Вероника выкурила две трети сигареты и заозиралась по сторонам в поисках пепельницы. Пепельницы не было. (Только не на пол, пожалуйста.) А что делать? (Затуши и положи в сумочку.) Ты с ума сошла, вся сумочка провоняет! (Заверни в жвачку, растяни ее так и заверни.) Блин. Всего две жвачки. (Дааа…)
Вероника присела, затушила сигарету об пол, положила в рот одну жвачку, яростно ее пожевала, извлекла, растянула и попыталась завернуть в нее окурок. Окурок не заворачивался. (Вторую пожуй. Двух должно хватить.) Ага, а я с чем пойду? Табаком на него дышать? (Жвачка не нужна, только помешает.) Чем это? (Ну, представь. Ты заходишь, а он с порога впивается в твои губы долгим поцелуем. Ты отвечаешь. Он сжимает бедра, тащит тебя на кухню, кладет на стол, встает на колени, стягивает трусики…) Я красные стринги надела. (Вот! Стягивает красные стринги, а потом… руками… губами… языком… А ты…) А мне это не интересно! Заткнись. Размечталась. Он с актрисами всякими встречается, дура.
Вероника достала вторую жвачку и замерла в нерешительности – со жвачкой в одной руке и окурком в другой. Тут раздался лязг замков – открывалась та самая дверь, за которую предстояло попасть Веронике. Смешно задергавшись на месте, она бросила на пол жвачку и сунула окурок в рот. На пороге появился режиссер, он был в синем халате и таких же тапках.
– Здравствуйте. Это не вас я, случаем, дожидаюсь?
Вероника застыла, кивнула и дружелюбно улыбнулась одними губами. Окурок мешал говорить. Мамочки, что же делать? (Глотай!) Сама глотай, меня вырвет. (Тогда прячь!) Куда?! (За щеку. Языком толкай, живо!) Фуу, гадость! (Нефиг было курить.) Я больше не курю. Все, бросила. Клянусь! (Мне-то не ври.) Не вру, честно. (Ага. Он смотрит, скажи что-нибудь.) Что? (Поздоровайся, придурошная! Ну?!)
– Здравствуйте. Я журналистка. Вероника. Я вам звонила.
Режиссер интеллигентно улыбнулся:
– Что же вы стоите? Проходите. Будете кофе?
– Да, спасибо.
(Спасибо? Тебя от него штырит, как немецкого летчика с амфетамина. Опять будешь трещать без умолку. Откажись, попроси чаю, а лучше воды.) Поздно. Сначала согласилась, потом отказалась. Как дура. (Так дура и есть. Стесняюсь спросить – как пить будешь с окурком?) В туалете выплюну. (Не успела зайти, сразу в туалет поперлась, умница.) Ну и что? Руки помыть, ковид ведь. (Хоть где-то он пригодился, да?)
Вероника поднялась. От режиссера пахло грубоватым парфюмом с нотками цитруса. Он был чуть повыше ее, жилист и широкоплеч, а прическу носил, как у Джейсона Стэтхэма. Посторонившись, режиссер пропустил Веронику в квартиру и зашел следом.
Красивая… (Только не заигрывай, Володя.) Уж и пофлиртовать нельзя! (Ты сам знаешь, что нельзя. Тебе – нельзя.) Я что, не человек, что ли? Это так невинно. (Очень это винно. Ты уже два года в дальнюю пекарню ходишь, потому что влюбился в продавщицу.) Заметь, влюбился чисто платонически. (Ну разумеется. Как и в официантку. Год уже мерзкий кофе пьем из-за нее. И заметь, пьем не платонически, взаправду пьем, по три чашки, ртом.) Да не влюблюсь я в нее. (Вот и не влюбись.)
Прихожая в режиссерской квартире была тесной. На стене висела репродукция Брейгеля Старшего «Охотники на снегу». Вероника окинула ее взглядом. Знакомая картина. «Декабрь», кажется. Или не «Декабрь»? Интересно, подлинник или репродукция? (Ага, подлинник. Хватай и беги! Совсем уже.) А чего? Он богатый.
Режиссер учтиво помог Веронике снять пальто и убрал его в шкаф, на плечики. (Чего застыла? Сапоги снимай!) Как снимать? Если я нагнусь, а он сзади… Как-то неловко. (Боже ты мой! Присядь.)
Вероника присела, расстегнула сапоги, снизу вверх глянула на режиссера, тот смотрел на картину. (Охотники на снегу. Забавно, правда? Охоту мы терпеть не можем, а картина нам нравится. Правда, она всем нравится, тут мы не оригинальны.) Не хочу я на нее смотреть, я хочу смотреть на Веронику. (Вот как? Значит, она уже Вероника?) Да, Вероника, она так представилась. Вероника. Веро… (На картину, я сказал! Заметь, какие мазки.) К черту мазки. Посмотри, ей неудобно снимать сапоги. (И что предлагаешь?) Надо помочь. Опуститься на одно колено и снять, деликатно придерживая за круглые икры. (Что-то ты слесаря за икры не придерживал, а он тоже со своими кирзачами намучился.) Думаешь, я сексист? (Нет, ты платонический кобель, а это намного хуже.)
Расстегнув обувь, Вероника выпрямилась, закинула одну ногу на колено другой, согнулась и стянула сапог. Затем второй. Во рту медленно расползался окурок. Распрямившись, она повернулась к режиссеру. В его взгляде она неожиданно встретила сердечную теплоту. (Лучше б пуфик в прихожей поставил, чем пялиться.) Ты ничего не понимаешь, он просто очень добрый.
Режиссер повел правой рукой.
– Проходите на кухню, Вероника. Я покажу.
Режиссер шагнул вперед, а Вероника назад, чтобы поменяться местами. Узкая прихожая притиснула их друг к другу. Синие глаза медленно проплыли мимо глаз зеленых. Веронику слегка повело, и режиссер придержал ее за талию. Получился такой мгновенный танец, смутивший обоих. (Ты заметила?) Что? (Как естественно его рука легла на твою талию.) Разве? (Да.) Ну ладно. Пускай.
Режиссер пошел на кухню. Я что, ее коснулся? (Коснулся.) Официантки я ни разу не касался. И продавщицы. (Не касался.) А ее коснулся. (Бинго.) Так волнительно. (Делай уже кофе, маньяк.)
Кухня, не в пример прихожей, оказалась просторной, с французскими окнами и длинным столом с каменной столешницей. Зала, а не кухня. Вероника прошла вдоль стола, будто бы машинально проведя по нему пальцем. Вот это кухня, я понимаю. Приятно, наверное, тут ужинать. (А лежать-то как было бы приятно!) Отвянь. Я должна качественно и профессионально провести интервью, а не отвлекаться постоянно на твои глупости.
Режиссер подошел к кофеварке.
– Вероника, вы любите кенийский кофе?
(Володя, тебя несет.) Нет. (Да. Ты кайфуешь, называя ее по имени. Тормози.) Ни за что! Это так невинно. (Ох…)
– Да, это мой любимый кофе.
(Да что ты? А какой еще бывает кофе?) Ничего не слышу – ла-ла-ла!
Режиссер заправил и включил кофеварку. Вероника рассматривала красивую кухню. Режиссер подошел к столу и выдвинул стул с длинной спинкой.
– Присаживайтесь, Вероника.
(Не говорят «присаживайтесь». Это дурной тон с точки зрения русского языка, правильно – садитесь. Нельзя быть таким кретином, она же филолог. Хотя это даже к лучшему. После «присаживайтесь» ты как мужчина перестал для нее существовать.)
Вероника подошла к режиссеру и уже собиралась сесть, как он зачем-то повторил:
– Садитесь, Вероника.
Вероника села. Режиссер, помявшись, сел напротив, через стол.
Зачем он два раза предложил мне сесть? Может, у него обсессивно-компульсивное расстройство? (Вряд ли, тогда бы он все по два раза повторял. И снимал бы по два одинаковых фильма.) Глупости. Просто он немного чудаковат. Это так мило. (А знаешь, что не мило? Окурок во рту. Иди уже в туалет. Или проглоти его.)
Вероника взглянула на режиссера, тот смотрел в окно, перебирал пальцами по столешнице и о чем-то думал.
Какие паузы. Видимо, ей неловко, она дичится. (Ну, скажи ей что-нибудь простое и теплое.) Что, например? (Не знаю, ты же режиссер, придумай.) Простое и теплое, теплое и простое…
– Вероника…
– Да?
– На следующей неделе потеплеет. Я смотрел прогноз погоды.
(Что ты несешь, Владимир?! Окстись!)
– Я люблю, когда тепло.
Какой он странный. Или это иносказание? Все равно странный.
– Я тоже люблю, когда тепло. Вообще, этот год за всю историю метеорологических наблюдений…
(Это фиаско, мон шер. Каких, к чертям, наблюдений? Кто их, простите, наблюдал? Смени тему, быстро!) Надо предложение закончить. (Ты не сможешь.) Смогу.
– …обещает быть самым теплым на земле.
– Это из-за глобального потепления?
– Да. Мне Леонардо Ди Каприо рассказывал.
(Уф… Это не иносказание, просто он экологический активист и дружит с Ди Каприо.)
Кофеварка закончила работу. Режиссер встал и как-то поспешно ринулся к ней. (Ди Каприо, значит. Как-то я пропустил эту вашу беседу. Хотя ты молодец. Ди Каприо спасает все, где участвует, даже твои паршивые реплики.) Я волнуюсь, я влюблен! (Вот-вот. Продавщица, официантка, журналистка. Ждем домработницу. Еще, говорят, почтальонши страстные.)
– Владимир Алексеевич, можно воспользоваться вашей уборной?
– Конечно. По коридору направо. И называйте меня Владимир, я еще не в тех летах.
(Кокетничаешь, старый ты сатир?)
Вероника кивнула и пошла в туалет.
(Уборная? А почему не клозет?) Ну, туалет как-то грубо. (А уборная, что, ласково?)
Войдя в туалет, который оказался совмещен с ванной, Вероника быстро закрыла дверь, решительно повернула замок на ручке и бросилась к раковине. Выплюнув останки сигареты и прополоскав рот, она умылась, вытерла лицо полотенцем, отметила наличие двух зубных щеток в стаканчике, коротко полюбовалась на себя в зеркало и… не смогла открыть треклятый замок. (Успокойся. Поверни сильнее. Тогда подергай. Хм… Еще раз.) Не поворачивается, не идет! (Серьезно? Ну-ка!) Не хочет. Господи, что же делать? (Попробуй заколкой, как в кино.) Мы не в кино! (А будто бы в кино. Пробуй!)
Заколка не помогла. Равно как и матерные слова, произнесенные внутрь и чуть-чуть наружу злым шепотом. Отчаявшись, Вероника опустила крышку унитаза и тяжело на нее опала. (Позвони ему.) Телефон на кухне. (Умница.) Какой-то бред! (Кто ж спорит. Что делать будем? На помощь звать? Ау, Владиимиир!) Думай, голова, шапку куплю! Думай. (Ты превращаешься в отца, жалкое зрелище.) Отвянь. (Замку это скажи, неудачница.) Не называй меня так, я сейчас заплачу. (Не надо, тушь потечет. Не хотела говорить, но все же скажу. Знаешь, что о тебе думает Владимир?) Что? (Что ты пришла на интервью, а сама ушла какать. А что еще ему думать? Тебя уже минут десять нет.)
Вероника вскочила с унитаза, всем телом обрушилась на дверь и тут же закричала.
Владимир разлил кофе по двум белым чашкам и аккуратно поставил их на стол. На кухне воцарился первостатейный аромат. Взяв чашку, Владимир сделал маленький глоток и довольно зажмурился. Эх, а хорошо все-таки жить! (Еще бы. Симпатичная журналистка будет брать у тебя интервью, оглаживать и без того обласканное эго, а ты распушишь хвост и два часа проумничаешь, как дурак. Только это не жизнь, так – тщеславие. Гадко должно быть.) А мне и гадко. И сладко, и гадко, как у Вуди Аллена. (Аллюзии не спасают, не выеживайся