо сейчас.
Энн смотрела на него во все глаза.
— Что это на вас с Марти накатило? — спросила она. — Тронулись вы, что ли, слегка? Один уезжает из лагеря только потому, что отец Хэдна… Одним словом, ты знаешь. Не понимаю, почему Марти все так тяжко воспринимает. По-моему, это Хэдн Босуорт должен психовать, а не Марти. Его же отец это сделал. А Марти-то чего стыдиться?