– Дело чести? – Князь едва не подпрыгнул. – О какой чести вы изволите говорить? О чести перед Красной армией?!
– Именно! Перед армией, которая защищает нашу родину!
– Какую родину?! Вы сошли с ума!
– В таком тоне наша дальнейшая беседа не имеет смысла!
Князь взмахнул рукой, желая что-то возразить, но затем передумал и официально заявил:
– Пользуясь правом врача, я запрещаю вам концертировать!
– Вы запрещаете мне как врач или как монархист? – Рахманинов глубоко не прятал усмешку, отчего она вышла более язвительной.
Голицын передернул плечами:
– Неумно! И скрывать свои взгляды я не намерен! Я – враг большевизма, и будь это в моих силах, сорвал бы ваш концерт в фонд помощи «красным». К счастью, и к собственному удовольствию, я запрещаю вам это делать как врач. И предупреждаю: каждый концерт – это минус один месяц вашей жизни!
– Не слишком дорогая плата за помощь Родине в такую минуту!
– Разговаривать я вам тоже запрещаю! – забыв о приличиях, взорвался Голицын.
– Думать, по крайней мере, мне не запрещено?
– Думайте сколько угодно!
Наталья Александровна с тревогой посмотрела на мужа, который лежал на диване, сжав добела пальцы в кулак. Под кожей пожелтевшего лица бегали желваки.
– Князь, не откажите в любезности поужинать с нами! – миролюбиво произнесла Наталья Александровна и позвала горничную: – Оля, ужинать! В кабинет Сергея Васильевича, пожалуйста!
Ирина, прислонившись к дверному косяку, с тоской наблюдала, как ломается привычный уклад в их доме. Вот и стол накрывают в кабинете отца, куда раньше никому не разрешалось войти без приглашения, где он оставался наедине со своими мыслями, со своей музыкой. И люди стали разговаривать с ним смелее обычного, грубовато, точно перестали бояться его.
Она взглянула на отца, и в голове мелькнула странная мысль. Он умрет.
Зачем? Как это возможно? Такие люди не имеют права умирать. Он не только ее отец, он еще и – Сергей Рахманинов!.. Как противно пахнут лекарства. И как неуместен сейчас этот злой, взъерошенный доктор, мучающий отца своими глупыми рассуждениями.
– Нас, батенька, едва удар не хватил! Это же надо придумать: концерт в пользу Красной армии. Той армии, что гнала нас до Варшавы! Разоряла наши гнезда! Ставила безоружных людей к стенке! Тысячами! Сотнями тысяч!
– Меня никто не гнал, я уехал добровольно, о чем вспоминаю с горечью и сожалением! – произнес Сергей Васильевич. – И вы прекрасно знаете, князь, что политика – дурное занятие! Оставим это!
– Но вы русский! Дворянин!
– Именно поэтому я и даю концерт в пользу России.
– Какой России? – воскликнул князь. – Нет России! Комиссарики слопали! А теперь им кирдык пришел! Трещит рэсэфесерия! Сводку слушали? Прижали болыпевичков, прищучили! И слава Богу! Вот поеду от вас в церковь и поставлю Богу свечку за их погибель!
– Вам не стыдно, князь? Двадцать лет играем в прятки. Как последние оболтусы, не хотим признать, что Россия есть и будет, что не кончится она, что не она в нас, а мы в ней нуждаемся! – Рахманинов говорил с трудом, мучила ноющая боль, но Голицын, минуту назад запретивший пациенту разговаривать и вообще волноваться, сам вызывал его на ожесточенный спор.
– Уморили, Сергей Васильевич! Россия в нас не нуждается! Да знаете ли вы, что для России фамилия Голицыных! Мы возводили на престол Ивана Грозного, Петра, Екатерину! Это была Россия! А сейчас? Большевичики! Хамы! А я князем был, князем и останусь!
– Все свое ношу с собой, – обронил Рахманинов.
– А вы? Надежда России, слава России! Кому вы там нужны? Они давно вычеркнули вас из списка живых!
– Зачем же так?! – вмешалась Ирина.
– Именно так, сударыня! – живо повернулся к ней Голицын. – Я слышал, будто вы в Россию рвались! В переписку с ними вступили! Они вас специально заманивают, чтобы расправиться с Сергеем Васильевичем! Арестовать, а затем казнить на Красной площади!
Ирина внезапно рассмеялась. Рассмеялся и Рахманинов. Даже Наталья Александровна, с тревогой следившая за спором мужа с доктором, облегченно вздохнула.
– Лобное место лучше прозябания! Не так ли, дорогой доктор?
Голицын вскочил, яростно отодвинул стул. Ирине показалось, что этот толстопузый маленький человек сейчас вызовет отца на дуэль.
– Меня воротит от ваших насмешек, сударь!
Обед продолжился в ленивой перебранке. Ирина заметила, что князь не просто обозлен, он бесится, словно хочет упредить какое-то событие. Неужели белогвардейская колония собирается освистать папу? Неужели они осмелятся сорвать концерт?
Князь допил чай и распрощался, пообещав на следующей неделе собрать консилиум.
– Надо что-то решать! – загадочно произнес он на прощание.
Едва он ушел, Сергей Васильевич попросил убрать со стола чашки, затем встал, подошел к роялю. Наталья Александровна попыталась остановить мужа, но он поцеловал ее в висок и настойчиво произнес:
– Наташенька, меня ни для кого нет! Я занимаюсь.
Переполненный зал гудел, обсуждая возможный скандал из-за странной рекламы. Кто-то пустил слух, будто русские эмигранты собираются устроить грандиозный скандал, поэтому публика – кто с любопытством, кто с тревогой – посматривала по сторонам.
Когда Рахманинов вышел на сцену, зал притих. Карнеги-холл ждал выхода знакомого ему стройного мужчины с седым ежиком волос, одной только осанкой внушавший меломанкам величественный трепет. Сейчас же к роялю, задевая пюпитры и стулья, неловко пробирался мрачный старик. Когда он шел мимо музыкантов, молодые испуганно ловили каждый его взгляд, старшие – маститые, видавшие многих великих пианистов, скрипачей, дирижеров, – почтительно постукивали смычками о деки скрипок.
Он сел за рояль, закрыл глаза, словно отрезая суету, и, едва дирижер взмахнул палочкой, на слушателей обрушилась властная музыка Второго фортепианного концерта. Рахманинов знал, что играет в последний раз перед такой огромной аудиторией, и поэтому торопился рассказать Америке о своей Родине, заставить их поверить в то, что народ, у которого есть такая музыка, победить невозможно. В этой музыке звучала его Россия, ее поля, города, реки, в ней звучала сказочная сила русского народа, который невозможно поставить на колени.
Играя, он невольно сочинял одно очень важное письмо.
Что написать в консульство? «Милостивый государь…» Нет, не годится. Дипломата может оскорбить старая манера обращения. Впрочем, обращение «товарищ» тоже не нравится. «Товарищ» – что-то личное, интимное, а ведь речь идет о представителе большого государства… Интересно, кем он был до революции? Кузнецом? Студентом?.. Туговато ему сейчас. Нужны деньги, пушки, танки, машины, нужен второй фронт, о котором говорят все кому не лень. И не выглядит ли его помощь ничтожно малой, смешной?.. Вдруг консул вежливо откажется принять дар? Вдруг они отмахнутся от него? Скажут: не нужна нам помощь от эмигранта, и что тогда? Позор! Нет, они должны принять. Ведь он от чистого сердца! И не для них – для России!.. Но что же написать в письме?.. Мыслей на три толстых тома, а написать надо три строчки, и выдержав дипломатический этикет. Напишу кратко. Как частное лицо. «Господин Генеральный консул Советского Союза. Примите скромный дар одного из русских. Хочу верить, верю в окончательную победу. Сергей Рахманинов».
– Верю! – зачем-то прошептал он, и сильные пальцы ударили по клавишам. И эта вера в свой народ звучала в каждой ноте, которые жадно слушал восторженный зал. Даже те, кого бесила реклама концерта, молча глотали слезы тоски по давно утраченной родине.
За окнами зима, в комнате сильно натоплено. От запаха лекарств и примочек дурманится голова.
Наталья Александровна сидела у изголовья и держала руку мужа. Каждые тридцать – сорок минут он впадал в беспамятство, и ей казалось, что это конец. На его лице – ни кровинки, только пальцы, судорожно сжатые в кулаки, кричали, что он еще жив.
Когда боль по утрам отступала, Сергей Васильевич шутил, пытаясь заставить близких забыть о его неизлечимой болезни.
– Наташа, скоро мой день рождения. Подарок приготовила?
– Да, Сереженька, 29 марта. Приготовила.
– Бог мой! – Он попытался улыбнуться. – Я и семьдесят! Столько и черепахи не живут!
– Черепахи живут дольше. Даже двести лет! Вот и ты живи!
– Двести!.. Какой кошмар! Двести не хочу! – И, помолчав, тихо добавил: – Руки болят!.. Послушай, Наташа, это ведь много? Семьдесят?
– Сереженька! Потерпи, голубчик!
Заметив в глазах жены слезу, он нежно погладил ее руку, затем поднес ее к губам, поцеловал.
– Знаешь, кто мне снился? Петр Ильич. Вчера Москва передавала его Четвертую симфонию, я распереживался до слез, а потом сон… Знаешь, чего мне больше всего хочется напоследок? Хоть разик сыграть в зале Московской консерватории!
– Ты сыграешь! – глотая слезы, ответила Наталья Александровна. – Обязательно сыграешь!
– Теперь уж не сыграю. Поздно. Я ведь про консерваторию вспомнил не случайно!.. Ты знаешь почему…
Он поднял руки, повертел пальцами, которые расторопные журналисты оценили в миллион долларов, улыбнулся и тихо спросил:
– Как думаешь, забудут?
– Что ты! Конечно же, нет! Ты же слышал!
Они замолчали, вспоминая прошлую пятницу, когда из приемника послышался голос Москвы. Столица транслировала концерт по заявкам воинов. Неизвестный майор Орлов просил исполнить арию Алеко. Помнится, в тот день Сергею Васильевичу даже стало легче, показалось, что болезнь отступила.
– Ты бы вышла на воздух, а я радио послушаю! Мне лучше, честное слово!
Наталья Александровна включила приемник и ушла. Знакомый уверенный голос передавал очередную сводку Совинформбюро.
– «…последнее сообщение. Сегодня, 2 февраля 1943 года, войска Донского фронта полностью закончили ликвидацию немецко-фашистских войск, окруженных в районе города Сталинграда. Наши войска сломили упорное сопротивление противника, окруженного севернее Сталинграда, и вынудили его сложить оружие. Раздавлен последний очаг сопротивления. 2 февраля 1943 года историческое сражение закончилось полной победой наших войск…»