– Ну, тучи, – не спорила она. – А вот скажи, Васисуалий, что здесь изобразил художник: рассвет или закат?
– Чо? – изумлялся Васёк, глазея на репродукцию. Рассвет это или закат, не имело для него никакого значения. В его жизни они вообще шли параллельно – день в день, ночь в ночь. Смысл для него имели только звёзды. И лишь потому, что когда они появлялись, можно было упасть в горячее жнивьё и на пару часов забыться. Остальное время, от зари утренней до зари вечерней, он перебирал рычаги и, чертыхаясь на чём свет, поминал заезжего лектора, который что-то там нёс про кондиционеры к сельхозтехнике.
– Ну что, Васисуалий, так и не знаешь – рассвет или закат?
Он глядел на умствующую зануду, совсем не похожую на простых, как валенок, жизнерадостных сельских девок, и думал: «А иди ты… Вы то есть... идите…» И в то же время очень ему не хотелось ударить перед ней лицом в грязь. Хотя вот убей, не видел он у этого Айваза… как уж его, маляра этого, в общем… никакой разницы в рассветах-закатах.
– Дак… рассвет вроде б то.
А сам думал: «Или закат… отстаньте только. Зануда!»
Зануду звали Асиёй. В Поволжье, где много этнических имен, это ни у кого не вызывало удивления. Асия так Асия. Хоть горшком назови... Но оно имело свою историю. По Геродоту Асия была женой Прометея. По ещё одним источникам она была матерью скифов и от неё пошло всё их царство. А ещё так звали одну из древнегреческих нереид. Но назвали так Асию не потому: папа Асии, Рамазан Русланыч, чтил одного из пророков и мечтал назвать дочку Айшой – по имени одной из самых юных жён того пророка, любимой им за ум и талант. Мать же Асии считала это антисоветским извращением. Она была русской, преподавала в каком-то институте какую-то литературу и, неустанно развивая собственную личность, романтически мечтала о высокой любви для дочери. Потому предложила назвать девочку в честь тургеневской Аси. Вот и нашли компромисс.
В общем, непростое имя. Да и сама Асия была непростой. Рвалась из неё какая-то стихийная разноцветная сила, которую так и хотелось поджечь, как петарду. Но пушистые ресницы лёгким флёром сдерживали, гасили эту стихию, и голосом, исходящим откуда-то из самых недр, она переносила зачарованную публику в легенду об амазонке, которая в древности владела половиной Восточного Азова. Тут же возникала и мифическая Бегущая по Волнам, вроде как прежде жила она именно на Азове и на скалах Феодосии являлась писателю Грину – нравилась ей его Гринландия и хотела она жить в этой сказочной стране. Пробежала она, вроде бы, по Коровьему броду (как в древности называли Керченский пролив), который, спасаясь от острожалого гнева богини, переплыла когда-то в виде коровы божественная Ио, связав навеки запад и восток. Ещё что-то рассказывала Асия о скандинавских хрониках: то ли фантазировала, то ли читала, будто азиатское государство Русь называлось в них Аустррики, и ещё о чём-то, увлекая этим хаотичным, неудержимым потоком знаний школьную райцентровскую молодежь. Те, в отличие от работяги Васисуалия, слушали Асию, затаив дыхание.
– Ася Рамазановна, а нам про такое в школе не говорили, – зачарованно внимала завклубше стайка старшеклассников. – Всё про «Апрельские тезисы» да про Маяковского. А про Коровий брод – никогда.
– И про Грина не рассказывали...
– Э-э, будете много знать – не захочете коров доить! – посмеивались те, кто постарше. И задумчиво уходили попыхивать сигареткой на крыльцо. Курить в клубе Ася не дозволяла.
Именно она вносила в их жизнь какое-то разнообразие. Во всяком случае, в полуплеменном укладе сельской жизни именно при Асе в клуб стали наезжать даже те, кто жил от райцентра далековато. Вообще-то, село, в котором она появилась однажды в октябрьские праздники, уже райцентром не было. Пошёл крен на укрупнение и с недавних пор их районное начальство переселилось в соседний райцентр. Но по старой памяти и этот продолжали считать райцентром, хоть на новой карте административного деления области его уже не выделяли…
– Асюша, ну чё б тебе не завесть огородик, свои б помидорки, огурчики, – пыталась образумить её клубная уборщица баба Матрёна, у которой она снимала каморку. – Хочешь, я тебе грядку выделю? Могу пару несушек дать, свои яйцы будут. Ты им зерна прикупи. Кукурузы особенно – желтки будут жёлтеньки. Ты ж цельный день сидишь, как куча, только к вечеру идёшь, вот бы и кормила. И сама б ела.
Ася смотрела в ответ с какой-то невыразимостью, неформулируемостью. И становилось ясно: не хочет она грядку. И несушек не хочет тоже. Помолчит-помолчит, а потом вдруг обернётся к окну, распахнёт створки, поглядит на усеянное звёздами небо и брякнет что-нибудь типа:
Приди же, ночь! Приди, приди, Ромео!
Мой день, мой снег, светящийся во тьме,
Как иней на вороньем оперенье!
Приди, святая, любящая ночь!
Приди и приведи ко мне Ромео!
После чего баба Мотря не отваживалась сказать что-либо ещё. Мозговала: то ли головушку зашибла постоялица, то ли свербит ей... Однако очень лихо, очень здорово у Аси получалось, совсем как по радио!
– Бабуль, да я всё равно у вас ненадолго, по распределению, зачем мне несушки? – смотрела она на хозяйку глазами, полными упоения. – Ты не обижайся, я к такому делу совсем неприспособленная.
«И впрямь свербит!» – решала старушка и тихонько уходила к себе.
Ещё студенткой Ася стала звездой культпросветсреды своего волжского городка, и даже театр «Ромэн», залетев к ним как-то на гастроли, прямо так сразу и предложил ей заканчивать учёбу уже в их студии. Одной из всех предложил – видимо, положил на неё глаз какой-то из то ли шибко романтичных, то ли чересчур похотливых режиссёришек... Однако жребий сей она не кинула – шансом тем не воспользовалась. Говорили, вроде бы отец воспротивился. Но даже после учёбы, когда её хотели взять в областное управление культуры (в Доме народного творчества вакансий не было), она почему-то отказалась. Правда, в те годы многие из интеллигенции романтику искали, «шли в люди»: ехали на комсомольские стройки, на БАМ, чёрти куда. Прямо эпидемия началась: вся волжская молодёжь устремилась к свету таёжных костров, к пыльным, так сказать, тропинкам далёких планет, чтобы стать как Гагарин – наша любовь, наша гордость, улыбчивый наш парень из деревни Клушино на Рязанщине. Потому что в то время верили: скоро и на Марсе будут яблони цвести. И посадим их мы! Но именно в их городке жили тихо, по традиции, подмётки не рвали, шины не жгли, а за город зацепиться стремились. Она же, получив свободный диплом и имея, стало быть, возможность устроиться в городе, выбрала глубинку. Не то чтобы слишком глубокую – от города минутах в двадцати на рейсовом, но и тем более непонятно: чего хотела? Так что, когда заходила о ней речь, даже если её не называли по имени, все сразу понимали: «А-а-а… Та, что в театр не пошла! Хромазановна…» И разве что пальцем возле виска не крутили. А может кто и крутил. Потому что, если девушка до двадцати не удосужилась стать мужней женой, значит самая ей дорога в начальницы или звёзды, как Гурченко. А уж если ни то, ни другое, то и непонятно, чего ей надо. Сегодня сказали бы уверенно: «гормоны». Тогда же ещё только предполагали: «свербит, штоля?»
«Ей-ей свербит!» – перешёптывались вслед местные бабки. Потому что ничего не хотела Ася из того, что ей могли предложить. Но чего-то же, наверное, хотела всё-таки – не бывает иначе! Вслух, конечно, никто ей это не говорил. Всё-таки городская, учёная, одевается как-то не по-здешнему, каблучки в глинистую землю, что гвоздики, вдалбливает и на пианине умеет. И ещё поёт красиво, только тоже не по-здешнему: какую-то вон «сцену безумства Офелии» разучивает с девчатами.
– Вообще-то Шекспир устарел, – заметил ей как-то учитель литературы местной школы – молодой кадыкастый очкарик. Его прислали сюда тоже сеять разумное, доброе, вечное, и он часто заходил теперь в клуб на огонёк. – Уже и Некрасова пора в макулатуру. А вы – Шекспира… Смешно, ей богу …Вы бы, Асенька Рамазановна, что-то из современного почитали, а то у вас как-то всё наперекосяк идёт.
– Да-а? – удивлялась она, разглядывая его во все глаза и тут же командовала: – Девочки! Держим походочку! Спинку пряменько, глаза горденько! – Ася ещё и танцевальный кружок вела. – Сцена требует грации! И-и р-раз! И-и два!.. Это вы о законе всемирной энтропии? – снова оборачивалась она к учителю литературы, пока девочки делали под музыку проходку по сцене.
И так как учитель был не в курсе такого закона, а показать этого не хотел, он начинал что-то об Евтушенко, потом почему-то о косоглазии какой-то не известной никому Далиды. А потом вовсе умолкал и лишь ошарашенно следил, как после залихватского шейка Ася зачем-то выстраивает пары в сто лет как устаревшую кадриль, и громко объясняет, с какого такта после музыкального вступления на две четверти нужно начинать.
– Если хотите театр, – а создать в клубе театр – это была её мечта, – вы должны научиться совершенной пластике движений, – прежде чем ударить по клавишам объявила она. – Первые актёры были танцовщиками. Они пели и танцевали. Потому что именно пение и танец отражали природу. Мы ведь – дети природы, верно? Мы должны ими и оставаться. И… р-раз… и д-два…
Она всегда была безоблачно счастлива. И к ней тянулись – молодым нужны кумиры. И когда она сияющая, в своём облегающем платьице и тёмных очках, которые в селе больше никто не носил, сбегала с крыльца, соседка-восьмиклассница Нютка – переименованная Асей в Нюкту (богиню ночи) – мечтательно вздыхала: «Я тоже стану режиссёршей». И отказывалась ехать с матерью и тёткой на дневную дойку. Тёлка, которая осталась у них с прошлого года, в этом – была всего-то одиннадцатая в стаде. А ещё пару лет назад насчитывалось больше тридцати голов, невыгодно стало держать, корма подорожали, а молоко возить на базар – себе дороже. Молоко даже шестипроцентной жирности и уже в стеклянных поллитровках застаивалось в магазинах.
– Сколько тут ехать-то? – удивлялась мать, потому что паслись коровы совсем рядом – в лощинке возле Свияги, остальное было давно распахано. Прошлых тучных урожаев теперь добивались за счет расширения посевных площадей, и выпасы подступали чуть не к самым домам. Мотороллером было максимум пятнадцать минут в одну сторону и столько же обратно.