рнулась она к Джиму всем своим массивным корпусом.
– Это-это мой дом! – заверещал он и быстро выудил из пижамного кармана своё ай-ди.
– Ничего не понимаю! – почесала она голову. – Почему у вас одна фамилия? Вы родственники?
– Я его жена! – торжественно отчеканила я. – А факт ложного показания того, что он со мной незнаком, прошу занести в протокол!
Вторая тут же послушно вписала мои слова в рапорт.
– Она мне не жена! – ненавидяще прошипел Джим. – Она – русский варвар. Она ненавидит Америку так же, как Усама бен Ладен. Я не мог жениться на враге и террористе!
Я молча указала на стенку, где в рамочке всё ещё висело свидетельство о браке. Полицейская внимательно прочитала его, покачала головой и занесла в рапорт и это наблюдение.
– Но она украла мои кредитки! – не сдавался Джим.
– Сэр, если вы не перестанете вопить, я надену на вас наручники! – спокойно ответила полис-дама. – Человек не может украсть то, что принадлежит ему по закону, а, как вы знаете, в нашем штате всё, что принадлежит мужу, принадлежит и жене. Вы не знаете законов своего штата?
Джим позеленел. Я, почувствовав себя на коне, решила довести дело до конца: то есть, довести Джима до ручки, вернее, до наручников – чтобы он ещё раз завопил и оказался в них!
– Внесите в протокол: он пытался меня убить, он меня душил! – указала я на свою шею. И сделала это зря: взглянув в наддверное зеркало, я увидела, что на ней нет никаких следов – ещё ничего не проступило. Я поняла, что проиграла: Джим, видимо, забывший до того о своей ране, тут же поднял брючину и продемонстрировал красный след, оставленный тупым концом утюга. Сам утюг валялся тут же, среди осколков стекла.
На этом разговор был окончен. Полис-дамы, защёлкнув на моих запястьях стальные браслеты, предложили Джиму заполнить бумаги о применённой к нему жестокости, что он с удовольствием и проделал. Я бросилась было к нему, но полицейские дамы решительно оборвали мой порыв.
Когда меня уводили в машину, Джим злорадно улыбался на пороге. Если можно было назвать улыбкой его скривленные тонкие губы под впадинами злых льдистых глаз. А Сиенна отважно взгромоздил на капот свои тяжелые лапы и оглушительно гавкнул.
***
Только на рассвете оповестила я сонную Власту о новых событиях в своей жизни – с перепугу я начисто забыла, что имею право на один телефонный звонок. Когда ещё через пару часов я предстала перед судьёй, на моей шее уже красовались две смачные пятерни. Бросив на них беглый взгляд, судья назначил мне выкуп всего в триста долларов, но запретил приближаться к дому Джима и самому Джиму ближе, чем на пятьсот футов. Власта уже ждала. Она тут же выкупила меня и повезла к себе.
Нужно было разработать план мести. Начался он с похода к врачу, чтобы (как у нас говорили) «снять побои». Продолжился он походом в муниципальный суд: на Джимово требование не подпускать меня к нему на пятьсот футов я ответила таким же встречным требованием – и подкрепила свой иск полученной от доктора бумажкой.
– Вот она, эмансипация! – ругалась я, тонируя перед зеркалом ненужные уже следы потасовки. – Бабы, а не мужики меня бросили в кутузку! И ведь я сама вызвала полицию – а она меня и прихватила. Ну да, мы же равны! Только почему-то равенство коснулось меня, а не его. Я спала на тюфяке, прямо на бетонном полу. А он дрых в постели. Как восточный деспот! Да ещё и эти его лапы на шее! Он же запросто мог меня задушить, и никто даже не узнал бы. Кого тут интересует русская, особенно если ею не интересуется больше никто!
– Ну, положим, я непременно подняла бы тарарам, если бы твой мобильник не отозвался. Это уж… как «Кровавую Мэри» дать! – ввернула Власта переиначенную русскую поговорку. – Эмансипация преподносится нам как победа женщин в борьбе за свободу. Так? Так. За равные права, за раскрепощение и прочую фигню. Но кто в итоге выигрывает? – Она сердито повернулась ко мне. – Ка-а-з-з-з-лы! Это они навешали нам лапши на уши – мастера инфистики и дезинформации – мы уши и развесили, и хлопаем в ладоши – вот, мол, мы свободны. А в итоге-то что? В итоге они сняли с самих себя ограничения иметь баб за так. Раньше это было дорого, опасно даже! Отцы бы за своих дочек – ого! Шкуру бы спустили, а сейчас – просто сказка: она и зарплату носит, и стирает-готовит, потом рожает, воспитывает и всех-всех ублажает. От детей и его самого до его матушки и бабушек с дедушками. Он ещё тебя не знакомил с матушкой? Нет матушки? Слава богу. А то бы ещё и старая взялась кровь пить. Сколько он тебе давал на расходы?
Я пожала плечами: шестьсот в месяц. Именно таков был лимит на выделенной мне супругом карточке, расходы по которой он тщательно изучал в конце каждой недели.
– Ско-о-олько? – изумилась Власта. – Уборщица получает тысячу. А ты – шестьсот? И, наверное, всю твою зарплату за газеты отбирал себе! Ну, ты даёшь... Вот я и говорю – за такие копейки он и уборщицу имеет, и… – она помолчала и, посмотрев на меня уничтожающе, добавила, – и секс-рабыню. Лучшего желать нельзя! Вам уже мало быть просто доступными! Потому что мужики, когда баба доступна, её не добиваются, цента на неё не потратят. Теперь вы добиваетесь мужика, готовы всё терпеть, оплачивать его прихоти! А он ищет утех с мальчиками. Кто в этом виноват, кроме вас самих?!
Мне нечего было возразить, кроме того, что я не была у Джима секс-рабыней – мой брак в этом смысле был чистой формальностью, но в остальном-то подруга была права. Действительно, подбор жениха начинался у меня на родине чуть ли не с пелёнок. Когда в детском саду у девочки спрашивали, кем она хочет стать, когда вырастет, та, не задумываясь, отвечала – неве-е-е-стой. И это никого не ставило в тупик. Потому что уже в школе эта же девочка могла уверенно заявить: валютной проституткой. И тоже не огорошить. Ведь сами родители юных нимф, воспитанные на «Вешних водах» и «Асе», задолго до совершеннолетия прикидывают, кто будет содержать их дитя – ведь модные тряпки, духи и драгоценности от ведущих фирм стоят дорого. А работы, чтобы иметь это в необходимом количестве, нет. Да и к чему ребёнку напрягаться? Вот и отдают девочку в школу гейш – в модели, где учат, как уберечься от венерической заразы, как возбудить усталого, ничего уже от жизни не ждущего мужика – ну и что, что старый? Зато денежный. «Папиков» имели многие из моих сокурсниц, и это считалось нормальным. Ведь теперь уже не Тургенева читают, а хотя бы эту, как уж её... Если вообще, конечно, читают …
– Власта, а сколько это вообще – пятьсот футов? – спросила я у подруги, когда она вывела меня на вечерний моцион вдоль озера.
– Это – пять уличных фонарей. Да-да! Между фонарными столбами – двадцать пять-тридцать метров. Значит, пять-шесть фонарей – это около ста пятидесяти метров, а сто пятьдесят метров – это и есть пятьсот футов. Кстати, вот и фонари начали зажигаться… Легки на помине!
Закат в этих краях сказочный. Может где-нибудь в Полинезии он ещё краше, не знаю, я там не была. Но здесь на океанские закаты вываливали смотреть чуть ли не всем городом. Главное было найти точку, откуда можно наблюдать, как золотисто-огненный шар медленно сползает в залив, зажигая кострами многократно пронзённые точками окон городские высотки. Огромные и округлые, будто перламутром выстланные облака расступались, давая место багряному шёлку, который постепенно занавешивал всё окружье неба. Солнце как бы покидало сцену, всё глубже погружаясь в подогретую ладью залива. Несколько минут вода светилась так, что можно было, наверное, ловить на блесну, как это делали рыболовы у меня на родине. А потом светило, как уходящий со сцены актёр, взмахивало платочком последнего протуберанца и – опускалась темень. Только ещё долго и призрачно золотился след…
– Глянь сюда, – вернул меня в действительность приглушённый Властин голос. – Это не твой козёл?
Совсем недалеко, забравшись с ногами на парковый столик, высился Джим. Рядом топтался тот самый «прототип». Это был длинный, в утверждённых Джимовыми ГОСТами нормах парень лет двадцати пяти. Во всяком случае, мне показалось, что он мой ровесник. Его оранжевые космы обрамляли правильное, но нисколько не запоминающееся лицо. Парень смотрел индифферентно, не проявляя ни интереса, ни раздражения. Ему сказали – смотри. Он смотрит. Джим же пресмыкался по-чёрному: то и дело оборачивался к «прототипу», что-то заискивающе спрашивал, что-то показывал длинным ухоженным пальцем. Парень равнодушно наблюдал за пальцем и нехотя кивал.
– Власта! – зашептала я, увлекая подругу за собой. – Мне нельзя тут быть, тут нет пяти фонарей!
– А-а-а, брось, – отмахнулась подруга. – В общественных местах можно. Слушай, а может, это его сын? Глянь, как похож.
– Да они все тут на одно лицо, – фыркнула я, тем не менее, находя общее между Джимом и «прототипом». Я вспомнила, что Джимова жена умотала когда-то в Голливуд сниматься в какой-то вечной мыльной опере типа «Санта-Барбары». Был у них общий ребёнок или нет, мне никто не докладывал, но если был, почему Джим говорил, что все дети у него приёмные? То, что жена хорошо поживилась при разводе, с его слов мне было известно. И если это его сын, то ничего удивительного, что Джим тратит на него такие деньги – стало быть, лелеет надежду, что когда-то прославится благодаря сынковым связям в киношном мире. Мне стало смешно. И снова захотелось отомстить. Потому что я поняла: женитьбой на мне хазбенд просто показал кукиш уже немолодой и не очень удачливой бывшей жене. Тем более что капиталов, которые она получила при разводе, ей, сделавшей ставку на Голливуд, было мало, и очень скоро она попыталась отношения восстановить. Но злопамятному Джиму её голливудская свобода была костью в горле. И он нашёл меня.
Теперь многое становилось ясно. Сытый домашний кот или пёс играет с каким-нибудь шариком или клубком ниток – безопасно и отвлекает. В данной ситуации я была как раз этим клубком или шариком.
– Ну, так мы дадим ему поиграть! – решительно объявила Власта, когда мы вернулись домой. – Отныне у нас цель: мы отвлекаем твоего хазбенда от скуки и впариваем ему порок! Подсовываем ему адамово яблоко.