После ванны я оделся, надушнялся и спустился в ресторан. Афины нет. Я сел за столик и стал изучать меню. Тут звонит Афина и говорит, что слегла с температурой. Я сразу подумал, что она не хочет меня видеть, и даже пережил падение не самого тяжелого камня с души. С этим я поторопился.
– Ты мог бы купить «Терафлю» и принести мне. Я в семнадцатом номере. И градусник еще.
– У тебя точно температура? Как ты без градусника…
– Олег, я вся горю.
– Бегу.
Я, конечно, не побежал, но зашагал довольно быстро, купил все необходимое и пришел к Афине в номер. Она открыла мне, завернувшись в одеяло. Я увидел босые ступни. Ногти были накрашены алым. Сочным алым. Кровавым. Этот цвет контрастировал с ее мраморной кожей. Ее ноги произвели на меня оглушительное впечатление. Афина легла в постель. Я сел возле нее на краешек кровати.
– Потрогай мне лоб, я вся горю.
Я положил ладонь ей на лоб.
– Кто же рукой трогает? Трогай губами.
Я склонился над ней и прижался губами к ее холодному лбу, потом к губам, щеке, векам, носу, шее, груди, животу, ногам… Конечно, ничего этого в помине не было. Я это все себе напредставлял, пока ходил в аптеку. А написал я это, чтобы вы лучше поняли мое состояние и то, что хитрость в ванной мне не помогла. И еще, что я всегда и все представляю с мелкими правдоподобными подробностями, вроде цвета лака для ногтей, отчего, с одной стороны, сам в свою брехню верю, а с другой – постоянно разочаровываюсь, потому что реальность редко дотягивает до моих выдумок.
Я поднялся к Афине, обуреваемый желаниями. Я ждал всего, чего угодно, но не того, что она чуть приоткроет дверь, заберет пакетик с лекарствами, тихо скажет: «Спасибо» – и тут же закроет дверь. Помню, я стоял, смотрел на дверь, смотрел на дверь, смотрел на дверь, смотрел на дверь, смотрел на дверь, а потом зачем-то достал член и нассал на нее. В смысле, нассал на дверь. Я ссал, а моча никак не хотела заканчиваться. Тут дверь открылась, я увидел Афину и упал в обморок ей под ноги. Вот опять я наврал. Нет, я смотрел на дверь, но вовсе на нее не писал, я бы такого никогда не сделал. Мне даже слово «нассал» писать неприятно, но я все равно, конечно, загрустил. А когда вернулся к себе и лег спать, то перед сном стал нечаянно представлять, как сложилась бы наша с Афиной жизнь, если б наша с Афиной жизнь сложилась. В этих приятных и тревожных фантазиях я уснул.
На следующий день Афина улетела в Москву, а через неделю в Москву улетел и я. Дома я горячо воссоединился с женой, и вскоре мне даже стало мерещиться, что это не Афина закрыла передо мной дверь, что это я отдал ей лекарства и тут же ушел к себе походкой цельного и верного человека. И на этом закончить бы эту бессмысленную и беспощадную историю, однако не выйдет. Совершенно убедив себя в том, что никаких романтических чувств к Афине я не питаю и питать не буду, я написал ей в мессенджер. Скинул ей фотографии и написал. Начаток романа как бы курортного переродился в начаток романа как бы эпистолярного. Вы всяко знаете эти разговоры обо всем и ни о чем. О литературе, живописи, кино, пьесах, войне, будущем, путешествиях. Когда вы оба мечтаете увидеть Парфенон, но оба понимаете, что вряд ли его увидите, и тут желание увидеть Парфенон вдруг само по себе начинает необыкновенно сближать. Я присылал Афине свои стихи. Я иногда пишу стихи. Это не самые лучшие стихи на свете, но и не самые худшие, мне кажется. Однажды я спросил Афину о спектаклях, в которых она играет. Афина позвала меня на «Илиаду». Она играла там Елену Троянскую. Я думал не идти на этот спектакль, зачем бы мне на него идти? Однако быстро придумал, что мне, как креативному продюсеру, было бы полезно посмотреть на юных актрис для будущего фильма, и под этим предлогом пошел. Нет, я пошел под этой причиной. Я понимал, что это предлог, но предпочитал называть его причиной.
Я редко бываю в театре, я не театрал, слишком велика для меня мера его условности. Я вообще презирал Париса за его эгоизм, за то, что он подставил свое отечество. После этого спектакля мое отношение к нему изменилось. Я все равно считал, что он дурак, но теперь понимал почему. Очень хорошо понимал. Знаете, есть выражение – ел глазами. Я его знал. Вот только знать и чувствовать – не одно и то же. А тут я чувствовал, что я ем Афину.
Поэтому я ушел со спектакля, не дождавшись его завершения. В одну секунду я ощутил, как колеса, о которых пел Бутусов, наматывают меня на свои спицы. «Шкура идет буграми, тесно глазам в глазницах, жизнь летит лоскутами и хочется вдрызг напиться…» Я и напился. Очень банально это все, очень банально. Дрался даже. Бежал куда-то, кажется. Или от кого-то. Будто, знаете, завис над бездной. Или бездна нависла надо мной. Потом очухался. Удалил Афину отовсюду. Заблокировал. Забыл, как юношеский сон. Короче, сумел остановить падающий самолет. Потому что я супермен, потому что… Завтра мы идем с Афиной на «Сердце пармы». Не спрашивайте. Я сам ничего не понимаю. Ничегошеньки. Просто иду, и все.
Рагнарёк
Кошку спас. Смотрите – ночь, мертвенный лунный свет выигрышно лежит на асфальте. Пятница. Туда-сюда слоняется пролетарская пьянь. Мы с Юлей гуляем. Трезв. Не помню по какому поводу. Вдруг стая собак человек пятнадцать. Бегут. Помесь бультерьеров с алабаями. У нас на Пролетарке других не держат. Душераздирающий лай, телораздирающие зубы.
Пригляделся: за кошкой бегут. Котенком почти. Ну, думаю, глупые какие! Там еды на один укус, стоит ли ноги трудить. Котенок под машину забежал. Драма. Осада Ла-Рошели. Бультербаи и низкая посадка «субару импреза». А псы не сдаются. Лезут мордами. Повизгивают кровожадно.
Тут Юля завелась. Пятьдесят килограммов плохо подкрепленной ярости. Ракша-волчица. Пошла в атаку, короче. Подите прочь, плохие собаки, кошечку жалко и все такое. Я аж зевнул, такая проза. А бультербаи не дураки. Смекнули, что Юля попитательней котенка будет. Лязгают клыками в миллиметре от тончайших щиколоток. А Юля замерла. Страшно ей. Пожалела небось, что вмешалась в круговорот смерти. А я ее давно знаю. Жена все-таки. Покусают – лечи потом. Сейчас лекарства сумасшедших денег стоят, вы замечали?
Подобрал дубину (на Пролетарке они повсюду), вскинул над головой, пошел колотить. Бультербаев отколотил, Юлю отколотил нечаянно, котенка отколотил не специально, «субару» досталось чуток. Темперамент. Я редко колочу, но когда колочу – колочу до полной рентабельности. Крики, мяуканье, визги, щепки летят. Хозяин «субару» выбежал – рядом с бультербаями лег. Потом брат его двоюродный… туда же. Рука бойца махать устала. Запыхался. Экий, думаю, Рагнарёк! Любо-дорого.
Подобрал Юлю, котенка – домой унес. Котенок оказался беременной кошкой. А мне куда беременная кошка? Я от беременных женщин-то не в восторге. Позвонил Гале Море. Она существует в Перми на правах ангела – содержит кошачий приют «Матроскин». Забирай, говорю, кошку свою. Забрала. Дай ей бог здоровья.
Врач
Проснулся. Ощупал языком рот. Зуб выпал. Вон он, за щекой. Достал. Посмотрел на свет. Положил под подушку. Не знаю почему. Потом выброшу, конечно, но сначала туда. Это как в храм заехать перед похоронами. Только там Богу сообщают, а я Зубную фею ставлю в известность. В детстве так делал. Теперь снова сделал. Традиция, видимо. Мне врач сразу сказал – ваша смерть лишь вопрос времени. Семь сотрясений мозга, трепанация черепа, диабет, гепатит С – перечислил он, загибая пальцы, и отвернулся к окну с удовольствием. Как это будет, говорю. Врач оживился. Повернулся всем телом. Это будет в высшей степени поучительно, говорит. Сначала выпадут волосы, потом выпадут зубы, затем вы впадете в глухую депрессию, а после, в состоянии совершенно истонченном, вас добьют цирроз и гангрена. Знаете, что такое гангрена? Врач облизнулся. Что, спрашиваю. Ваши ноги сгниют, и их отрежут. Медицинской пилой. А дальше? Повествование меня захватило. А дальше придут фантомные боли. Ног нет, а боль есть. Правда, замечательно? Невозможно замечательно, говорю. А дальше? Дальше – цирроз. Врач вкусно закурил и закинул ногу на ногу. Цирроз исключительно хорош тем, что ни в какую не лечится. Печень не пересаживают, понимаете? Понимаю, говорю. А финал, спрашиваю, какой? Врач довольно потер руки. Финал будет таким: поедете на колясочке в туалет, затеете пересесть на унитаз, совершите усилие и вдруг умрете. Вы тогда уже будете жить один. Предполагаю, вас найдут дня через три в неприглядном виде, но вам уже будет все равно. Действительно, говорю. Странно было бы в моем состоянии беспокоиться о своем состоянии. Врач счастливо рассмеялся. Хотите, спрашивает, поплакать? Нет, говорю, обойдусь. А врач – и правильно! Сами ведь во всем виноваты. Сам, говорю. Много пил, много дрался, много кололся, пора и честь знать. Врач подпрыгнул на стуле. Не будь вы таким больным, я бы вас расцеловал, говорит. Я засмущался. Чего вы, говорю, скажете тоже…
Сколько, спрашиваю, осталось? Врач посмотрел на часы. Пятнадцать лет, говорит. Плюс-минус год, но скорее минус. Хотя начаться может в любой момент. Я икнул. В любой момент? Совершенно в любой, в этом главная прелесть вашего положения. Врач ликовал. Его глаза поблескивали. Прочувствуйте, говорит, это словосочетание «в любой момент». Давайте, говорит, его вместе скажем. Давайте, говорю. Сказали. Троекратно. «В любой момент! В любой момент! В любой момент!» Что, говорю, мне еще нужно знать? Врач отер губы. Не питайте, говорит, иллюзий. Каких это, говорю, иллюзий? А врач такой – а никаких не питайте! Во-первых, вам ничто не поможет. Вообще ничто, понимаете? Понимаю, говорю, это проще, чем дважды два, чего тут не понять? Во-вторых, Бога нет, рая нет, ада нет, реинкарнации нет, а колесо Сансары вертится только в голове Бориса Гребенщикова. А чего, говорю, есть? Врач пустил колечко дыма. Есть, говорит, стылая уральская земля и буби. Маленькие такие пухлые червячки. Они-то вас и довершат. А есть ли, говорю, в-третьих? Очень было бы интересно услышать. Есть, говорит. Читайте по губам: чу-да не бу-дет. Я махнул рукой. Ясен пень, говорю, что не будет! Какое чудо, когда сам все заслужил. Врач прослезился. Пятнадцать лет, спрашиваю, с тридцати отсчитывать или раньше? С тридцати, говорит. Аккурат к сорока пяти отстреляетесь. Идите, говорит. Но всегда помните, что я могу ошибаться. Это по поводу чего, говорю? А врач такой – да по поводу всего, Господи! Человеческий организм – вещь непредсказуемая. И отвернулся к окну. Я замер. Достал гарроту из внутреннего кармана. Шагнул. Накинул. Стянул. Постоял минуту. Ты или говори, или не говори, ёпа мать… А теперь вот зуб выпал. Хороший был врач, прозорливый. Зря я его так.