– Свойство характера.
– Ни фига. Они берутся из таланта. Сдались бы они тебе именно в том направлении, куда тебя влечет твой талант.
– Мы слишком много говорим обо мне.
– Мы вообще не говорим о тебе, мы говорим о таланте.
– Хорошо, мы слишком много говорим о таланте. Давай поговорим о тебе.
– Не о чем говорить. Оля, тридцать пять лет, страдаю биполяркой, сейчас у меня мания, а еще я прочитала все три твои книги и раз двадцать мастурбировала на твое фото в сиреневом джемпере, было приятно.
Коля с Эдгаром одновременно встали и ушли вместе с подносами.
– Я рад, что смог тебе угодить.
– Почему ты уставился на меня в коридоре? Почему уставилась я – понятно, идешь такая и встречаешь свою сексуальную фантазию. А ты почему?
– Не знаю. Не смогу объяснить.
– А ты попробуй.
– Это ниже небес, но превыше кровель.
Оля расхохоталась, вспугнув тишайших обитателей нашей клиники.
– Ты смеешься, как Настасья Филипповна.
– А ты похож на смесь Рогожина с Мышкиным. В рассказах Рогожин, в жизни Мышкин.
– Это я когда трезвый – Мышкин. А когда пьяный – Фердыщенко.
– Сколько в тебе намешано, бедный мальчик. Омерзительно.
– Что же ты сидишь со мной, с омерзительным?
– Потому что ты прикидываешься, держишь лицо, цитируешь клятого Бродского, а я хочу узнать тебя настоящего, без позолоты.
– И как же мы ее соскребем?
– Обычно ее хорошо соскребают война, тюрьма и секс. Первых двух у нас под рукой нет…
– Оля…
– Тебя мучает нравственная дилемма? Из-за жены?
– Мучает.
– Она решается просто. Ты либо хочешь, либо – нет.
Оля смотрела мне в глаза и улыбалась. Я не улыбался. Мы сидели очень близко друг к другу.
– У тебя есть сексуальная фантазия? Ну, нереализованная.
Я молчал.
– Есть или нет?
– Есть.
– Шепни мне ее на ушко.
Оля наклонилась ко мне. Я почувствовал запах ее духов, что-то мускусное, увидел длинную белую шею с голубой венкой. Я не сдержался, прижался губами к венке и провел по ней языком. Правую мочку уха пронзила боль, я тут же отшатнулся, схватился за мочку, увидел на пальцах кровь, посмотрел на Олю. Ее нижняя губа тоже была в крови. Оля слизнула ее языком.
– Теперь мы почти кровники. Сексуальная фантазия, ну же!
– Зачем ты?..
– Я не разрешала меня целовать. Говори!
– Я никогда не занимался анальным сексом.
– В смысле, тебя не трахали в задницу?
Я вспыхнул.
– Я не об этом! Я никогда не трахал девушку… Я никого не трахал, но меня интересуют девушки!
– Только и всего? Хочешь трахнуть меня? Прямо сейчас? Запремся в душевой и сделаем это. Я хочу. Потрогай, как у меня здесь горячо.
Оля придвинулась ко мне, взяла мою руку и завела себе под короткий халат прямо между ног. Трусиков на ней не было.
– Горячо?
В моей голове все плыло.
– Да. И нежно.
– Очень нежно. Будешь меня там целовать?
– Оля…
– У тебя есть смазка? Для хорошего анального секса нужна смазка.
– Нету.
– И у меня. Давай так. Ты спросишь ее у своих друзей, а я – у девчонок в палате. Мне еще лекарства надо выпить. Через пять минут встречаемся возле душевой.
Оля вскочила со стула и быстро пошла в палату, чуть шутливо, но и чувственно виляя бедрами. Это ее виляние, и вульгарное, и пронзительное, и какое-то… не знаю даже, как сказать, сделало со мной что-то такое, что я ринулся в палату бегом, а в голове, дотоле вроде не пустой, вертелось одно лишь слово – смазка. Смазка, смазка, сма…
Из палаты я выбежал с пробником смазки, который нашелся у запасливого Коли. Это было равносильно чуду, и чудо это я использовал как вящее подтверждение своей правоты, дивной своей измены, приметой божьего проведения, встречи с подлинно большой женщиной, равной мне. Проволновавшись возле душевой минут пятнадцать и нафантазировав себе всего и даже сверх этого, я пошел в Олину палату. Оля лежала на кровати в полузабытьи, с ее губ свисала слюна. Я сел на кровать возле нее и слегка тронул за плечо. Оля тяжело повернула голову и уставилась на меня мутным взглядом, в котором не было ни намека узнавания. По коже побежал мороз. Это было жутко, как в сбывшемся фильме.
– Оля… Что с тобой?
– Ты кто?
– Паша.
– Какой Паша?
Тут ко мне обратилась соседка Оли, женщина лет сорока пяти, похожая на учительницу.
– Она тяжелая. Ее на третий щас переведут, на закрытый. Транки, видишь. Два человека в одном. Как «Хэд энд Шолдэрс».
Я кивнул, вытер Олину слюну, погладил ее по голове и тут же выбросился из палаты.
Через два месяца меня выписали. За все это время я ни разу не видел Олю, хоть и думал о ней часто, но уже не в эротическом ключе, а в христианском, что ли… Как Мышкин о Настасье Филипповне, без примеси уже Рогожина, до слез почти.
Клиника мне помогла. Я встал на ноги, окреп внутренне и вскоре перебрался в Москву, чтобы писать очередной сценарий. Со времен клиники неврозов прошло около полугода. Однажды я сидел на кухне за ноутбуком, кажется, писал что-то необязательное, когда мне позвонили. Номер был незнакомым. Недолгое время я раздумывал, брать ли трубку, но все же взял, потому что не брать немножко трусливо, а от трусости меня корежит.
– Привет, это Оля из клиники неврозов. Помнишь меня?
В голове будто что-то лопнуло, мир подернулся дымкой.
– Помню.
– Твой номер дал мне Коля. Я в Москве. Ивана Франко, 44, квартира 55. Приезжай.
И положила трубку. Я заметался по кухне, как курица с отрубленной головой, а может, я ей и стал в не самом фигуральном смысле. На кухню зашла моя жена Юлия.
– Что случилось? На тебе лица нет.
Я молчал.
– Паша?..
– Шеф вызывает. Запарка, дедлайн. Мне надо ехать. Срочно.
– Когда вернешься?
– Не знаю. Вечером. Мне пора.
В квартиру номер пятьдесят пять я буквально ворвался. У меня была мания, у Оли тоже. Я не доставал из нее член до глубокой ночи. Я хотел ее сожрать целиком. Мы не напоминали животных, мы ими стали. Помню туман, из которого появлялись ее глаза, губы, язык, руки, груди, бедра. Помню, как лег на пол душевой кабины, а она помочилась мне на грудь, а я извернулся и поймал ртом последние золотые капли. Утолив голод, а это был именно голод, какой-то даже каннибальский, потому что мы искусали друг друга до крови и слизывали эту кровь. Так вот. Утолив голод, мы легли в постель. Я молчал. Мой язык болел от обилия ласк.
– Ты должен выбрать, с кем ты будешь жить – со мной или с Юлей. Я не смогу быть любовницей. Когда приходит депрессия, я почти забываю тебя, а когда приходит мания, я думаю только о тебе. Это как наваждение. Ты должен за мной ходить, когда мне плохо, иначе я снова тебя забуду.
Я выбрал Юлю и поехал к ней на такси. Она встретила меня на пороге штыковым вопросом:
– Ты ее любишь?
– Юля, я…
– Пошел вон!
Я спустился и поехал к Оле. Оля спросила:
– Ты ее любишь?
– Оля, я…
– Убирайся!
Я поехал к Юле, но, доехав до дома, я выбрал Олю и поехал назад. Доехав же до Оли, у самого уже подъезда, я снова выбрал Юлю и поехал обратно. Однако, доехав до Юли, я решил, что мне нужна Оля, и развернул машину. Я провел в такси десять часов, не умея все же решить, куда мне надо, а самое главное, не зная, куда я хочу. Мой телефон разрывался. Попеременно мне звонила то Юля, то Оля, и я нашел в себе мужество всякий раз отвечать на вызов. Юля и Оля плакали в трубку, и я плакал в трубку, а таксист смотрел на меня совиными глазами в зеркало заднего вида. В те десять часов разное лезло мне в голову. Я хотел выпрыгнуть на ходу из машины, чтобы голова моя треснула об асфальт. Хотел остаться одиноким до конца своих дней. Хотел, наконец, понять наверняка, глубоко прислушавшись к сердцу. Хотел заставить таксиста решить все за меня. Еще я подбрасывал монетку. И Богу я тоже молился неистово. В конце концов, я поехал к Оле, а потом в последний раз развернул такси и вернулся к Юле. Как я не сошел с ума, я не знаю.
В норе
Накапала на землю вода, и назвали ее Волгой. Потом народились люди. Умные, глупые, сильные, слабые, всякие народились. Я вот народился тоже. Зачем, в чем мое приспособление – я не знаю. Если б я был рассказом и одновременно его автором, а строгий критик спросил бы меня: «В чем месседж, в чем он, я не вижу?» – я сказал бы этому критику: «И я не вижу». И заплакал бы. Потому что критики умные и беспощадные люди, а писатели глупые и трепетные. Поэтому критиков в России мало, а писателей пруд пруди. Быть глупым и трепетным проще, чем быть умным и беспощадным. Я всяким был. Я с детства обыгрывал мир на коленках, а потом мир меня на них поставил. Я, конечно, поднимался, и куда-то шел, и что-то делал, но чем чаще я поднимался, и куда-то шел, и что-то делал, тем отчетливее понимал, что куда-то идти и что-то делать совсем необязательно. Апостол Павел сказал: «Крестившись, вы в смерть Его крестились, то есть умерли вместе с Ним». Я не знаю, с кем я умер. Может, я умер, когда Маша в Екатеринбург уехала. Может, я умер, когда умер мой сын. Может, я умер, потому что много пил и кололся «солью». А может, я умер, потому что уже родился мертвеньким. Я не знаю. Все эти рассуждения громоздки и мало говорят о том, почему я стою посреди теплохода, плывущего по Волге, с глазами олененка Бэмби и жую свое прошлое, как гудрон. А стою я посреди теплохода, плывущего по Волге, с глазами олененка Бэмби и жую свое прошлое, как гудрон, потому что вчера был слишком откровенен с Пульхерией.
Пульхерия – мой начинающий друг, а с начинающими друзьями нельзя быть слишком откровенным. Когда вечером вы оба нечаянно были предельно искренними, утром наступает отчуждение. Я понимал это отчуждение. Некоторые думают, что достаточно понимать, что происходит, чтобы повлиять на происходящее. Понимать не в глобальном смысле, с глобальными смыслами ничего не поделаешь, а понимать про себя. На самом деле это не так. Ты можешь отлично все понимать про себя, но не мочь в это вмешаться. На теплоходе, кроме меня и Пульхерии, плыло еще двести человек. Нас объединяла совершенно разъединяющая вещь – все мы назывались молодыми писателями. С таким же успехом нас могли бы называть дон кихотами, василисками, эдельвейсами, табуретками, единорогами или вообще никак не называть. На теплоходе был один настоящий писатель, и он мне сказал: «Ходите, знакомьтесь, общайтесь! Это очень важно для вас». А я хотел проковырять в палубе лисью нору, чтобы туда лечь и подумать о Пульхерии, которую я оттолкнул своей откровенностью. Или подумать о чем-нибудь вообще, когда мыслишки не понукаются волей, а просто кружатся, как насекомые в дупле головы. Но, конечно, в основном я хотел подумать о Пульхерии и о том, почему я ни с кем не хочу знакомиться. Я пытался понять, когда я превратился в интроверта, потому что раньше был экстравертом совершенно точно.