– Мне своё надо, Андрюха. А остальные, – пан громко высморкался в простынь, – остальные пусть сами о себе позаботятся, меня они не касаются, г-гниды. Твоё здоровье, Андрюха.
– Твоё здоровье, Прокопыч… Вот потому мир и полон насилия. И оно всё плодится. Ты же коммунистом был, и против насилия писал.
– Хе-хе, – дробно хихикал Упырь и запевал со скоморошьими интонациями: – Ве-есь ми-ир насилья мы разру-ушим.
– До осно-ва-а-нья, а зате-ем…– подхватывал Андрюха, шмыгая глазом на высунувшийся из-под матраса уголок дебет-карты «Соцбанка», куда ежемесячно капали вполне приличные суммы персональной пенсии журналиста Дрисько. Простыня на упырёвом матраце была девственна: её не стирал ещё никто и никогда.
– Мир полон насилия, – довольный, что нашёл, наконец, достойного слушателя, вразумлял его пан Упырь. – И чем ниже уровень развития нервной системы живых видов, тем жёстче естественный отбор. – Во, как излагаю! – восхищался собой бывший журналист Дрисько, потому что ему и коньяк не был помехой в процессе анализа и формулировки выводов – качество редкое в его возрасте, хоть и плюс-минус пять лет. – Например, млекопитающие гибнут единицами. Насекомые – тысячами. А одноклеточные? Вот такие, например, как Лёня или Вася, что у меня работают – они как?
– Десятками тысяч, Прокопыч, – угодливо подсказывал Андрюха, раздумывая, когда бы постирать матрац – завтра утром или уж прямо сегодня...
– Одноклеточные, Андрюха, стираются с лица земли миллионными колониями, хе-хе... Потому что они природе в таких количествах не нужны. У них нет мозгов! А раз нет мозгов – туда им и дорога! Природа, хе-хе, хороший садовник, твоё здоровье…
***
– Ну, всё! Скоро я буду Бранзулеску! – через пару месяцев торжественно объявила Яна по телефону. – Он меня так любит, оказывается... Выхожу я вчера из дома, а он опять под домом стоит!
– Эта… Хт-то стоит, Яночка?.. – опешил пан, потому что как раз ждал дочкиного звонка, чтобы поделиться новостью: исчез Андрюха. Вот вроде был-был – и исчез. Аккурат после того, как договорились, что Андрюха возьмёт документы и пойдёт регистрировать дом. Пан восемь тысяч на это выдал. И бумагу подписал, чтобы Андрюха доверенность сварганил на право ведения дел. Не самому же пану хозяину этим заниматься. Всё взял, всё обещал и – исчез, с-сволочь.… Уже неделю не появлялся. Упырю пришлось поменять на всякий случай замки, а за шкаликом посылать первого попавшегося бомжа. И это было очень и очень пану не по сердцу: первый попавшийся бомж, как водится, сдачу не возвращал, а иногда не возвращался и сам, вместе со сдачей и шкаликом. Только-только привык пан ни о чём не заботиться, как вот тебе: проклятый молдаван, разогнав перед этим тех, кто это делал раньше, исчез без записки и телефонного звонка.
– Х-хто такой… этот… брынзулетка? – Пан нестерпимо страдал без шкалика и каждая минута, потраченная на выяснение непонятных обстоятельств, казалась ему вечностью. – Я не знаю никаких… как их… брынзулеток, блин…
– Пап! Бранзулеску – это же Андрюша! – радостно тараторила в трубку дочь. – И он меня любит! Так любит!
– А… Типа – Христос вас любит, блин, – облегчённо выдохнул пан, шаря глазом по пустым бутылкам. Может, хоть глоток где-то остался? Если слить из пяти, похоже, с рюмашку накапает? – А чего бы ему тебя, дуру, не любить, хэх. Ты – помещица, ёкарный бабай. А он х-хто? Х-хто, я тебя спрашиваю?! – начал закипать пан, потому что из пяти бутылок ему удалось накапать всего-то полрюмки. – С-сука! Я не на тебя! Я на него, хэх... Ну, сволочь же, с-сука…
– Папочка, он ко мне нелегалом пробрался, – не слушала его счастливая дочь. – И мы поженимся.
– Хэх, – выдохнул пан после глотка благословенного лекарства, не зная, как вдолбить тридцатилетней дурёхе, что не она ему нужна, а квартира на Ланжероне, дом её и всё, что в доме. Не пускаться же в воспитательные лекции, когда в магазин тащиться надо. Вечер: рабочие – в лёжку, никого не растолкать. Да и работают они у пана за жильё. Спят вповалку в цоколе. Там и днём-то полумрак, хотя всё можно различить: и шкафы, и пожарный щит на стене. Но вечером, учитывая, что лампочки у них все повывернуты…
– Мне же уже тридцатник, мне же уже пора, – голосил дочкиным голосом Франкфурт, в который сбежал прощелыга молдаван, чтоб ему… Пан отёр пот с лица и подумал: «Да пусть её делает, что хочет. Все бабы дуры, известно. Не она первая»…
И заторопился:
– Ну ладно, Яночка, будь. Замуж так замуж. Только гони уж этого хмыря сюда. А то это… в горле, скажи, с-сохнет…
«Бран-зу-лет-ка, значит!» – хохотнул Упырь, вспомнив клич, с которым потрошили Остапа Бендера молдавско-румынские пограничники.
И пока шкандыбал к магазину, размышлял:
– С-сука бранзулетка... Двадцать тыщ у девки слямзил, блин. И от-р-работать не хочет... Ну, я ему!..
– Не, Прокопыч, это я по делу в Германию ездил. С родичами твоими случайно там познакомился. А ты у нас, оказывается, вовсе не поляк, ты уже при Советах родился! – он посмотрел на Хозяина весёлыми глазами человека, имевшего с ним общую тайну, и заговорщицки прижал палец к губам: – Ладно, ладно, не боись, не заложу... Бизнес у меня с немцами. А тебе просто не успел сказать – спал ты.
– Ага, с-спал, сука, – буркнул пан. Но ключи от новых замков выдал. Раскрытая тайна и шкалики, того стоили. Тем более что эта тайна могла дорогого стоить пану – персональную-то пенсию он и правда уже пять лет получал незаконно.
Через месяц новоиспечённый зять на новом джипе привёз и установил тестю большую сияющую жемчужной белизной джакузи, в которой теперь пан тесть сидел часами, посасывая шкалики.
– Это очень приятно и для костей полезно, папуля, – щебетала новобрачная Яночка, хлопоча возле печи, потому что только в печи получалось самое вкусное жаркое. Куда кафешным бычьим яйцам в кляре до домашнего жаркого! А пан посасывал коньяк и прикидывал, а не пора ли и ему устриц с шампанским? Как самому настоящему пану?
– Не, Прокопыч, устрицы к грибам не идут, – задумчиво улыбнулся Андрюха.
А ещё через месяц, когда Яна приехала в очередной отпуск, она долго стучала в кованые ворота новёхонького глухого забора, из-за которого возвышался дом всё с теми же серыми, в проволочных рёбрах бетонными блоками. Ей долго не открывали. Потом вышел поджарый мужчина средних лет в спортивном костюме и с массивной золотой цепочкой на шее. К её изумлению, он оказался новым хозяином.
– Какой такой Дризько? – изумился он в свою очередь. – Не знаю я никакого Дризька. Я купил этот дом у хозяина, у Андрея Михайловича Бранзулеску.
– Как… как Брр-бранзулеску? – опешила Яна. – Бранзулеску не хозяин. Бранзулеску – мой муж. А хозяин – папа: Степан Прокопыч Дрисько. Журналист.
Грозная дородная мадам в китайском халате с павлинами на боках, которая вышла было посмотреть, что за девица клеится к её мужу, захлопнула перед её носом калитку и уже оттуда горласто выкаркнула:
– Хороша жена! Не знает, что её муж делает. Никакого Друзька мы видом не видывали и знать не знаем.
Ещё месяц Яна вместе с матерью и бабушкой потратили на то, чтобы разобраться в происшедшем. И только после длительных поисков по больницам, приютам и частным клиникам установили, наконец, что любитель грибного супа гражданин Дрисько С. П., объевшись некондиционных грибов, почил в возрасте шестидесяти пяти лет на руках своего зятя гражданина Бранзулеску А. М. После чего вышеозначенный Бранзулеску А. М. продал переданную ему до этого прискорбного случая по дарственной вышеназванным гражданином Дрисько С. П. недвижимость в количестве стольки-то метров по адресам такому-то, такому-то и такому-то в населенных пунктах таких-то, такого-то числа и года. Продал срочным порядком, за четверть их рыночной стоимости… А на вырученные деньги приобрёл автомобиль «Мерседес»… Новая модель…
– Как же так?! – плакала Яна. Плакала она ещё и потому, что сам гражданин Бранзулеску на настоящий момент обретался …в КПЗ по обвинению в изнасиловании несовершеннолетней Окуневой, проживавшей там-то, совершённом в том самом «Мерседесе», купленном на вырученные от продажи недвижимости деньги…
– Как же такое могло случиться? – рыдала Янка. – Ведь он меня так любил! Наверное, это опять оговор!
–Упырь он и есть упырь, – отрубила недокормленная грибками бабушка. – И вокруг него – такие же упыри. Я ему сколько раз говорила: кати дальше фанатик на танке! Так вы же всё – любовь, любовь!
А мама ничего не сказала. Она искала адвоката.
ГДЕ МОЙ? (рассказ)
Она носила красные бриджи и полосатую майку. А волосы взбивала на манер колпака или папахи, как когда получалось, потому что волосы у неё были густые, на концах закручивались. И если стрижка была удачной, она со своими долговязыми, обтянутыми красной хэбэшкой от «почти Армани» ногами, в сумерках выглядела как «почти Барби». Барби, конечно, это сильно сказано. Потому что личиком, тронутым ветрянкой, Лорка была в мать, а внешность у той была вполне отталкивающая: из-под клочка бровей мышиные глазёнки и нос, свисающий огурцом над сосисками-губами. У Лорки губы тоже были, что две сосиски. Хоть и прорисовывала она ежеутренний аккуратный зигзаг над верхней. Но в общем, если не придираться, да, опять же, в сумерках, смотрелась Лорка вполне эффектно. Особенно на фоне загаженной херсонской однушки с давно не крашенным дощатым полом и голой лампочкой, уныло свисающей с плетёного чёрного провода. Замужем Лорка не была ни разу и, спрягая в институте девственные англицизмы, всё мечтала пойти в море, как это делала когда-то мать. Чтобы, как и мать, рубить капусту. А может даже, как и мать, выйти за моториста. Чтоб жить красиво и уже не работать никогда. Правда, к тридцати и задница её стала как у матери – необъятно-безрельефное плато. И, смекнув, что в Херсоне, где красивых девок пруд пруди, ей ничего не светит, Лорка подалась в международную брачную контору.
Сначала виртуальные женихи шли косяком, дружно опьянённым эффектным (183 см) Лоркиным ростом и восхитительным (почти фантастическим) объёмом титек, рядом с которым скромно указанные там же объёмы талии и бёдер (оба почти в метр окружностью), как-то не примечались, либо принимались за описку. Но при личной встрече косяк натыкался и на факт Лоркиного веса – под центнер. Косяк трезвел. И с ассортиментом полусъедобных предлогов (из которых можно составить занимательное меню), растворялся в таврийском тумане.