– Как так? Медведь говорит, мышка говорит, разве у науки есть объяснения?
– Витя, при чем тут наука? Говорящие звери как раз укладываются в формат сказки.
– Почему звери укладываются, а вдовство героев или отсутствие воды – нет?
– Потому что об этом можно было сказать, и сказка бы не стала хуже. А без говорящих зверей сказка бы попросту не получилась.
– Допустим.
– Читай дальше.
– Угу.
«Поутру баба сама посылает деда в лес: "Поезжай, посмотри, много ли твоя Машутка напряла". Уехал старик; а баба села у окна и дожидается, что вот-де приедет дед и Машуткины косточки в мешке привезет. Сидит баба час, другой, слышит – что-то по дороге из лесу тарахтит, а шавка из-под лавки: "Тяф-тяф-тяф! Со стариком дочка едет, стадо коней гонит, воз добра везет". Крикнула баба на собачку: "Врешь ты, шавка! Это в кузове Машуткины косточки гремят!"
Но заскрипели ворота, кони на двор вбежали, а Маша с отцом сидят на возу – полон воз добра! Почернела тут баба от злости и говорит: "Эка невидаль какая! Вези мою дочку в лес. Моя Наташка не твоей Машке чета – два стада коней пригонит, два воза серебра привезет".
На другой день отвез дед бабину дочь в землянку и снарядил ее всем, как и свою. Наташа развела огонь и заварила кашу. Мышка выглянула из-под полу и просит…»
Лена тронула Виктора за руку:
– Дальше не надо, все ясно.
– Что тебе ясно?
– Ну, злая дочь не накормит мышку, ночью придет медведь, обыграет девушку в жмурки, отмутузит, наверное, и злюка вернется домой ни с чем. Так?
Виктор пробежал глазами страницы.
– Так.
– Вот и сказочке конец, а кто слушал – молодец. Может, «Остров проклятых» посмотрим?
Виктор убрал книжку на тумбочку.
– Лен.
– Да?
– Что нас объединяет?
– Ты о чем?
– Простой вопрос.
– Ты из-за сказки? Послушай, я же все вижу.
– Что ты видишь?
– Вижу, как ты подсовываешь мне книжки. Хочешь вылепить из меня филологиню, сделать своей поклонницей, да?
– Вовсе…
– Хватит. Просто признай это.
Виктор выдержал паузу.
– Хорошо, признаю. Но что в этом…
– Ничего. Чтобы писать книги – нужен талант. Но чтобы читать книги и ловить от этого кайф, он нужен тоже. У меня этого таланта нет. Смирись с этим или ищи себе филологиню.
– Какой талант? Читать книги могут все!
– Не все. С таким пылом, с такой страстью, как у тебя, вообще не все.
– Да нет же. Просто ты пока не встретила свою книгу, своего автора.
– Да нет же. Хватит навязывать мне свою книгофилию. Я не твой культуртрегерский проект, ясно? И я не идиотка только потому, что исторические книги и научные статьи предпочитаю Толстоевскому.
– Я и не говорил, что ты идиотка.
– Зато громко думал.
Виктор замер, будто к чему-то прислушиваясь.
– Как это все любопытно.
– Наша ссора?
– Да-да. Очень литературно. Практически рассказ. Надо записать, пока не забыл. Ты смотри фильм, а я поработаю.
– Договорить не хочешь?
– Потом. А то забуду. Люблю тебя.
Виктор поцеловал Лену в губы и ушел в кабинет. Лена пожала плечами и включила фильм. Утром она ушла на работу, а он все писал и писал. Потому что кому-то жить, а кому-то писать. И ничего с этим не поделать. А про традицию он забыл. И про ссору тоже. Такой уж он человек, одно слово – писателишко. Свой рассказ Виктор начал так: «Тридцатилетний красивый и стройный Виктор женился на тридцатилетней красивой и стройной Лене…»
Прелюдия
В детстве я дружил с Вадиком. Нас сблизил кинематограф, вернее, его заря. Она на Пролетарке в 1995 году занялась, когда видики стали значительно дешевле машин. Мой отец тогда работал сварщиком на Химдыме, на вредности. Хотел иметь впоследствии хорошую пенсию, но, когда пришел его черед на нее выходить, он не смог доказать государству эту самую вредность. Ни в суде не смог, никак не смог. Я его раньше презирал за такую мещанскую мечту, как счастливая пенсия, но презирал я его, как потом понял, за его счет. Теперь, когда он получает 13 тысяч в месяц и звонит мне, чтобы попросить денег, звонит, я знаю, скрепя сердце, сжав телефон до белых костяшек, звонит, предварительно выкурив три крепких сигареты, тут уже я презираю себя, на этот раз за свой счет. Не очень я хочу об этом говорить. В 1995 году отец принес домой видик. Правда, тогда никто не называл его «видик». Люди еще имели почтение к вещам, превосходящим их понимание. Видеомагнитофон «Акай». Акай Магнитофоныч Селуков, если целиком. Черный прямоугольник с таким же ртом. Своенравный. Возьмешь кассету, встанешь перед ним на колени, толкнешь кассету нежно ему в рот и замрешь отчаянно. Примет или зажует? Если зажует, придется снимать крышку, извлекать кассету, сматывать пленку ножницами. И это все в состоянии крайнего нетерпения, возбуждения. Как будто ты женщину очень хочешь, она тут, рядом, а ты, олень, в джинсах запутался. Отцепитесь уже, проклятые! Или, например, оказался без презервативов и бежишь за ними в круглосуточную аптеку, оскальзываясь. Непродолжительная такая прелюдия. Это сейчас мы с женой можем два часа выбирать, что посмотреть, ничего не выбрать и, тем удовлетворившись, лечь спать. Мне иногда даже кажется, что нам выбирать больше нравится, чем смотреть. Бесконечная такая прелюдия. У меня таких в жизни много. К спорту прелюдия, к диете, к отказу от сигарет, к написанию романа. Прелюдию к роману я больше всего люблю. Все мои рассказы – это прелюдия к нему. Вы сейчас как раз в прелюдии находитесь, имейте в виду.
Нам всегда твердили, что выбор – это хорошо. Чем больше выбор, тем лучше. Я не спорю. Вот бы те же самые люди, которые это твердили, научили меня выбирать и ценить этот самый выбор. Мы с Вадиком прелюдий себе не позволяли. Мне было девять, ему восемь. Акай Магнитофоныч. Первый видеопрокат на Пролетарке в магазине с символичным названием «Данко». Мы, конечно, несли туда свои сердца только в фигуральном смысле, но несли. А не в фигуральном мы несли туда чебурашек. Это такие бутылки стеклянные из-под пива и лимонада. Мы с Вадиком жили двумя мечтами – ежедневной и великой. Ежедневная сводилась к сдаче в стеклотару достаточного количества бутылок, чтобы на вырученные деньги взять в прокате кассету. Великая другая. Там мы уезжали с Вадиком на реку Амазонку и жили на огромном баобабе, потому что баобаб накапливает внутри пресную воду. Наличие баобаба придавало нашей мечте практическую сметку. Мы даже придумали взять с собой дрель, чтобы просверлить в баобабе дырку для питья. Так и вижу нас в колготках и с дрелью, стоящих на берегу Амазонки. В закатных лучах.
Каждый день мы с Вадиком рыскали по Пролетарке в поисках чебурашек. Однажды мы наткнулись на мужиков, пьющих пиво у подъезда, и решили подождать, пока они допьют, чтобы сдать освободившиеся бутылки. Стояла жара. Могильный такой август. Знаете, одуряющая духота. Когда люди сходят с ума. Когда исчезают дети. Мужики сидели в теньке и пили пиво так неспешно, так рачительно, так ни капли мимо, будто это, блядь, «Veuve Clicquot Ponsardin», а не «Пермское Губернское». Мы с Вадиком терпеливо ждали. Вадик был очень симпатичным ребенком. Пухленьким, светленьким. Как с какого-нибудь немецкого плаката. Он устал ждать и подошел к мужикам. Попросил их допить уже пиво, а то нам в прокат надо. Один мужик с татуировкой на руке сказал Вадику, что у него дома много пустых бутылок и если ему надо, то он может их забрать. Вадик кивнул и зашел с ним в подъезд. Блин, да я прикалываюсь над вами! Все зашибись с Вадиком. Ничего не случилось. Нет, случилось, но хорошее. Мужик нам реально кулек бутылок вынес – задолбались ножиками этикетки отскребать. Я до сих не могу правдоподобно ответить, почему он их сам не сдал. Может, понятия какие-то. Короче, мы с Вадиком на целых три кассеты сдали. Раньше четко все было – один день – одна кассета. Шварценеггер или Ван Дамм. А тут целых три можно. Понятно, что Шварценеггер и Ван Дамм. А третий кто? Чак, Брюс, Слай, Сигал, Дудикофф? Равноапостольных два, остальные уже подхода требуют. Понимаете? Выбор. Мы с Вадиком оказались в том же положении, в каком мы с женой окажемся через двадцать шесть лет. И знаете, что мы сделали? Купили мороженого, чупиков и взяли «Кровавый спорт». Предварительно простояв перед витриной с кассетами где-то часа два. Но дело не в этом. Вообще не в этом дело. А дело в том (я это сейчас через тогда понял), что выбор – это ловушка. Точнее, наше отношение к выбору – это ловушка. Потому что правильного выбора нет. Вернее, так. Та сфера, где нам предоставлен широкий выбор, как правило, переоценена. Нам будто втемяшили в головы, что в зависимости от того, какой ты фильм, книгу, еду, машину, джинсы выберешь, что-то, блядь, произойдет. Ничего не произойдет. Попробуй-ка выбрать президента и правительство. Вот там с тобой многое запроисходит. Если ты не можешь выбрать фильм, значит, ты не хочешь смотреть кино. Вот и все. Это нормально. «Нет, это ненормально. Если я ничего не посмотрю, я заскучаю, а это пиздец». И в наше время это действительно пиздец. В наше время почти любое развлечение превратилось в разновидность скуки, деятельной такой. А сама скука вообще уподобилась смерти. Хотя скучать – это не «пиздец, что за ужас тут творится», а обычное человеческое состояние. Ты через него сам с собой на откровенные темы начинаешь говорить, порой неприятные, и вот тут в натуре что-то происходит. Я провел эксперимент. Три дня никуда не сбегал от скуки. Да что там! Я даже из соцсетей ушел на три месяца, из всех вообще, без остатка.
И знаете что? Пиздец, скукотища. Шучу. Просто обыденность ко мне вернулась. Или я в нее. Это ведь и есть страшное мещанство – полагать, что тебе должно быть весело и интересно всегда. Где контраст, где злоебучие тени, прорыв? Не поверите, но колебание обыденности стало ее колебанием. Фильм – праздник! Любой. Отвечаю. Чудо синематографа. Песня – дайте две. Джинсы? Без дырок? Беру! Это как с алкоголизмом. Сначала пьешь, чтобы ощутить праздник, потому что состояние опьянения – это что-то необычное, волнующее, новое. А потом бросаешь пить, потому что уже трезвость – это состояние необычное, волнующее, новое. Трезвость как праздник. А скука в нашем случае – это прелюдия к празднику. Я недавно жене «Кровавый спорт» показал. И заставил досмотреть. Теперь мы фильмы не выбираем. Теперь она хватает