На остроугольной голове сидели у нее два острых глаза без век. Ёрмунганда высматривала на дне плоских ершоваток, словно присыпанных песком, тревожно глядящих черными камешками-глазка́ми. Любовалась: хороша была оборка по краю плавников и хвоста, хороша теневая полоса между телом, отделанным под песок, и настоящим песком. Потом сдувала песчинки и подцепляла ершоватку острым языком. Любовалась-всасывала-любила-глотала. А косточки выплевывала. Она всегда была голодна и всегда убивала больше, чем могла съесть: из любопытства, из любви, из неугомонности.
И потому – росла. Отращивала жабры под гривой, пока не научилась дышать под водой. Теперь уж ей не нужно было всплывать за воздухом и держаться у берега, разве что сама захотела бы.
У Ёрмунганды не было защитного облика, но в те первые дни ее трудно было заметить: она была хитра и проворна. Ее облегала гладкая, стеклянистая броня, а под ней, в отраженном чешуями свете, плоть переливалась из черного в красный и зеленый. Ей нравилось лежать затаясь среди ковров и подушек пузырчатых водорослей, медленно перетекать вместе с ними по воле течения, выплывать и втягиваться, небрежно сгрудив кольца. Словно она тоже водоросль, а ее корона – зеленый морской куст, из которого, впрочем, глядят два внимательных глаза.
Ей бывало одиноко в пустых бухтах, и она придумала игру: выплывала на гладкую воду, ложилась, расслабив мышцы, и ждала волны. С волной прокатывалась по морю, позволяла нести себя, как обломок рыбацкой лодки. Подымалась вместе с гребнем, блестя влажными глазами, словно искрами солнечной ряби. Изгибалась, чтобы с пеной, полной воздуха и солнца, грянуть о берег и шипя на нем растянуться. Раз, прокатившись, она подняла голову – над ней стоял человек в плаще и шляпе, надвинутой на глаза. На миг ей показалось, что это Один Одноокий пришел мучить ее, и она вскинулась, готовая к битве. Но человек повернулся, остро глянул на нее из-под шляпы, и она поняла: Локи! Локи лукавый, Локи хитроумный, Локи – отец, чей облик даже ей трудно было удержать в памяти, ведь он таинственно менялся не день ото дня, но миг от мига. Локи приподнял шляпу, и его яркие кудри пружинками выпрыгнули наружу. Он широко улыбался:
– Здравствуй, дочь. Вижу, ты растешь и благоденствуешь.
Ёрмунганда обвилась вокруг его голых лодыжек. Спросила, зачем он пришел. Пришел на тебя посмотреть. Да и к диким волнам приглядеться: есть ли у бесформенных форма? Набегают они повремённо, словно службу служат, – а вода в них дикая, и струйки растекаются куда захотят. Есть ли порядок в пляшущей пене? Змея отвечала, что пена иголочками играет по чешуе, и это очень приятно. Полубог присел на корточки рядом с ней и вывел на песке линию из мокрой гальки и просветных радужных ракушек. Сказал, что задумал начертить карту побережья, но только без ровных полумесяцев, которыми боги и люди обозначают такие вот бухты. Нет, он отметит каждый камешек, каждый ручеек, каждый нос и мыс, будь он даже мал, как подушечка пальца, и узок, как ноготь. Это будет карта для песчаных блох и песчаных угрей, ибо все связано, и если каким-нибудь угрем заняться слишком настырно или, наоборот, вовсе позабыть о его судьбе – может погибнуть мир.
– Поэтому, – сказал Локи-насмешник своей дочери-змее, – мы должны знать все или хотя бы столько, сколько возможно. Богам в бою и в охоте помогают тайные руны. Богам лишь бы крушить и резать. На что им изучать мир? А я изучаю. Я – знаю.
Он поддал ногой временную границу из ракушек и камешков, и они полетели в мелкую воду. Нагнулся, прислушался пальцами, соскреб мокрый песок и вытянул на свет черного пескожила. Щетинистый червь извивался и дергался. Локи протянул его дочери, и та ловко всосала угощение.
2. На глубине
С той поры Ёрмунганда встречала его часто, и не только там, где земля встречается с водой. Локи возникал и на глубине.
В голодных рысканьях она задевала рыбацкие крюки, подплывала к длинным ле́сам, к клетям и сетчатым ловушкам, откуда глядели живые твари – злые, смирившиеся, ошеломленные. Приятно было снять с погнутого крюка жирную треску или разорвать вершу, где отчаянно бьются рыбы. Треску она порой глотала, а порой смотрела, как та, встряхнувшись, устремляется прочь. Сотню сельдей выпускала, вспоров сеть, а следующую сотню хапала, кромсала, глотала, и море мутилось от крови и костей. Встретив особый крюк, невыразимо сложный и многозубчатый, подымалась наверх повидать рыбака в забрызганном плаще. Только он один вязал такие замысловатые сети. Большие круги выводила Ёрмунганда вокруг его лодки, дожидаясь зова, а дождавшись, подымалась вся в блестящих струях и смеялась, как смеются змеи.
Они с Локи играли в прятки, разгадывали облики. Ну-ка поймай! – говорил он и исчезал, оставив тень плаща таять в голубом воздухе. Как трудно было найти его в облике макрели, простой мелкой макрели, плывущей поодаль от стаи! Гладкая чешуя макрели – плащ-невидимка. На ней играют узоры водяной ряби, похожие на пятна света, солнечного, лунного, просеянного через облако, проникшего сквозь толщу воды. А стоит рыбе повернуться, и зеркальные чешуйки замерцают, как плещущие водоросли и торопливые волны… Вот он, вижу невидимого! – Змея кидалась к Локи, а от него оставалось лишь пятнышко света, дневного или ночного, неуловимого… Он выводил ее на огромные косяки быстрой искрящейся макрели, а сам оборачивался рыбой-мечом или рыбой-копьем и тоже пускался в погоню. Мчащий косяк был похож на одно непомерное существо с огромным чревом. Он кипел, переливался из зеленого в розовый, в синий, в стальной – и вдруг замирал, резко сворачивал, чертил круги. Змея и многоликий Локи гоняли рыбьи косяки из чистого удовольствия: их забавлял хаос, так быстро и ладно меняющий очертания. Снова и снова они врезались в рыбью толщу, дробили ее на верткие стайки, подцепляли на зубок отставших, колесом запускали серебристый поток и заглатывали целиком. Змея все время была голодна, потому что все время росла. Когда-то была она с мышцу на мужской руке, потом с крепкую мышцу ляжки, и еще дальше наливалась силой, и стала как корабельный канат. В воду опускалась с громовым всплеском, когда плыла, рвала боками водоросли, животом стирала со дна все, что на нем жило.
Бездонная пасть раскрывалась у нее еще шире. Клыки, и так страшные, росли и крепли: без счета проглочено было скелетов и раковин…
Ёрмунганда обрыскивала моря от одного ледяного полюса до другого, а порой выводила круги в жарких океанах под огненным солнцем. Проплывала под ледниками, ползущими в воду, скользила в аквамариновых ходах и норах, то хватала ныряющего альбатроса, то выплевывала помятую шкурку толстого тюлененка. Видала мангровые леса, шныряла в лабиринтах корней, ушедших в жидкий прибрежный ил. Рыбы-прыгуны и крабы-скрипачи только на зубах похрустывали, а осколки панцирей летели в тот же ил, насыщенный палыми листьями, мертвыми водорослями, скелетиками и скелетами. Ёрмунганда лежала в иле и смотрела наверх: смутно видимые люди сыпали в реку яд, от которого рыбы начинали разевать рты, цепенели и всплывали на поверхность. Тогда она лениво придвигалась поближе и глотала жирную рыбу вместе с ядом.
Так она и плавала, встречая многомильные стада медуз – пульсирующих стеклянистых зонтиков с тонкой ядовитой бахромой. Все это она всасывала, не разбирая. Яд не вредил ей, но собирался в камерах позади клыков и бежал в крови, как ртуть. Собственным ядом плевала змея в глаза бурым дельфинам и тюленям-монахам, ослепляла их и проглатывала, а то, что она не могла переварить, медленно покачиваясь опускалось на дно. Однажды на глубине она погналась за скатом-хвостоколом, необъятным, плоским, тускло-коричневым, с длинным остроконечным хвостом и глазами, полускрытыми в глубоких глазницах. Но что-то в его повадке насторожило ее, и, уже вскинув голову для удара, змея замерла. Тут скат утратил свой гибкий очерк и растворился в слоистых чернильных тенях, чтобы тут же возникнуть в облике небольшой акулы, маслянисто-серой и хитро-улыбчивой. Ёрмунганда поняла, что это ее отец.
Однажды, извилисто скользя в подводных лесах, она выплыла к Рандрасилю, древу морскому, и окружавшим его садам. Может быть, Рандрасиль не всегда стоял на одном месте: змея ведь и раньше плавала среди зеленых зарослей, а эту золотую крону и янтарный таллом с мощным корнем-развилкой видела в первый раз. Она была тогда размером с болотную анаконду – самую длинную и толстую анаконду, какую только можно вообразить. Невдалеке буря взбивала пену, подводные кратеры плевали кармазинной и малиновой пемзой, пыхали густым черным дымом. Но здесь все было мирно и изобильно. Губки, актинии, черви, лангусты, морские слизни в великолепных полосах и крапе, улитки всех цветов, рубиновые, тускло-меловые, агатовые, масляно-желтые, поедали слизь с пышных лент кроны. К корню-развилке лепились морские ушки: медленные орды раковин розовых, красных, зеленых и белых – в белых начинка лакомей всего. Морские ежи, щетинясь живыми иголками, паслись среди толстых пластов водорослей, сотни глаз глядели из приютной кроны великого Древа, качавшегося в медленных течениях. Угри иглами пронзали подушки саргассов. Ёрмунганда лежала тихо и блаженно глядела вокруг, не забывая примечать саргассовых травяных рыбок, за которыми тянулись пестрые шлейфы, неотличимые от водорослей. В подвижных чащах таились морские драконы. Проплывали великанские змеезубы, остроугольные и плоские, похожие на толстые ленты Рандрасилевой кроны. На поверхности разная живность устраивала себе гнезда из лент. Морские птицы покачивались на зеленых подушечках, умные пушистые выдры лежали в зеленых зыбках, так и сяк вертя морские ушки, высасывая вкусных моллюсков.
В тот первый раз Ёрмунганда глядела на Рандрасиль почти с тоской. Ей не было пути в эти кущи: она уже была слишком толста, слишком тяжела. Она была как тот прохожий у витрины, что из мокрого мрака глядит на ослепительные сокровища. Змея подалась назад, склонила чудовищную голову и поползла прочь. Пройдет время, и Ёрмунганда снова увидит морское древо, но сама она будет уже совсем другой.