дной этой вещички, попадись она кому-нибудь на глаза, будет достаточно, чтобы отправить Раффлса в дальние края прозябать во мраке каторги! Кроушей был вполне способен на это – коварно спланировать месть и осуществить ее без угрызений совести и сожаления.
У меня был всего один путь. Я должен был следовать инструкциям до последней буквы и либо вернуть сундук, невзирая на опасность, либо быть схваченным при попытке. Если бы только Раффлс оставил мне адрес, на который я мог бы отправить телеграмму с предупреждением! Однако смысла размышлять об этом не было. Что бы ни случилось, до четырех часов оставалось достаточно времени – еще не было даже трех. Я пребывал в решимости закончить свое купание, получив от него все возможное удовольствие. Кто знает, возможно, оно было для меня последним на долгие годы?
Впрочем, я уже утратил способность наслаждаться даже турецкой баней. Я пребывал в слишком сильном нетерпении, чтобы полноценно вымыться шампунем, и был слишком не в духе для ныряния в бассейн. Я машинально встал на весы, поскольку всегда так делал, однако я забыл дать служителю шестипенсовик и пришел в себя только после того, как услышал нотки укора в его прощании. И мой диван в комнате отдыха – мой любимый диван в любимом уголке, который я в предвкушении удовольствия от отдохновения на нем зарезервировал сразу же, как только вошел в баню, – превратился в терновое ложе, где меня преследовали видения нар, на которых я вскоре мог очутиться!
Следует добавить, что я услышал, как кражу обсуждали купальщики, сидевшие на соседних диванах; я прислушивался к их разговорам до самого своего ухода, но вновь был разочарован, поскольку лишь зря затаил дыхание. Таким был этот ужасный час, который, впрочем, больше ничего не усугубляло. И лишь когда я уже ехал на Слоун-стрит, читая пестревшие повсюду объявления, в одном из них я заметил намек на то, что роковой час, который я с мрачной решимостью готов был встретить, наконец настал.
Ситуация в расположенном на Слоун-стрит отделении Городского и пригородного банка уже начинала напоминать паническое бегство. Подъезжая, я заметил, как от банка отъезжал другой кэб с увесистым сундуком, а внутри самого банка какая-то леди устроила душераздирающую сцену. Радушному клерку, хохотавшему над моими шутками за день до этого, теперь было положительно не до этого. Напротив, он встретил меня довольно грубо.
– Я ждал вас весь день, – сказал он. – Не нужно выглядеть таким бледным.
– Он в безопасности?
– Этот ваш Ноев ковчег? Да, как я слышал, их прервали как раз в тот момент, когда они до него добрались, и больше они не возвращались.
– То есть его даже не открывали?
– Только собирались, полагаю.
– Слава богу!
– Возможно, вам есть за что Его благодарить, но не нам, – проворчал клерк. – Заведующий говорит, что именно ваш сундук мог стать причиной всего этого.
– Как такое могло случиться? – спросил я нервно.
– Его могли заметить на крыше кэба примерно за милю до банка и проследить за ним, – пояснил клерк.
– Заведующий хочет меня видеть? – спросил я смело.
– Только если вы сами этого хотите, – последовал резкий ответ. – Он возился с остальными весь день, и никто из них не отделался так легко, как вы.
– Тогда мое серебро больше не создаст вам проблем, – произнес я милостиво. – Я собирался оставить его, раз уж с ним все в порядке, однако после ваших слов я ни в коем случае так не поступлю. Не соизволит ли кто-нибудь из ваших людей принести его немедля? Рискну предположить, что они тоже «возились с остальными весь день», но я хорошо им заплачу́.
Теперь поездка с сундуком по улицам совершенно меня не смущала. Не могу даже описать свое облегчение после всех тех мук и ужаса, которые я испытывал в ожидании ближайшего будущего. Никогда летнее солнце не сияло ярче, чем то блеклое апрельское. Деревья в парке, мимо которого мы проезжали, были окутаны зелено-золотой дымкой из почек и побегов, и в моем сердце тоже что-то словно расцветало. В направлении выезда из города двигались четырехколесные кэбы со школьниками, которые ехали на пасхальные каникулы, с велосипедами и детскими колясками, закрепленными на крышах. Однако ни один из их пассажиров не был и вполовину так счастлив, как я: груз моего кэба был тяжел, но на сердце у меня было необычайно легко.
На Маунт-стрит сундук отлично вошел в лифт, что было чистейшим везением; вдвоем с лифтером мы занесли его ко мне в квартиру. Теперь сундук казался мне легким как перышко. В этот чудесный час я чувствовал себя Самсоном. Я даже не вспомню, что сделал в тот миг, когда оказался в комнате наедине с моим белым слоном, стоявшим в ее центре. Достаточно сказать, что я даже не перекрыл сифон, когда бокал выскользнул из моих пальцев, упав на пол.
– Банни!
Это был Раффлс. Однако какое-то мгновение я безрезультатно искал его глазами. У окна его не было, в открытой двери – тоже. И все же никаких сомнений в том, что это был Раффлс, быть не могло. По крайней мере, его голос был здесь и он просто заливался довольным смехом, где бы ни находилось его тело. Наконец я взглянул вниз. Из-под крышки сундука выглядывало живое лицо, оно смотрело на меня точно так же, как и резное лицо святого на самом сундуке.
Однако, в отличие от святого, Раффлс был живым, и он хохотал так, словно его голосовые связки готовы были вот-вот лопнуть. Его появление не было ни трагичным, ни иллюзорным. Как чертик из коробочки размером с живого человека, он высунул голову из-под небольшой крышки, вделанной им в крышку самого сундука между двух железных полос, охватывавших сундук подобно ремням, которые охватывают объемистую сумку. Должно быть, именно к этому трюку он и готовился, когда я нашел его изображающим сборы в дорогу, а возможно, он провел за приготовлениями к нему всю ночь, поскольку все было сработано просто великолепно. Так я и стоял, уставившись на него и не в состоянии вымолвить ни слова, пока он, смеясь мне в лицо, медленно высовывал из сундука руку с ключами. С их помощью он поочередно открыл два огромных висячих замка, полностью откинул крышку и вылез наружу подобно фокуснику, которым и являлся.
– Значит, это ты был тем вором! – воскликнул я наконец. – Что ж, рад, что я об этом не знал.
От неожиданности Раффлс едва не сломал мне руку, протянутую для рукопожатия.
– Дорогой ты мой молоток! – вскричал он. – Как давно я хотел от тебя это услышать! Разве мог бы ты вести себя так, как вел, если бы обо всем знал? Разве способен на это хоть кто-нибудь из живущих? Разве сумел бы ты все это провернуть, не направляй тебя путеводная звезда неведения? Не забывай, что мне многое было слышно, – да и видно тоже. Банни, я даже не знаю, где ты был более великолепен: в Олбани, здесь или в банке!
– Не знаю, где я чувствовал себя более несчастным, – ответил я, начиная видеть ситуацию в менее радужном свете. – Мне известно, что ты не считаешь меня слишком искусным, однако, будучи посвященным в твой тайный замысел, я мог бы сделать все ничуть не хуже. Единственной разницей было бы мое душевное спокойствие, которое, разумеется, не значит ровным счетом ничего.
В ответ Раффлс одарил меня самой очаровательной и обезоруживающей из своих улыбок. Он был одет в старую рваную одежду, а его лицо и руки были довольно грязными – впрочем, в гораздо меньшей степени, чем следовало бы ожидать после такого приключения. И, как я и сказал, его улыбка была улыбкой того Раффлса, которого я знал и любил.
– Ты бы сделал все, что было бы в твоих силах, Банни! Нет предела твоему героизму. Однако ты забываешь, что даже самые отважные остаются людьми. А я не мог позволить себе об этом забыть, я не мог позволить себе ни малейшей оплошности. Не говори так, словно я тебе не доверял! Я доверил свою собственную жизнь твоей преданности и упорству. Как думаешь, что бы со мной произошло, если бы ты бросил меня в том хранилище? Думаешь, я бы вылез и сдался? Хотя когда-нибудь мне, возможно, и придется это сделать. Вся прелесть законов в том, что их можно нарушать, – даже те, которые мы устанавливаем для себя.
Я протянул ему сигарету, и уже через минуту он лежал, развалившись на моем диване, с бесконечным наслаждением потягивая затекшие руки и ноги. Сигарета была зажата у него между пальцами одной руки, в то время как вторая, сжимая наполненный до краев бокал, лежала на сундуке, ставшем орудием его триумфа и моих невзгод.
– Не стоит гадать, когда это пришло мне в голову, Банни. На самом деле это произошло намедни, когда я и правда собирался уехать по причине, которую тебе сообщил ранее. Честно говоря, я сейчас могу уже и не вспомнить всего, что говорил тебе тогда, однако чем бы они ни были, эти причины настоящие. И я действительно хотел провести телефон и электричество.
– Но куда же ты убрал серебро перед отъездом?
– Никуда, оно было у меня в багаже – в дорожной сумке, сумке для крикетных принадлежностей, чемодане – они были практически полностью им забиты. К тому же многое я оставил в Юстоне, так что одному из нас нужно будет забрать его сегодня же вечером.
– Я могу это сделать, – сказал я. – Но неужели ты и правда доехал до самого Кру?
– А ты разве не получил мою записку? Я доехал до самого Кру, чтобы отправить тебе по почте те несколько строк, мой дорогой Банни! Нет смысла браться за что-то, если ты не готов взяться за это по-настоящему. Я хотел, чтобы и в банке, и во всех прочих местах ты вел себя правдоподобно, и теперь я знаю, что так и было. К тому же поезд в обратном направлении отбывал оттуда через несколько минут после прибытия моего. Я просто отправил письмо со станции Кру и пересел с одного поезда на другой.
– В два часа ночи!
– Ближе к трем, Банни. И было уже семь, когда я запрыгнул внутрь с «Дейли мейл». Было очень тесно. Но даже так я провел два замечательных часа в ожидании твоего прибытия.
– Только подумать, – пробормотал я, – как ты меня одурачил!
– С твоей собственной помощью, – заметил Раффлс, смеясь. – Если бы ты заглянул в расписание, то увидел бы, что утром такого поезда нет, и я, между прочим, никогда не утверждал обратного. Но я и правда хотел тебя обмануть, Банни, и не сказал бы, что у меня это не получилось. Однако все это было ради дела! Что ж, те полчаса, в которые ты вез меня со столь похвальной поспешностью, были не слишком приятными, но это было единственным неудобством. У меня были свеча, спичка и много интересного чтения. В общем, в хранилище было весьма неплохо, пока не случился один пренеприятнейший инцидент.