Проводя комплексное социальное исследование семьи, обнаружила, что каждый четвертый-пятый двор в селах Ставрополья – двор женщины-одиночки. Представляете? Дом обездоленной женской судьбы, разрушенной войной. Я, конечно, и до этого приводила в своих лекциях, статьях подобные фактические данные, но, как бы Вам сказать, не задумывалась над этим так глубоко, что ли. А вернее – не представляла это так наглядно, зримо и больно. А когда опрашивала села и каждый четвертый или пятый дом оказывался домом женщины-одиночки, то теперь уже сама воочию видела и эти дома, и этих женщин. Женщин, не познавших радости любви, счастья материнства. Женщин, одиноко доживающих свой век в старых, разваливающихся, тоже доживающих домах. Вдумайтесь – ведь речь идет о тех, кому природою предназначено давать жизнь и быть ее средоточием. И удивительно, что эти женщины в большинстве своем не озлобились, не возненавидели весь белый свет и не замкнулись в себе – они сохраняли эту вечно живущую в русской женской душе самоотверженность и сострадание к несчастью и горю другого. Это удивительно!
– А Вы не думаете, что судьба, возможно, Вас и выбрала от лица этих женщин?
– Не знаю, – быстро взглянув на меня, ответила она. И по взгляду, и по ответу я понял: тему эту в разговоре она не поддержит.
Но сейчас, когда сижу один над расшифровкой нашего разговора, вновь и вновь возвращаюсь к своему вопросу. Она говорила о «социологии в лицах». И передо мною тоже в очередной раз встает одно конкретное женское лицо. Опять – лицо моей собственной матери. Война ведь и ее оставила одинокой. Точнее – матерью-одиночкой. Одинокой матерью. Сколько их, чьих законных суженых повенчала на себе война – просто война и та, которую народный, не только по таланту, но и по судьбе, поэт назвал «войною с собственным народом»? И им просто не оставалось ничего другого, как рожать от «незаконных» – чтоб только исполнить свое главное предназначенье на многострадальной российской земле. От незаконных мужей – незаконные дети. Вот и в моих метриках в графе «отец» стоит выразительный прочерк. А в метриках моего интернатского друга – видно, писарь в сельсовете оказался большим грамотеем – в той же графе значится грустно и исчерпывающе: «незаконнорожденный».
И мне хочется верить, что женщина, с которой я время от времени беседую, не просто узнала, не просто изучила и даже не просто впитала в свое время жизнь и судьбу таких, как моя мать. Но что и на распахнувшийся перед нею мир она и сегодня во многом смотрит их внимательными глазами.
В моем отношении к ней нет ни грана зависти. Может, потому, что я теперь чуть лучше других знаю, каково ей бывает – на столь опасной высоте, какая зовется Властью. Высота – Власть, а рядом с Властью – еще опаснее, ибо рядом с высотой всегда соседствует пропасть. А может, потому, что я мужчина – а ей все-таки больше и чаще завидуют женщины, они же, я думаю, и будут главными и наиболее «проницательными» читательницами этой книжки. А может, все-таки потому, что я все же верю: судьба выбрала ее и от лица тех – безвестных и так много, трагически много недополучивших хорошего и яркого в своей жизни…
– Я о другом. Наверное, человек, который больше пережил, и больше сострадает? Вспоминаю одну женщину, в чьем доме я очутилась поздно вечером со своим опросно-анкетным листом. А в листе у меня было до тридцати вопросов! После беседы, после ответов на мои многочисленные дотошные вопросы она вздохнула и спросила:
– Доченька, что ж ты больно худенькая?
Я ей говорю:
– Да что Вы, нет, нормальная…
Она тем не менее продолжила: —
Мужа-то, небось, нету у тебя?
Я говорю:
– Есть…
Опять вздохнула:
– Небось, пьет?
– Нет…
– Бьет?
– Что Вы?! Нет, конечно.
– Что ж ты, доченька, меня обманываешь? Я век прожила и знаю – от добра по дворам не ходют.
Дважды, заметил я, дрогнул голос моей собеседницы за этот долгий вечер: когда она вспоминала крестьянку, что, отвечая на ученые вопросы молоденького социолога, сама перешла к вопросам – определенным и еще более жизненным, чем в любой анкете, а также, когда говорила о дочери. Но то – чуть позже. И я понял: женщина эта и впрямь сопровождает ее по свету, помнится. Не растворилась в тумане за давностью лет…
– Вспоминая свое прошлое, я часто думаю и об этой женщине, олицетворившей для меня очень многое: судьбу страны, судьбу сельской труженицы и – что для меня тоже важно – своеобразную народную оценку нашей социологической, тогда по существу подвижнической деятельности. «От добра по дворам не ходют…» – сказала она тогда, как бы в подтверждение моих наблюдений. Может быть, и так. Да, это была все-таки подвижническая деятельность, которая, несмотря на недостатки и трудности, несмотря ни на что, пыталась в те годы нести знание и правду жизни, как бы горька она ни была. Что касается моей диссертации, она тоже, повторяю, была основана в том числе и на этих тысячах анкет.
Сегодня, в годы перестройки, демократизации и гласности, наблюдая за развитием социологии, деятельностью социологических служб, я думаю: а использует ли сегодня социология в полной мере открывшиеся для нее возможности? Помогает ли она научному прогнозированию, управлению общественными процессами? Или, опять подчиняясь чьей-то субъективной воле (разницы ведь нет: воле правительства, партии или интересам какой-то группы), все более политизируясь, уходит от объективности, от великого предназначения всякого научного знания: помогать людям, освещать, а не затемнять им дорогу?
– То есть опять начинает обслуживать кого-то, а не работать на все общество?
– Да, это важно. Здесь тоже нужна правда. Наблюдала работу съезда социологов – он очень сложно шел… Но вернемся к нашим делам тогдашним, житейским. У нас росла дочь. Ходила в городской детский сад. Училась в городской общеобразовательной школе. В обычной, рядовой школе микрорайона, где мы жили. Занималась музыкой, на каникулы ездила к бабушке с дедушкой в село. Жили мы всегда сами, без старших. И наша дочь делила вместе с нами радости и трудности тех лет. В меру своих сил помогала убираться по дому, готовить, ходила в магазин, овладевала навыками составления домашней библиотечной картотеки и даже – классификации и обработки моих многочисленных социологических анкет и документов. Надо сказать, Иришенька очень рано научилась составлять библиотечную картотеку, а у нас в семье это – работа, поскольку книг в доме всегда было очень много.
Но ребенок есть ребенок. И я постоянно испытывала и испытываю чувство, что где-то в детстве обделила ее материнским вниманием… Не отдала столько, сколько могла, или, еще точнее, – сколько она того требовала. Родилась она у меня в то время, когда по закону декретный отпуск был всего два месяца. Материальные условия нашей жизни, трудности с работой не позволили мне хотя бы какое-то время жить на зарплату мужа. И я никогда не забуду, как ранними утрами недоспавшую, наспех одетую, едва не бегом несла ее в детские ясли, сад. А она приговаривает: «Как далеко мы живем! Как далеко мы живем!» Не забуду ее глазенок, полных слез и отчаяния, расплющенный носик на стекле входной двери садика, когда, задержавшись допоздна на работе, я опять же бегом врывалась в детский сад. А она плакала и причитала: «Ты не забыла меня? Ты не оставишь меня?» Вот так…
В этом месте как раз голос и дрогнул – второй раз…
– Она часто и много болела. Врачи, консультации… Разные диагнозы, разные рекомендации – порой взаимоисключающее. Все это тоже не проходит мимо материнского сердца. Стараешься лишний раз не брать больничный лист: ведь на работе заменить тебя некому. Когда Иришка стала старше, она оставалась дома и одна. А малышкой, чего греха таить, я частенько вела ее с собой в институт. Она терпеливо сидела, играла в преподавательской, ожидая конца рабочего дня. Взрослые, заметив ее, задавали вопросы. И она с детской непосредственностью, шокируя их, отвечала. «На кого ты похожа, девочка?» – «На папу – у нас совершенно одинаковая ладонь». – «Как тебя зовут, девочка?» – «Захареныш». – «Да?! А твою маму?» – «Захарка»…
– Любопытно…
– Еще в студенческие годы на одной из фотографий я, восемнадцатилетняя, напомнила Михаилу Сергеевичу Захарку с картины Венецианова, русского художника XIX века, «Захарка». И он стал меня так шутливо называть. Так и вошло это в историю нашей семьи. А сейчас, между прочим, повторилось – на новом витке. Недавно Настенька, младшая, четырехлетняя наша внучка, в присутствии весьма солидных приглашенных гостей на вопрос Михаила Сергеевича: «Где же Раиса Максимовна?» – вполне серьезно сообщила: «Твой Захарик пошел по лестнице». Приглашенные удивленно переглянулись и рассмеялись. Ничего не поделаешь, пришлось и им объяснять, кто такой «Захарик» и почему «Захарик».
Во втором классе Иришка писала сочинение «3а что я люблю свою маму». Оказалось, за то, что у меня «много книг», за то, что «все студенты любят маму», потому что говорят маме. «Здравствуйте!», и – главное – за то, что «мама не боится волков». Я храню это сочинение.
– Я смотрю, Вы просто идеальный архивариус.
– Возможно, сказывается и моя профессия – социолога, лектора. Социолог без архива – человек без памяти.
Школу Ириша окончила с золотой медалью. За десять лет учебы, помню, в четверти у нее была только одна четверка: по черчению. Так же и мединститут окончила – вообще без четверок. И знаете, я этим горжусь.
В годы отрочества, юности дочь много читала. Только теперь признается мне, что очень часто – ночами, как она говорит, «втихаря». «Мне нравилось, – говорит, – что никогда и никто из вас не указывал мне, что можно читать, а что нельзя, мол, еще рано. Все книги в доме были в полном моем распоряжении». Ей это, как видите, нравилось! Любит читать художественную литературу и сейчас. Некоторые вещи Толстого, Гоголя, новеллы Моэма, пьесы Пристли, роман Митчелл «Унесенные ветром» перечитывает вновь и вновь. «Унесенные ветром», по-моему, вообще выучила наизусть.