Тогда я виделся с Раффлсом часто. По правде говоря, в те дни он заглядывал ко мне чаще, чем я к нему. Разумеется, он приходил в удобное для себя, но весьма непривычное время, когда ты, к примеру, мог собираться пойти поужинать. А однажды я, вернувшись, застал его у себя в квартире, от которой давно дал ему ключи. В ту суровую февральскую пору мы провели немало чудесных вечеров, обсуждая что угодно, кроме наших собственных злодеяний; да тогда, честно говоря, и не было что обсуждать. Наоборот, Раффлс всячески старался проявить себя в высшем обществе, так что и я, по его совету, посещал клуб чаще, чем когда бы то ни было.
– В это время года все равно заняться особо нечем, – говорил он. – Летом я для того, чтобы показать людям, что у меня есть в жизни достойное занятие, играю в крикет. Будь у всех на виду с утра до вечера, и они никогда не станут думать о тебе во мраке ночи.
И действительно, наше поведение так долго было безупречным, что утром того дня, в который криминалисты и все прочие гости должны были собраться за ужином у лорда Торнэби, я проснулся без всяких дурных предчувствий. Я лишь хотел прибыть на этот ужин под эгидой своего блестящего друга и уговаривал его заехать за мной по дороге. Однако за пять минут до наступления назначенного часа все еще не было ни следа Раффлса или его кэба, хотя мы условились, что он заберет меня без четверти, чтобы быть на месте ровно в восемь. В итоге мне пришлось поспешно отправиться на ужин в одиночестве.
К счастью, Торнэби-Хаус располагался в конце улицы, на которой я тогда жил. Еще одним удачным стечением обстоятельств оказалось то, что дом стоял, как и стоит сейчас, в конце своего собственного двора, напоминавшего двор королевского замка. Я уже собирался постучать в дверь, когда сзади подлетел кэб, и мне пришлось отступить в надежде, что это приехал припозднившийся Раффлс. Однако это был не он, что я и заметил как раз вовремя, чтобы спуститься с крыльца и подождать еще минуту в тени, коль уж я оказался не единственным опоздавшим. Из кэба выскочили беседовавшие театральным шепотом двое джентльменов, которые не прекращали говорить, даже расплачиваясь с извозчиком.
– Торнэби заключил об этом пари с Фредди Веркером, который, как я слышал, не сможет приехать. Разумеется, этой ночью ни один из них не выиграет, как, впрочем, и не проиграет. Но этот милый человек думает, что его пригласили как игрока в крикет!
– А я и не думаю, что он кто-то еще, – отозвался голос настолько же резкий, насколько первый был мягким. – Полагаю, это все вздор. Хотел бы я, чтобы все это было иначе, но я и правда так считаю!
– Думаю, вы увидите, что за этим скрывается нечто большее, – возразил ему первый, после чего оба вошли в открывшуюся дверь.
С неуклюжей яростью я ударил по воздуху. Было очевидно, что Раффлс интересовал людей, метко названных им «жутковатой коллегией», не как игрок в крикет, а как подозреваемый в преступлениях! Он был неправ все это время, а мое дурное предчувствие с самого начала было верным! И его по-прежнему не было видно, так что я не мог его предупредить, а часы уже начинали бить восемь!
Описывать мое психологическое состояние в тот момент нет смысла – как мне кажется, звук боя часов лишил меня тогда всех мыслей и чувств, и в этом благословенном сне разума я сумел сыграть свою жалкую роль лучше. С другой стороны, ни в одно мгновение моей жизни мои чисто объективные впечатления не были столь живыми, как в тот час, и от воспоминаний о них меня по сей день бросает в дрожь. Я до сих пор слышу свой бешеный стук в двойные двери. Они широко распахиваются, и все начинает походить на какой-то претенциозно-торжественный ритуал. По обе стороны от них стоят долговязые лакеи в шелковых чулках; похожий на прелата дворецкий величественно кланяется мне с лестницы, напоминающей ступени храма. Я достигаю библиотеки с заполненными книгами стеллажами вдоль каждой стены, где на персидском ковре у камина собрались всего несколько человек, и мне становится легче дышать. Один из них – Раффлс, беседующий с крупным мужчиной с челом полубога, но глазами и челюстью бульдога-дегенерата. Это и был наш благородный хозяин.
Пока мы жали друг другу руки, лорд Торнэби смотрел на меня с совершенно непроницаемым выражением, после чего препоручил меня нескладному человеку, которого он называл Эрнестом и фамилии которого я так никогда и не узнал. Эрнест, в свою очередь, с застенчивой и неуклюжей вежливостью представил меня остальным двум гостям. Они были той самой парой, которая приехала в кэбе; один из них оказался Кингсмиллом, К. А.[69], второго я узнал сразу же, поскольку видел его на фотографиях: это был Пэррингтон, провинциальный писатель. Вместе они представляли любопытный контраст: юрист был толстеньким, щеголеватым и лицом напоминал Наполеона, а литератор выглядел как кудлатый пес в вечернем костюме. Ни одного из них я особо не заинтересовал, но, обменявшись с ними парой слов, я заметил, что они не отрывали взглядов от Раффлса. Впрочем, к ужину нас пригласили немедля, и все шестеро вскоре уже сидели за блестящим маленьким столом, который посреди огромной темной комнаты выглядел подобно кораблю, севшему на мель.
Я не был готов к тому, что гостей будет так мало, и поначалу почувствовал облегчение. У меня промелькнула довольно глупая мысль, что, если дело примет наихудший оборот, их будет всего двое на каждого из нас. Однако вскоре я уже жалел об отсутствии того ощущения безопасности, которое часто испытываешь, когда находишься в большой группе людей. Нас было слишком мало для конфиденциального диалога с соседом, который, по крайней мере, мог бы мне позволить избежать опасностей, сопряженных с обсуждением основной темы нашего разговора. И этот разговор очень быстро перерос в атаку, столь тонко спланированную и столь искусно проводимую, что я даже не мог представить себе, как Раффлс сумеет распознать ее и тем более понять, что она направлена против него, и как мне предупредить его об опасности. Что касается меня, то я до сих пор не могу с уверенностью сказать, почтил ли клуб меня тогда своими подозрениями; возможно, это было так, а возможно, они не обратили на меня внимания из-за более крупной добычи.
Первый выстрел произвел сам лорд Торнэби, попивая херес. Раффлс сидел от него по правую руку, а писатель-провинциал – по левую. Справа от самого Раффлса расположился юрист, а я сидел между Пэррингтоном и Эрнестом, занявшим место в конце стола и казавшимся своего рода вассалом благородного дома. Такова была наша разношерстная компания, к которой обращался лорд Торнэби, откинувшись в кресле и моргая своими мешковатыми глазами.
– Мистер Раффлс, – произнес он, – рассказывал мне о том бедняге, который получил высшую меру в прошлом марте. Достойный конец, джентльмены, достойный конец! Это правда, что ему просто не повезло попасть в яремную вену, однако его собственный конец стал достойным примером наиболее славных висельных традиций. Расскажите им, мистер Раффлс, это будет такой же новостью для моих друзей, какой оно было для меня.
– Я расскажу эту историю такой, какой я ее услышал, когда в последний раз играл в «Трент-Бридже»[70]. Думаю, что это так никогда и не попало в газеты, – сказал Раффлс серьезно. – Полагаю, вы помните ужасающую шумиху вокруг выездных тестовых матчей[71], проводившихся в то время в Австралии: похоже, что решающая игра пришлась на последний день приговоренного на этом свете и он не мог уйти в мир иной, не узнав ее результата. Если помните, мы ее выиграли, и он сказал, что после этого ему будет веселее болтаться на ветру.
– Расскажите им, что он еще сказал! – воскликнул лорд Торнэби, потирая свои пухлые руки.
– Капеллан упрекнул его за увлеченность игрой в такой час, на что осужденный, как говорят, ответил: «А что такого? Это первое, о чем меня спросят на том свете».
Эта история была в новинку даже для меня, однако у меня не было времени, дабы оценить ее. Меня интересовало то, какой эффект она произвела на остальных собравшихся. Сидевший слева от меня Эрнест расхохотался и трясся от смеха несколько минут. Мой второй сосед, обладавший более впечатлительной натурой, сначала содрогнулся, но затем загорелся энтузиазмом и начал что-то яростно записывать плотницким карандашом у себя на манжете. Кингсмилл, К. А., спокойно улыбался Раффлсу, он казался наименее впечатленным до тех пор, пока не заговорил.
– Я рад это слышать, – произнес он своим высоким мягким голосом. – Я думал, что он даже умрет, играя.
– Значит, вы его знали? – поинтересовался лорд Торнэби.
– Я представлял в этом деле корону, – ответил юрист, подмигнув. – В какой-то мере, можно сказать, я лично снял мерку с шеи этого бедняги.
Полагаю, эта фраза вырвалась у него случайно, однако эффект от этого она произвела ничуть не меньший. Лорд Торнэби осуждающе взглянул на бессердечного жреца Фемиды. Прошло еще некоторое время, пока Эрнест снова не захихикал, а Пэррингтон опять не полез за своим карандашом. За это время я успел попробовать рейнвейн, оказавшийся йоганнисбергером[72]. Что касается Раффлса, то нужно было видеть, какой ужас он испытал, оказавшись застигнутым врасплох.
– Как я слышал, это было не слишком приятное дело? – спросил он, нарушив воцарившуюся тишину.
– Ни в коей мере.
– Тогда это должно было стать для вас утешением, – сухо сказал Раффлс.
– Для меня – однозначно, – поклялся наш писатель, в то время как юрист просто улыбнулся. – Я должен чувствовать вину за то, что давеча приложил свою руку к повешению Пэкхэма и Соломонса.
– Почему Пэкхэма и Соломонса? – поинтересовался милорд.
– Они не собирались убивать ту старую леди.
– Но они ведь удавили ее в собственной постели ее же наволочкой!
– Мне все равно, – сказал чудаковатый литератор. – Они вломились туда не для этого. Они не собирались душить ее. Глупая старуха могла поднять шум, и один из них просто слишком крепко ее связал. Как по мне, то им просто чертовски не повезло.