Заметив нетерпение на его лице, я ушел, не сказав больше ни слова. Честно говоря, все было ясно и без более обстоятельного обсуждения, которое так любил я и так ненавидел Раффлс. И все же я полагал, что мы могли бы, по крайней мере, вместе поужинать, потому, находясь в кэбе, я чувствовал себя немного обиженным, пока мне не пришло в голову пересчитать кредитные билеты, лежавшие у меня в портсигаре. После этого злиться стало совершенно невозможно. Сумма была уверенно трехзначной. Раффлс явно хотел, чтобы я хорошо провел время в его отсутствие. Так что я елейным голосом повторил его ложь в банке и условился привезти сундук следующим утром. Затем я отправился в наш клуб, надеясь, что он туда заглянет и что мы все-таки сумеем вместе поужинать. Однако моим надеждам не суждено было оправдаться. Впрочем, это разочарование было пустяком в сравнении с тем, которое ждало меня в Олбани, когда я прибыл туда в четырехколесном кэбе в назначенный час на следующее утро.
– Мистер Раффлс уехал, сэр, – произнес швейцар с ноткой укора своим тихим, доверительным тоном.
Раффлс относился к нему очень благосклонно, пользуясь его услугами весьма тактично и платя ему весьма щедрые чаевые, да и меня швейцар знал довольно неплохо.
– Уехал! – повторил я в ужасе. – Но куда, черт возьми?
– В Шотландию, сэр.
– Уже?
– В одиннадцать пятьдесят прошлым вечером.
– Прошлым вечером! Я думал, он имел в виду одиннадцать пятьдесят этим утром!
– Он понял, что вы так и подумали, после того, как вы не появились, и сказал мне передать вам, что такого поезда нет.
Я места себе не мог найти от обиды и злости на себя и Раффлса. Мы оба были виноваты в одинаковой степени. Однако то, с какой недостойной спешкой он стремился избавиться от меня, равно как и характерная отрывистость его речи в конце разговора, четко давали понять, что ни о каком недопонимании или ошибке с его стороны и речи идти не могло.
– Он просил еще что-нибудь передать? – угрюмо поинтересовался я.
– Только насчет сундука, сэр. Мистер Раффлс сказал, что вы-де позаботитесь о нем, пока он сам в отъезде, поэтому я уже сказал дружку, чтоб он помог погрузить его в кэб. Он достаточно тяжелый, но мы с мистером Раффлсом смогли вдвоем его поднять, так что и мы с дружком, значится, должны суметь.
Со своей стороны, должен признаться, что вес дьявольского сундука беспокоил меня гораздо меньше, чем его размеры: я ехал с ним мимо клуба и парка в десять утра. Я сидел в своем четырехколесном кэбе, откинувшись как можно дальше, и все же не мог ни спрятаться сам, ни скрыть своей связи с обитой железом громадиной на его крыше. В моем воспаленном воображении древесина сундука была стеклом, через которое весь мир мог видеть его незаконное содержимое. Один раз настырный констебль остановил движение при нашем приближении, и на мгновение эта простая церемония вызвала в моем мозгу леденящую кровь картину. Детвора кричала нам что-то вслед – хотя, возможно, мне просто казалось, что нам, – и в ее криках мне послышались слова «Держи вора!». В общем, это была одна из самых неприятных поездок в кэбе в моей жизни. Horresco referens[60].
В банке, однако, благодаря предусмотрительности и щедрости Раффлса все прошло гладко. Я тоже щедро заплатил кэбмену, дал флорин парню в ливрее, который занес вместе с ним сундук, и не пожалел золота радушному клерку, по-джентльменски смеявшемуся над моими шутками о победителях из Ливерпуля и том, что мне, вероятно, скоро придется поставить на кон семейное серебро. Смутило меня лишь то, что, как он мне сообщил, банк не выдает расписок на вклады подобного рода. Теперь-то я знаю, что мало какие лондонские банки их выдают. Но мне приятно считать, что в тот момент я, как мне казалось, выглядел так, словно рисковал потерять самую дорогую вещь на свете.
Остаток дня можно было бы назвать довольно приятным – у меня просто гора свалилась с плеч, – если бы не записка, необычная, чрезвычайно тревожного содержания, которую я получил от Раффлса поздно вечером. Он был человеком, который часто отправлял телеграммы, но редко писал письма. Иногда, однако, он мог черкнуть несколько строк, отправив их со специальным посыльным. И прошлой ночью, очевидно находясь еще в поезде, он нацарапал эту записку, бросив ее в почтовый ящик на станции в Кру[61]:
Берегись принца профессоров! Он был на взморье, когда я уезжал. Если хоть что-то тебя встревожит насчет банка – сразу же забирай и держи в своей квартире.
Твой добрый друг,
P. S. Есть и другие причины, о которых ты услышишь.
Какое чудесное пожелание доброй ночи для и без того озадаченного разума! В кошельке у меня тяжело, на душе – легко, и я уже собирался провести отличный вечер, но это таинственное предупреждение испортило весь его остаток. Оно пришло с поздним почтальоном, так что я пожалел, что не оставил его в ящике на всю ночь. Что вообще оно означало? И что именно я должен делать? Утром эти вопросы поглотили мои мысли с новой силой.
Новости о Кроушее меня не удивили. Было вполне очевидно, что Раффлс имел причину, чтобы ожидать его появления еще перед своим отъездом, до того, как он опять увидел мерзавца вживую. Возможно, мерзавец и отъезд были связаны в гораздо большей степени, чем я полагал до этого. Раффлс никогда не говорил мне всего, что знал. Впрочем, фактом было то, что я надежно спрятал награбленное Раффлсом в своем банке. И это успокаивало, поскольку Кроушей не мог проследить за сундуком до банка. Я был уверен, что он не ехал за моим кэбом: поездка была настолько нервной, что я кожей бы почувствовал, что он меня преследует. Мне пришел на ум приятель швейцара, помогавший с сундуком. Нет, я помнил его, как помнил и Кроушея, и они были слишком разными.
О том, чтобы увезти сундук из банка на крыше еще одного кэба без более серьезного предлога и дальнейших инструкций, на тот момент не могло быть и речи. Однако я часами не мог выбросить из головы мысль об этом. Я всегда стремился сделать для Раффлса все, что было в моих силах, ведь он делал для меня еще больше, причем не один и не два раза, не сегодня или вчера, а вновь и вновь, причем с самого начала. То, какие очевидные неудобства доставляла мне необходимость лично хранить его треклятый сундук, не нуждается в отдельном описании. И все же он рисковал ради меня гораздо больше, и мне хотелось показать ему, что он может положиться на преданность, которая была ничуть не меньше его собственной.
Столкнувшись с этой дилеммой, я поступил так, как часто поступал в отсутствие ясного решения. Мне вряд ли полез бы кусок в горло, потому я направился в расположенные на Нортумберлендской авеню турецкие бани. Ничто так не очищало тело и разум, и ничто так не обостряло мышление. Даже Раффлс, человек без унций жира и обладатель железных нервов, находил таким образом умиротворение тогда, когда не мог найти его другими путями. Для меня же удовольствие начиналось еще до того, как я снимал обувь: приглушенные шаги, тихий шум фонтана, даже бесформенные фигуры на диванах, закутавшиеся в простыни, – сама эта чистая, теплая, праздная атмосфера была утешением для моей довольно бесхитростной души. Полчаса в парной давали моему телу благословенную вялость, а разуму позволяли воспарить ввысь. И все же… И все же именно в самой жаркой из парных, где температура достигала 270 градусов по Фаренгейту[62], меня стрелой поразила статья в «Пэлл-Мэлл газетт», купленной мною по дороге в бани.
Я переворачивал горячие шуршащие страницы, положительно наслаждаясь тем огненным горнилом, в котором очутился, когда мой взгляд упал на передовицу, от которой вместе с озаглавленной статьей у меня просто перехватило дыхание:
«ГРАБИТЕЛИ БАНКОВ В ВЕСТ-ЭНДЕ:
ДЕРЗКОЕ И ТАИНСТВЕННОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ
Смелая кража и трусливое нападение были совершены в здании Городского и пригородного банка на Слоун-стрит, Вест-Энд. Согласно доступной на данный момент информации, ограбление, по всей вероятности, было тщательно спланировано и ловко исполнено сегодня ночью. Ночной сторож по фамилии Фосетт утверждает, что между часом и двумя часами ночи он услышал какой-то шум, доносившийся из нижнего хранилища, использующегося для хранения серебра и прочего имущества клиентов банка. Спускаясь вниз с целью проверить, что это был за шум, он был внезапно атакован огромным бандитом, сумевшим повалить его на землю до того, как сторож успел поднять тревогу.
Фосетт не сумел дать описания нападавшего или нападавших, однако он полагает, что преступников было несколько. Когда несчастный пришел в себя, от воров уже не осталось и следа, не считая зажженной свечи, стоявшей на полу коридора. Хранилище, однако, было открыто, и есть опасения, что похищено могло быть содержимое многих сундуков с серебром, а также прочие ценности, оказавшиеся там в преддверии пасхального исхода, с расчетом на который воры, очевидно, и действовали. В обычные банковские ячейки они даже не заглядывали. Предполагается, что воры проникли в банк и скрылись из него через угольный подвал, также расположенный в подвальном этаже. На данный момент полиция все еще никого не арестовала».
Я сидел практически парализованный этой ужасной новостью, и, клянусь, даже в сильнейшем жаре парной я весь покрылся холодным потом. Кроушей! Разумеется, Кроушей! Кроушей вновь шел по следу Раффлса и его награбленного добра! И вновь я винил в этом самого Раффлса: его предупреждение пришло слишком поздно; он сразу должен был отправить мне телеграмму, чтобы я вообще не вез сундук в банк. Надо было быть безумцем, чтобы хранить сокровища столь неудобным и очевидным способом. Поделом будет Раффлсу, если именно этот сундук и был похищен ворами.
Но когда я задумался о характере его сокровища, то просто содрогнулся. Это была куча ценностей, добытых преступным путем. Предположим, что его сундук действительно опустошили, забыв в нем всего одну серебряную вещичку. О