's. Возможно, это две последние кляксы в творчестве Уорхола. А она – обалдеть, я сразу за них взглядом зацепилась, представляешь?
Я улыбнулся. Представляю, милая. Ты даже не представляешь, что я себе представляю, если говорить начистоту. Господи, как же хорошо, что у меня нет денег! Были бы – купил бы, как дурак, новые джинсы и ни за что бы… а тут… Коля-Марина, L&M, винишко, ты такая, а ты… Восторг!
В проруби
В прорубь нырял. Безумен стал после тридцати. Не потому, что религия, нырял, а потому, что эксперимент. В Курье. Не в той, где бедные живут, а в той, где богатые. Возле мужского монастыря. Двух вещей с юности боюсь: женского монастыря и мужского. В первом, боюсь, любить будут слишком, а во втором, наоборот, невзлюбят. Равнодушия ищу. Сторонюсь сильных чувств. Всем улыбкам предпочитаю ироничные.
С Гришей Шадриным нырять поехали. А он боксер. Старая школа. Подледным плаваньем увлекается. Или рыбалкой? Не помню. Ох, говорит, и зазвенят у тебя яйца! Представил. Это как если б у меня там два музыкальных треугольника болтались. Женщинам бы понравилось. Женщины любят музыку. Разделся, а они палочку взяли и сыграли что-нибудь возвышенное. «Собачий вальс» или «Мурку». Имел бы успех. Накануне проруби чего только не представишь.
Приехали. Вышли из такси. Спустились к монастырю. Палатка стоит. В палатке – полумрак. Трапы деревянные посередине лежат. С краев земля стылая. Ни крючков, ни вешалок, ни скамеек, ни лампочек, ни обогрева, ничего. Энтузиасты православного дела толпятся. Из одежды у многих только бороды. Бакенбарды у одного. Пригляделся. Помесь Байрона с Черчиллем. Вопросы крови – причудливые вопросы. Разоблачился на левой ноге. Изящен, как цапля. Запихал шмотки в рюкзак. Полотенце не взял. И трусы запасные тоже. Ладно, думаю, джинсы можно и без трусов носить. Микки Рурк так и носит. Не будем мелочиться. Халат надел. Синий, теплый. Исключительной дороговизны. Впрыгнул в тапки. Гриша говорит: «Какой ты решительный. А вроде не пьяный…» Молчи, говорю, ушкуйник.
Вышли из палатки. Скользко. Спустились к проруби. Мостки. Поручни деревянные. Темная вода. Кама-река, помоги. Ветер поднялся.
Смотрю – девушка идет. Точно – девушка. В купальнике системы бикини. Пригляделся. Алевтина. Год назад… Пили нечаянно. В клубе «7×8». А потом я в шкафу стоял. С таким, знаете, индифферентным видом. Берег дыхание. У Алевтины, главное, муж по квартире ходит, а я в шкафу скучаю. Голый. Надо, думаю, хоть трусы надеть. А в шкафу тесно. Стал надевать и выпал из него. Мужу под ноги. Он пока изумлялся, я решил пробежаться. Люблю пробежку. Ранняя весна, ручьи. Бодрит. Галопом. За мной гнались какое-то время на машине, но я дворами утек.
Алевтина меня узнала. Ты чего, говорит, здесь делаешь, Коля? Чего-чего, говорю. Сама не видишь? Вижу, говорит. Только у меня муж в палатке переодевается и сейчас сюда придет. Он тебя знаешь как искал? Сглотнул. Про ветер забыл. Жарко. Пока менжевался, Алевтина в прорубь меня столкнула. Йотунхейм. Это из «Тора». Мир ледяных великанов. Получите, распишитесь. Вынырнул. Муж идет. Нырнул. А Гриша разговор слышал. Хохочет. Вынырнул. Лицо руками закрыл. Муж к Алевтине подошел. Нырнул. Сижу. Военный ныряльщик. Отсоси, Кьюба Гудинг – младший. Не отсосал. Задохся я. Вынырнул. Полез из проруби. Руку кто-то подал. Спасибо, говорю. Голову поднял – муж. Нет, думаю, больше я в прорубь не полезу. Зуб на зуб. Будь что будет. Сжался дополнительно.
А он не узнал. Не узнал, представляете? Такое счастье. А все потому, что Рождество. Или Крещение? Прорубь, опять же. Иисус Христос. Мельхиор, Бальтазар, Каспар. Или все же Крещение? Или Рождество?
Проникся до дрожи. Осенил себя крестным знамением. Полслужбы в храме отстоял. В монастырь думал уйти. Не ушел. Алевтина позвонила. Всколыхнулось у нее там что-то.
А муж не узнал меня, да… Как есть – не узнал. В упор прямо. Я ее и так, и сяк, и наперекосяк, а он и не узнал. Я секунд тридцать трусы лежа надевал, мог бы и запомнить. Не узнал. У меня лицо, главное, запоминающееся. Нос характерный. Подбородок волевой. Глаза веселые. У него вообще памяти на лица нет, что ли! Не узнал, гад.
Вышел я из храма, закурил, сел на кортаны. Походить перед ним, может? Но теперь-то уж что. Теперь я в Великом Новгороде. Прости, матушка-Кама, ныне в батюшке… или… хотя… короче, в реке Волхов буду я телеса свои полоскать по святому случаю. Где сам Рюрик и Вещий Олег их полоскали.
Черноземное
Я не отчаиваюсь. Иногда я замираю посреди трагедии, ужаса, чудовищного горя, страшной опасности и думаю – почему ты не отчаиваешься, Паша? Что, блин, с тобой не так? Ну, почувствуй! Это же конец. Это… непереносимо. Приличный человек физически не должен такое переживать. Ну, там: смерть сына, самоубийство подруги, гибель друга, воинственный алкоголизм отца, наркотическую зависимость, собственный алкоголизм, лечение гепатита С, семь сотрясений мозга, под сотню уличных драк, крайнюю бедность, депрессию, плохую тяжелую работу, пермский климат. Раньше я не мог себе ответить, почему я сухо и холодно переживал всю эту хрень. То есть у меня не возникало вопросов типа: «За что, Господи?!» Или там: «Доколе?!» Ни за что и ни доколе. Так просто, чтоб не выеживался. Но «не выеживался» как-то маловато для осмысления своих жизненных сил.
А вчера я все понял. Я такой живучий, потому что умею присваивать. Не лучшее качество. Напоминает воровство. Если в реальности кто-то умирает, я его беру, как образ, и пересаживаю в чернозем своих фантазий. У меня там такой, типа, огород, который можно изничтожить только вместе со мной. И это не обязательно мертвых людей касается. Я все присваиваю, делаю своим: книги, фильмы, песни, город, ситуации, живых людей. Я им придумываю будущее и прошлое, биографии, создаю вокруг них легенды, мифологизирую напропалую. Плоское делаю объемным, объемному добавляю граней. Это как-то само происходит. Например, Катя умерла, а я выдал ее замуж за шахматиста, обозвал Томой и наделил некоторым счастьем. Или вот Пролетарка. Обычный, в общем-то, микрорайон, если смотреть на него с реалистической колокольни. А если Пролетарку присвоить, то тут и дети необычные бродят, и сын имя отца на памятнике буковками выкладывает, и грузчики-поэты таскают цемент в «Терминале», и бывший бандит страшно избивает «шакалов», представляя себя матадором.
Когда я понял, что все присваиваю и через это присвоение выживаю, я стал вспоминать, когда это началось. Это началось семнадцать лет назад. Я влюбился в девушку, а она навсегда уехала в другой город. У меня был шок. Я две недели не ел. Потом запил. Где-то год пил, лет до шестнадцати. Я в детстве клей «мохал». Таскался по рынку с кулечком в рукаве. Едва не вернулся тогда к этому кайфу. А затем во мне что-то щелкнуло, и уехавшая девушка как бы во мне поселилась. Не в безумном смысле поселилась, то есть я с ней не разговаривал, ничего такого, а как прекрасная дева поселилась, безмолвно. Как Казанская Божья Матерь в башке Рязанова, тем более что мою тоже звали Мария.
Знаю, попахивает идолопоклонничеством. Но это не совсем так. Или совсем не так. Я не хотел приносить ей жертвы или поклоняться, я хотел ее понять. Теперь я вижу, что женские образы в моих рассказах – это попытка ее понять. И других понять. Не обязательно умерших, но обязательно пересаженных из реальности в чернозем моих фантазий. Никаких «других», конечно, нету. Они были, однако я их пересадил и мифологизировал до крайности. То есть на самом деле я пытаюсь разобраться в себе. Мои же мифы. Не так важно, от кого они оттолкнулись. Вот и получается, что литература – это не попытка создать худтекст или срубить Нацбест. Литература – это попытка присвоить мир и что-то важное про себя понять. Спасибо ей за это. А то бы давно подох, честное слово.
Дельфины
Они приехали на море, чтобы полнее ощутить жизнь. Они именно так и думали, такими оборотами. Она была худенькой, но не в области груди и бедер. Он был мускулистым, но не в области живота. Они прожили вместе уже десять лет и, как всякие люди, прожившие десять лет, слегка друг другу приелись. Поэтому они много иронизировали и увлекались взаимными терзаниями в виде шуток. Она говорила, глядя вслед мимо проходящей красотке: «Хочешь ее? Посмотри, какая задница! Покусал бы ее?» Он отвечал, что любит только ее, чуть дольше, чем надо, задерживаясь взглядом на безымянной заднице. Вечером он бил в ответ. Говорил: «Собираешься на дискотеку? Я так и знал, что ты запала на официанта. Любишь поджарых? Любишь стоять на коленях, жадно припадая…» Она отвечала: «Прекрати! Какая чушь!» И добавляла: «Помнишь Катю? Ну, с которой ты работал. Что на самом деле между вами было? Пять лет прошло, будь мужчиной, расскажи правду». – «Ничего не было! Хватит, господи! Мы на отдыхе, не начинай». И тут же начинал сам.
С переменным успехом эти терзания продолжались пять дней. На шестой они пришли на пляж, взяли в аренду шезлонги, постелили полотенца, легли, нанесли крем от загара и раскрыли книги. Она читала Стига Ларссона, он – «Возвышение Рима». Чтение их увлекло. Пляж опустел, солнце уже готово было опрокинуться за горизонт, когда они пошли купаться в последний раз. Рядом с ними отдыхала компания из пяти армян, мускулистых и молодых. Армяне с интересом поглядывали на нее. Он заметил их взгляды и поморщился. Она, наоборот, как бы случайно приняла несколько соблазнительных поз: тряхнула распущенными волосами, преувеличенно выпрямила спину, изящно нагнулась, чтобы коснуться воды рукой. Они вошли в море по пояс. Армяне – следом.
Неожиданно он сказал: «У меня такие мышцы, знаешь. Чтобы дать им нормальную нагрузку, мне надо плыть полчаса в открытое море и полчаса обратно». Она фыркнула: «Опять болтаешь. Тебе тридцать пять и у тебя пузо. Ты утонешь. Плыви вдоль берега, если тебе хочется». Он парировал: «Вдоль берега плавают дети и беременные женщины. Я поплыву в открытое море». У него были дорогие водонепроницаемые часы, купленные накануне путешествия, по ним он и собирался засекать время. Вообще, он часто ей говорил, что может что-то перепрыгнуть, куда-то добежать, кого-то побить или вот доплыть, но никогда ничего подобного не делал. Она прив