— От, мля, такая уж всезнающая?
— Не то что знающая, но опытная. Что иной раз важнее. Ты по делу говори, а то время поджимает. Или засекреченный?
— Не особо секретный. Иван, я. Здешний районный керст.
— Что Ивань, то я уже знаю — орете вы громко. А что керст, то интересно, — баба извлекла жутко замусоленную записную книжку и желтый механический-цанговый карандаш.
— Ни фига себе, — не выдержал Иван. — Так ты откуда?
«Финка» покарябала карандашом в своей записной, убрала канцелярию и протянула руку:
— Лоудмила, межпространственный оборотень. Ну, для простоты можно Людой кликать, не слишком обижаюсь.
Иван пожал крепкую, явно трудовую, ладонь и поинтересовался:
— «Оборотень» — иносказательно?
— Не, скорее, сокращенно. Интересный ты дарк, Ивань. С удовольствием бы поболтала, но времени в обрез. Тут такая тактическая ситуация. С минуты на минуту начинаем отход.
— Постой, какой еще отход? — с подозрением уточнил Иван. — Тут еще держаться и держаться.
— Ты не шмонди, — строго сказала баба. — Уж кто-кто, а дарки, даже полудохлые, должны пошустрей соображать. Дальше что будет? Знаешь ведь.
— Ну и что, что знаю? — угрюмо буркнул керст. — Я с дружинниками до конца. Пусть ничего и не исправить, но труса праздновать не стану.
Межпространственная оборотень хлопнула себя по ляжке и хихикнула:
— Не, ну, чистый герой! Витязь! В этой… тигрячей шкуре.
— Я комсомолец!
— Сопля ты, а не комсомолец! Ну-ка, нюни подобрал, собрался, следишь за моей мыслью. Повторяю — «тактическая ситуация»! От спаленной типографии нашей пролетарской революции и восстанию не будет никакого проку. Наоборот, одна дискредитация. И штатский народ сдуру погибнет.
— Это жандармы здание подпалили…
— Пасть закрой, объясняльщик. Сейчас ненужный народ уходит, мы прикрываем. Бой будет краткий, но героический. Такой вот приказ. Сбережем силы и людей для настоящей революции. Про Октябрь, небось, знаешь?
— Еще бы… — Иван запнулся. — Слушай, а почему ты приказы раздаешь?
— Я не приказываю, я координирую, — сухо поправила финляндка. — Поскольку владею всей полнотой информации. Еще вопросы? Остаешься прикрывать?
— Ясное дело, остаюсь. Только это… ведь пожар-то был? В смысле, должен быть? Историю ведь не поменяешь.
— Да, в глобальном и великом значении с этой вашей историей сходу не управишься. Нужны эти, как их… эвэ-э-мы особо мощные для точного расчета. Я такой техникой не владею, — призналась Лоудмила. — Так что, пока так — навскидку.
— А если… — начал Иван, пытаясь преодолеть поднявшийся в башке вихрь сомнений, версий и догадок.
— Не зуди, вон уж Яков идет.
Старый пулеметчик, покашливая, присел у «скорострела»:
— Поговорили?
— Чего ж не поговорить, — согласилась межпространственная. — Умный ты больно, догадливый. На место прибудем, там особо не болтай.
— Ох, и брехло ты, Лоудка, — махнул рукой Яков.
— Не верит, — ухмыльнулась тетка. — Я его с собой забираю, а он кокетничает, как балерунка из Большого.
— Куда забираешь? — с замершим сердцем прошептал Иван.
— Не охеревай, малый. Не в смерть его утяну, — разулыбалась сомнительная оборотень. — Места поспокойнее найдутся.
— Я согласья не давал, — напомнил Яков.
— А чего тебе? — пожала плечами бабенка. — Терять-то нечего. Рискни.
— То верно, — кашлянул старик. — Терять нечего. Вот здесь и сдохну. Я этих, — он кивнул на окно, — ненавижу до судорог.
Ненависть была так осязаема, что хоть задохнись. Как книгу читаешь. Поганую книгу. Двое детей… совсем крохи… еще в младенчестве богу души отдали… жена… эта недавно… меньше года. Чахотка… Фабрика… не легкие у тамошних рабочих, а черные лохмотья в груди…
— Жизнь, она с прыжками бывает, — уже без улыбки вздохнула Лоудка. — Ничего, тут все просто: или выживешь, или нет. Может, еще отплюешься. Но у нас по любому и помирать веселее, вот увидишь.
— А чего у вас там? — не выдержал Иван.
— Да если попросту, так вполне обычно у нас. Море, солнце, слякоти куда поменьше. Крым на открытках видел? Вот у нас очень похоже, только попросторнее. Да что рассказывать? Яков и так увидит, а тебе оно и не нужно, — фальшивая финляндка выцарапала из-под своего бока книжонку, раскрыла наугад: — «Содрогаясь, с колотящимся сердцем, Серафима бежала к беседке у пруда. Прочь! Прочь, от этого бесчестного человека! Из последних сил несчастная сбежала по ступенькам к непроницаемо черной воде…» — во, жизненная история. И со мной такое случалось…
— Ох, и болтун ты, товарищ Лоудка, — улыбаясь, сказал Яков.
— Недоверие есть последствие ужасающих социальных условий труда и быта периода недоразвитого капитализма, — укоризненно поведала слушателям образованная Лоудмила.
На площади громыхнуло — в оконных рамах зазвенели остатки стекол.
— Начали, шмондюки внеутробные, — межпространственная подпольщица подскочила. — Я к комитетчикам. Держимся, товарищи!
Снизу и со двора донеслись вопли перепуганных типографских жителей…
…Продержались больше часа… Беляки — в смысле не белогвардейцы, конечно, а еще дореволюционная царская военщина — на рожон не лезли, предпочитая густо обстреливать окна и изредка палить из пушки. Десяток оставшихся на этаже дружинников отвечали, уже не жалея патронов. Конечно, все огромное строение защитить было невозможно, но каратели пробираться во двор пока не рисковали. Кто-то из царских смельчаков вознамерился подкрасться сбоку, их отпугнули бомбами. Вот этих штуковин Иван побаивался — это же не правильные гранаты, а самоделки, тут не знаешь, когда рванет. Ладно, живому человеку — помрет, да и все. А вот керсту с оторванной рукой вообще непонятно что делать и как существовать.
Треть бомб действительно не взорвалась, но солдаты дали деру. «Пулеметчики» врезали им в спину залпом…
— Кажись, всё, — два патрона у нас, лучше стрелкам их отдадим.
— Не надо никому отдавать, — возразила возникшая меж станков Лоудмила. — В нашем дело главное — вовремя сорваться с крючка. Собирайтесь, переносим центр революционной борьбы в иное место…
Разбирая свой убийственный механизм, пулеметчики косились на деятельную финляндку: та озабоченно отсчитывала купюры, вручала деньги последним защитникам типографской цитадели.
— Давай, ноги в руки, облавы будут злые. Рекомендую в заграницу рвануть, отсидеться. Будут у нас еще решающие победы, но попозже…
В покупательной способности дореволюционных денег Иван разбирался так себе, но, похоже, суммы мелькали приличные.
Бойцы исчезали на темной, заваленной истоптанной бумагой лестнице. Лоудмила отслюнила бумажек последнему бойцу, мельком глянула в сторону пулеметчиков:
— Вам, я так понимаю, финансы без надобности?
Яков махнул рукой:
— Мне-то к чему, я уж и барахло соседям даром раздал.
Межпространственная сунула оставшийся ком денег уходящему стрелку:
— Попутного ветра, товарищ. Не попадись, а то разочаруешь комитет. И стрелялку оставь, выдаст…
Дружинник с силой бахнул винтовку об станину станка и сгинул…
И за окном было тихо, да и типография будто враз вымерла.
— Слышь, а ты ведь определенно не от комитета, — задумчиво сказал Яков. — Там сроду таких деньжищ не водилось.
— Это у тебя жадность вдруг заплескалась или от безделья в подозрительность ударился? — пробормотала хваткая баба, озираясь. — Комитеты случаются разные, наш дальний, особо законспирированный. Мы не какие-нибудь мелочные монетаристы, издавна решительно боремся с дензнаками. И продолжим бороться! Вы мне голову не морочьте. Свечную лавку на Малой Ордынке знаете? Ждите там рядом. Яшу я заберу, а тебе, Ивань, совет дам.
— Ценный совет-то? — не удержался керст.
— Валите отсюда, а то поджопник, а не совет словишь, — рассердилась комитетчица. — Драпайте! Чтоб осторожно и без опозданьев…
Когда перебегали двор, с площади застучали выстрелы — вновь взялись портить фасад трусливые царские солдаты.
— Вот сыплют и сыплют, что значит полные арсеналы, — с досадой сказал Ванька. — Эх, а ведь почти выгорело дело у нашего восстания. Еще бы чуть-чуть, нам бы вокзал и Кремль взять…
— А я не особо верил, — хрипло дыша, признался Яков. — Просто мочи терпеть больше нет. Что той жизни у меня осталось? Неужто и подыхать в мастерской как псу? Чахотка, она, зараза, долгая пытка.
— Ничего, вот увезет тебя финляндка, хоть мир посмотришь. Да и климат для лечения легких имеет большое значение.
— Ты что, веришь ей? — сплюнул пулеметчик. — Сказочница она.
— Да не совсем, — замялся керст. — Но в любом разе надо нам ускользнуть, пока за жабры не взяли…
Не вышло проскочить. Имелись у Ваньки предчувствия, что не нужно через Малый Болвановский идти, да только Яков и так через силу шагал, видимо, на грудь ему отступление крепко давило. Эх, и идти-то было всего три сраных минуты…
За углом столкнулись нос к носу: навстречу шестеро, тепло одетых, откормленных, за плечами длинные винтовки, штыки в небо словно пики торчат. Нет, не солдаты, все в добротных темных польтах, с повязками на рукавах. Милиция черносотенная. И полководец у гадов имеется: в белой бекеше, подбоченился в седле на каурой тонконогой лошадке. Фон-барон, мля…
— Стой, голубчики! На ловца и волки…
— Да вы что, дяденьки? И без вас боязно, — испугался Ванька, хватая за рукав Якова, дабы рвануть обратно за угол.
— А ну, стоять, хамское отребье! — верховой взмахнул пистолетом, послал лошадь навстречу, дробно застучали подковы по укатанному снегу. Следом побежали гавеные милиционеры, грозно скидывали с плеч «берданы». Первым поспешал ловкий и прыткий молодец в приказческом картузе — ружьецо наперевес, не иначе охотник-любитель…
Не уйти…
Всадник осадил лошадь, прижимая злоумышленников к стене дома. Яков набычился, не отступал…
— Наглый, стервец! — взвизгнул верховой, угрожая пистолетом.
— Да стреляйте его, Петр Евгеньевич, — призвал приказчик. — Что на них, поджигателей и убивцев, смотреть⁈ Погубят Россию-матушку. Вешать на фонарях таких субъектов без всяческих снисхождений!