— Джек, — начала она. — Джек, послушай, я…
— Делай, что я говорю, детка. Возвращайся в Нью-Йорк.
Он повесил трубку, и она заплакала прямо в телефон.
Она провела в отеле еще сутки, потому что у нее не было ни сил, ни желания двигаться, потом собрала свой чемодан, вызвала такси, поехала в аэропорт и вернулась в свою нью-йоркскую квартиру.
Только через три недели ей удалось поймать Рафферти. Когда бы она ни звонила, его не было, и сам он ей не звонил, хотя она всякий раз говорила, кто его просит.
Когда он наконец появился в Нью-Йорке, она не сразу рассказала ему о том, что произошло. К этому времени ей уже больше всего на свете хотелось забыть о происшедшем. Он сидел и молча слушал, пока она, опуская наиболее мрачные подробности, рассказывала ему, что же случилось в Новом Орлеане.
— Он тебе ничего не сделал? — спросил он наконец, когда она кончила. — Не нанес тебе никаких увечий, а?
Она взглянула на него в изумлении.
— И это все, что ты хочешь сказать?
— А что я могу сказать? — спросил он. — Этот человек — мерзавец. Его следует арестовать и засадить в тюрьму. Но что мы можем сделать? Ничего.
— Я считаю, что ты…
Он наклонился и взял ее за руку.
— Послушай, детка, — сказал он, — что случилось, то случилось. Мне от этого не менее горько, чем тебе. Но такие вещи иногда случаются. Что я могу сделать? Заявить на него? Но тогда выяснится, что я сам послал тебя туда и велел остановиться в отеле под именем его жены. Нет, я не могу этого позволить. Ты хочешь, чтобы я взял пистолет и отправился искать его? Что ж, это…
Она отвела от него взгляд.
— Нет, — ответила она. — Нет, ничего подобного я не хочу. Просто… — Она не решилась договорить и снова посмотрела на него.
— Джек, — сказал она, — ты должен был приехать. Ты должен был приехать, раз сказал, что приедешь.
— Послушай, детка, — принялся убеждать он ее, — ты же знаешь, что, когда я на работе, я сам себе не принадлежу. Ты знаешь, я своим временем не располагаю. Сначала союз, а потом уж…
И вдруг она перестала его слушать, перестала слышать его слова, хотя он продолжал что-то говорить. Фразы, которые он произносил, были ей слишком знакомы. Она уже слышала их сотни раз. Нет, прежде к ней они не имели никакого отношения, не в этом дело. И тем не менее, она уже их слышала. И вдруг Джил поняла, в чем дело. Те же самые слова и фразы она довольно часто слышала от него, когда он оправдывался, рассказывая о своих единомышленниках. Пытался объяснить, почему предал их.
Впервые за всю их близость она начала в нем сомневаться. Не лжет ли он? Действительно ли его самолет посадили в Канзасе? Старался ли он дозвониться?
Она тряхнула головой. Нет, она начинает фантазировать. Разве не всегда он рассуждал так, как сейчас? И что из того, что она не могла поймать его целых три недели? Такое бывало и прежде.
С ума она сошла, что ли, не верить ему? Она же всегда ему верила; вынуждена была верить. На мгновение ей стало стыдно за свои сомнения. Она подумала о том доверии, какое он ей оказывал: сто тысяч долларов в купюрах и ценных бумагах лежали в стенном сейфе ее квартиры уже более трех лет. В сейфе, шифр к которому знала только она одна. Разве человек, который так ей доверяет, не заслуживает и ее полного доверия?
Что случилось, то случилось. Задержался самолет, вот Рафферти и не смог прилететь вовремя. Не мог же он знать, что произойдет.
Морт Коффман встал и повернулся к Феллоузу.
— Сенатор, — сказал он, — мне хотелось бы заявить решительный протест, прежде чем будет представлена в качестве доказательства запись, произведенная при помощи звукозаписывающего устройства. Верховный суд Соединенных Штатов считает подслушивающую аппаратуру противозаконной и заявил, что она не может быть использована в качестве свидетельства против…
— Хочу напомнить адвокату, — перебил его сенатор Феллоуз, — что здесь не уголовный суд. Хочу также напомнить, что эта запись была произведена до того дня, когда в штате Нью-Йорк было запрещено подслушивание, и поэтому является совершенно законной. Далее, суд присяжных штата Нью-Йорк разрешил рассматривать данную магнитофонную запись как доказательство и заявил, что…
— Но, сенатор, — в свою очередь прервал его Коффман, — решение суда сейчас находится на кассации. Применение магнитофона для подслушивания было запрещено федеральным правительством, которое представляет здесь уважаемая комиссия. Я не могу спокойно реагировать на то, что эту запись используют против…
Феллоуз ударил по столу молотком.
— Ваш протест, если вы желаете его заявить, будет занесен в протокол.
— Желаю.
— Протест отклоняется, — сказал Феллоуз. — Можете продолжать, мистер Эймс.
— Я прошу, чтобы проголосовали все члены комиссии, — вспыхнул Коффман. — Я вижу…
Феллоуз окинул его безразличным взглядом.
— Голосование состоится, — сказал он и подозвал клерка.
Члены комиссии зашевелились, и через две-три минуты сенатор Феллоуз снова повернулся к Коффману.
— Протест отклоняется, — повторил он. — Продолжайте, мистер Эймс.
— Прошу заслушать показания сержанта полиции О’Брайена, — сказал Эймс.
— Принял ли сержант О’Брайен присягу?
— Да.
— Хорошо. Приступайте. — Феллоуз повернулся к Рафферти. — Можете оставаться на своем месте. Сержант О’Брайен сядет рядом.
Эймс обратился к худому сутулому человеку с венчиком седых волос вокруг лысины.
— Ваше имя?
— Сержант Уоллес О’Брайен из департамента полиции города Нью-Йорка.
— В каком отделе вы работаете, мистер О’Брайен?
— В отделе, который занимается борьбой с рэкетом.
Эймс передал полицейскому несколько машинописных страниц.
— Это содержание телефонного разговора, который был записан вами на магнитофонную ленту около года назад, — сказал он. — Взгляните на текст и расскажите членам комиссии, где и при каких обстоятельствах была произведена вами эта запись.
Полицейский бегло просмотрел страницы.
— Эту запись я произвел в комитете номер 1610, входящем в состав ПСТР. Подслушивающее устройство было вмонтировано в телефон секретаря комитета Томми Фаричетти. Разговор шел между…
Эймс предостерегающе вскинул руку.
— Вы опозна́ете голоса после прослушивания, сержант, — сказал он. — А пока все.
Он снова повернулся к Рафферти и заговорил, но слова его были обращены в зал.
— Эта запись говорит сама за себя, — сказал он. — Искажения и пропуски были сделаны только в тех местах, когда собеседники употребляли нецензурные выражения, которые не могут быть приведены в общественном месте. Прошу включить запись.
Рафферти, рывком отодвинув стул, вскочил на ноги.
— Господин председатель, — заговорил он, и в голосе его послышалось волнение, — господин председатель, прошу сделать перерыв на несколько минут, чтобы я мог проконсультироваться с моим адвокатом.
Сенатор Феллоуз взглянул на Эймса, тот кивнул утвердительно.
— Вам дается пятнадцать минут, — объявил Феллоуз и ударил по столу молотком. — Разбор дела откладывается, чтобы свидетель имел возможность побеседовать со своим адвокатом.
Рафферти схватил Морта Коффмана за руку и быстро стал пробираться через толпу в маленькую приемную, предназначенную для бесед. Заговорил он только тогда, когда они вошли в комнату и заперли за собой дверь.
— Морт, — сказал он, — Морт, ты не должен этого допускать. Я не знаю, что записано на ленте, но все равно не хочу, чтобы ее слушали.
Морт Коффман посмотрел на своего клиента и медленно покачал головой. Впервые за все время разбора дела, понял он, Рафферти теряет свою самоуверенность, начинает нервничать.
— Что я могу сделать? — спросил он. — Ты ведь был там, слышал, как я заявил протест и что из этого получилось…
— Черт побери, Морт, — настаивал Рафферти, — они не имеют права этого делать. Это незаконно. С какой стати федеральное правительство обвиняет меня в применении у себя в комитете подслушивающей аппаратуры, а себе позволяет делать то же самое да еще использует это в качестве улики против меня. Говорю тебе…
— Это делает не правительство, — возразил Коффман, — а нью-йоркская полиция. И запись произведена до того, как доказательства, полученные при помощи подслушивания, были объявлены незаконными.
— Какая разница, черт побери! Какое они имеют право сначала обвинять меня в том, что я использую подслушивающую аппаратуру, а потом сами используют запись в качестве доказательства…
— Послушай, Джек, — сказал Коффман, — ради бога, постарайся смотреть на вещи реально. Мы заявили протест. И рано или поздно сумеем использовать его в наших интересах. Но здесь же не уголовный суд. Остановить их сейчас мы ничем не можем. Когда ты решился давать показания, ты должен был понимать, что тебе придется столкнуться с подобным обстоятельством.
— Я решился давать показания, потому что хотел содействовать работе комиссии, — возразил Рафферти. — Откуда я мог знать, что эти сукины дети вздумают…
— Послушай, Джек, — положил ему на плечо руку Коффман, — приди в себя. Сейчас не время злиться. И обманывать самого себя. Ты прекрасно знаешь, почему ты решился давать показания, знаю это и я. Ты хочешь сесть на место Фарроу, а чтобы это место заполучить, ты должен был говорить. Ты считал, что риск оправдан, и рискнул, но обстоятельства обернулись против тебя. Если бы ты побольше доверял мне, может быть, я сумел бы помочь…
— Ты можешь сделать, чтобы эту ленту не прослушивали?
— Я этого не сказал.
— Нечего тогда и рассуждать. Я доверяю тебе столько, сколько считаю необходимым. Я просто не хочу, чтобы все слышали этот разговор. Но если ты не можешь этому помешать, не надо. Мне беспокоиться не о чем, говорю я тебе. Комиссия старается подорвать мою репутацию, поссорить меня с друзьями и единомышленниками. Но это ей не удастся. Нет, сэр, клянусь богом, это ей не удастся. Американцы, по-моему, достаточно сообразительны, они поймут, что здесь происходит.