— Давайте.
Наступило минутное молчание, а затем раздался приятный женский голос с южным акцентом.
— Да, мистер Рафферти?
— Это вы, Джейн?
— Я, мистер Рафферти.
— Джейн, где мисс Харт?
— Не знаю, мистер Рафферти. Она вернулась в пятницу вечером и сказала, что отказывается от квартиры. Всю мебель она отдала мне, и я сейчас…
— Куда она делась? Вы должны…
— Я ничего не знаю, мистер Рафферти. Я помогла ей сложить вещи и в субботу утром снесла ее чемоданы в машину, которую прислала авиакомпания. Вот и все, что я знаю.
Рафферти выругался.
— Сожалею, мист…
— Послушайте, Джейн, — быстро перебил ее Рафферти, — вы знаете, где в спальне стенной сейф? Мне нужно…
— Знаю, мистер Рафферти.
— Пойдите и проверьте, заперла ли его мисс Харт перед отъездом?
— А зачем мне туда идти, мистер Рафферти? Сейф заперт как следует.
— Отлично, Джейн, — облегченно вздохнул Рафферти. — Тогда все…
— Сейф заперт, мистер Рафферти, — повторила Джейн. — Я сама заперла его после того, как мисс Харт вынула оттуда все бумаги и сложила их в саквояж. Конечно, вообще-то незачем было запирать пустой сейф, но…
Рафферти уронил трубку и сел, глядя на телефон невидящими глазами.
Он даже не поднял голову, когда минуту спустя дверь с грохотом отворилась и в комнату ворвался Морт Коффман. В лице его не было ни кровинки, а губы тряслись, когда он попытался заговорить.
Сержант Хэролд Комиски из автоинспекции штата Калифорния положил трубку и повернулся к лейтенанту, который сидел напротив него за столом.
— Никак не удается с ним связаться, — сказал он. — С отелем-то соединился, но то ли Рафферти нет, то ли он не берет трубку. Телефонистка говорит…
— Что ж, ждать больше нельзя, — перебил его лейтенант. — Хотелось бы, конечно, сперва поговорить с ним, но эти репортеры внизу творят бог знает что. Придется им сказать. Они спешат сообщить об этом по радио и в вечерних выпусках газет.
— Ошибки нет? — спросил сержант. — Это точно дочка Рафферти? А то вдруг ошибемся…
— Точно, — ответил лейтенант. — Только что Фини подтвердил. Он заходил, пока ты звонил по телефону. Он был с отцом Эббота на опознании. Точно дочка Рафферти. Получилось-то странно: ветровым стеклом, когда она летела через него, ей чуть не снесло голову, а вот лицо осталось почти не поцарапанным. Фини говорит, что отец Эббота, когда увидел, что осталось от парня, упал замертво, но потом пришел в себя и опознал девчонку. Они, наверное, шли со скоростью больше ста миль в час, когда вылетел этот грузовик…
— Да, не хотел бы я быть на месте Рафферти, когда он узнает об этом, — перебил его сержант. — По-моему, именно родителям приходится…
Глава семнадцатая
Взглянув на плоские золотые часы у себя на левом запястье, Джордж Моррис Эймс убедился, что до начала заседания осталось десять минут. Он обернулся к сенатору Феллоузу, который как раз вошел в зал из маленькой комнатки в глубине.
— Дэниэл говорит, что видел, как Рафферти только что прошел в здание, — сказал он. — Должен признаться, я удивлен.
— Я и сам удивляюсь, — кивнул Феллоуз. — Однако хорошо, что он решил прийти. Надеюсь, мы сегодня закончим, по крайней мере, с его показаниями.
— Должны закончить, — подтвердил Эймс. — Осталось совсем немного. В основном насчет Фаричетти. Боюсь, мистеру Рафферти придется выслушать еще кое-что малоприятное…
Подошел Эллисон и, уловив последние слова, вмешался в разговор.
— Вот ужас-то, — сказал он. — Только что передавали по радио. Может, отложим заседание? Просто зверство заставлять Рафферти сидеть здесь в то время, как его дочь лежит в морге в трех тысячах миль отсюда. Надо же, сколько досталось человеку за один день! У меня тоже пятнадцатилетняя дочь. Представляю, как бы я себя чувствовал. Как только отцу…
— Я разговаривал с Рафферти четверть часа назад, — прервал его сенатор Феллоуз. — Он только что узнал. Я, конечно, заверил его, что мы готовы отложить…
— И он отказался?..
— Он ответил, что придет. Не знаю, то ли он не соображает, то ли до такой степени хладнокровен, но он сказал, что придет, чтобы сегодня же со всем покончить.
— Все равно, лучше бы нам отложить заседание, — настаивал Эллисон. — У Рафферти, наверное, временное затмение рассудка. Он не понимает…
— Он хочет, чтобы мы продолжали, — подтвердил Эймс. — Сенатор Феллоуз говорил с ним, а я беседовал с Коффманом, его адвокатом. Они настаивают, чтобы заседание состоялось. Коффман говорит, что Рафферти потрясен и убит горем, но требует завершения разбора. Сразу после заседания он едет на Запад. Однако пора. Приступаем, сенатор?
Орманд Феллоуз утвердительно кивнул. Да, он был бы рад покончить с этим. Увидеть конец Джека Рафферти. Он устал и испытывал смутное чувство неудовлетворения и поражения. Ибо сознавал, что все оборачивается вовсе не так, как он предполагал. Его раздражало и бесило, когда Фарроу, Фаричетти, Харт и прочие садились на свидетельское место и, ссылаясь на пятую поправку, отказывались говорить. Сенатора охватывало чувство беспомощности, ему казалось, что происходит явное злоупотребление и извращение самой сути этого конституционного положения. А потом сел Рафферти и заявил, что готов давать показания. Готов отвечать на вопросы Эймса и всех остальных.
Несмотря на свою молодость и некоторую неопытность, Эймс превосходно вел дело. Люди, участвовавшие в расследовании, сумели добыть много компрометирующих материалов. И тем не менее, окончательный результат не сулил особых надежд. Да, Рафферти ответил на все вопросы. И ответы его зачастую были изобличающими. Но дело венчает окончательный результат. А Рафферти, фактически не нарушая присяги, все время, казалось, куда-то ускользал. Его откровенность обернулась в некотором роде реабилитацией его деятельности. В конце каждого дня после показаний Рафферти, несмотря на выявленные факты, возникало какое-то чувство симпатии к самому Рафферти — главному отрицательному персонажу в драме.
И наконец, этот трагический случай, происшедший в крайне неподходящее время. Пресса, конечно, пытается на этом играть. Как бы ни была преступна его деятельность, однако публика, прочитав о смерти его дочери, все ему простит, нечего и сомневаться. Человек, предавший свою любовницу, изменявший своей жене, нечестный в отношениях с начальством и друзьями, будет забыт, а вместо него появится другой, которого будут считать добрым, нежным отцом, тяжело переживающим внезапную смерть любимой дочери. Сенатор и сам глубоко сочувствовал горю Рафферти, но стыдился этой слабости теперь, в столь неподходящую минуту.
Да, многое не нравилось сенатору. Он устал гораздо больше, чем мог бы себе представить. Телевизионные камеры, публика, магниевые вспышки и всеобщее смятение — все это начало оказывать на него свое действие.
Пробираясь через публику, Рафферти быстро шел по проходу в сопровождении Морта Коффмана, и если бы не разлитая по его лицу бледность, он выглядел бы точно так, как и трое суток назад, когда впервые переступил порог этого зала. Он сохранял вид человека сдержанного, уверенного в себе и, не глядя по сторонам, прошел к своему месту за широким дубовым столом. Он придвинул к себе графин с водой, достал из портфеля пачку каких-то бумаг и положил их на стол.
Его моложавое лицо было непроницаемым, и только квадратные мускулистые руки, трогавшие то один предмет, то другой, выдавали его волнение.
Пока члены комиссии размещались и усаживались за столом напротив, он не обращал внимания на вспышки ламп фотографов и направленные на него телевизионные камеры.
Прикрыв рот рукой, Коффман наклонился поближе.
— Джек, ты уверен, что чувствуешь себя хорошо? — спросил он. — И настаиваешь на продолжении…
Не поворачивая головы и не меняя выражения лица, Рафферти коротко кивнул.
Хорошо? Конечно, хорошо. Так хорошо, как может быть человеку, которому только что без наркоза удалили сердце.
В то мгновение, когда адвокат наклонился к нему, его охватило внезапное почти непреодолимое желание повернуться и дать ему по физиономии. Почему он не может, черт бы его побрал, заткнуться? Заткнуться и оставить его в покое!
Чего они тянут? Сидят и смотрят на него. Как будто знают, что он думает и чувствует. Как будто, если бы и знали, могут или хотят помочь ему.
Какое им дело? Какое Коффману или кому-нибудь другому дело до него?
Они жаждут его крови, не так ли? Что ж, может, он и будет исходить кровью, но не в том виде, в каком им бы хотелось, и, черт бы их побрал, они не получат того, чего хотят.
Да, он уже изошел кровью и до сих пор кровоточит. Но к ним это не имеет никакого отношения. Пусть занимаются своим делом, пусть начинают заседание, пусть заканчивают свой разбор, им не удастся с ним расправиться. Он выйдет сухим из воды. Еще ни разу в своей жизни он не сдавался, не собирается сдаваться и на этот раз. Ни теперь, ни после.
Через час-другой, еще сегодня вечером, когда притупится боль от внезапно нанесенного удара, быть может, наступит оцепенение, и он сумеет…
Он замотал головой и сам повернулся к Коффману.
— Я чувствую себя хорошо, — зачем-то вновь повторил он. — Давай поскорее с этим покончим.
Было уже четыре часа, и впервые с тех пор, как начался допрос Джека Рафферти, у Эймса появился усталый вид. Его очки в роговой оправе были подняты на лоб, и он несколько раз пытался оттянуть тугой ворот рубашки. И когда он заговорил, голос его тоже звучал устало.
— Хорошо, мистер Рафферти, еще два вопроса и все. Просто нужно выяснить кое-что. Итак, вы утверждаете, что в течение более шести месяцев не виделись и не разговаривали с мистером Фаричетти?
— Да.
— Вы утверждаете, что вам неизвестна деятельность мистера Фаричетти в течение этого периода?
— Да, но до известной степени. Узнав из газет о его аресте в связи с делом Мэркса, я понял, что мистер Фаричетти не может больше оставаться в рядах ПСТР. Поскольку его комитет находится вне моей компетенции, я мог только посоветовать руководству отобрать у него мандат, так как всегда выступаю против тех, кто может нанести вред репутации нашего союза.