Плюша попыталась добавить строгости в голосе:
— Завтра плохо будет.
— А само это «завтра» — будет? — зевнула Натали.
Плюша взяла бутылку, потянулась за фужером, но Натали выпустила его раньше…
— Ну вот, — вздохнула Плюша, — теперь осколки собирать…
Натали деловито матюгнулась и слезла с дивана:
— Стой там… Сейчас соберу, говорю!
Протопала на кухню, вернулась с тазиком. Плюша отошла подальше.
— Так в итоге, — говорила Натали, собирая осколки, — ты его решила окрутить, я не понимаю?
Плюша обошла Натали и забралась на диван. Диван был большим и еще теплым после Натали.
Ничего она не решала. Просто хотелось…
Натали поняла по-своему:
— Ну да. Всем по молодому делу хотелось… — Она уже почти собрала с пола все стекло. Подняла голову. — Только он же старик уже был?
Да, он был старик. И старел все стремительнее: почти не вставал. Пару раз Плюша кормила его с ложечки.
Иногда она ловила на себе взгляды Катажины.
Готовила Катажина все еще очень вкусно. Плюша хотела потренироваться с кулинарией дома, чтобы тоже блеснуть, но все не получалось. Возвращалась из архива выжатая, сил хватало только на ужин и на поругаться с мамусей. Мамуся считала, что Плюша должна пойти куда-то работать: деньги, которые давал Геворкян, казались ей подозрительными.
— Да и мало… — добавляла мамуся.
Плюша уходила в свою комнату и хлопала дверью.
Сама мамуся тоже была как бы безработной; их кабэ тихо умерло, народ разбрелся кто в челноки, кто в «Гербалайф». Мамуся тоже куда-то ездила и чем-то занималась; куда и чем, Плюша, занятая своей сложной жизнью, не интересовалась.
Сложная была осень.
Приближалось самое холодное и враждебное Плюше время года. Гардероб, как всегда, был застигнут врасплох: не оказалось подходящих сапог. Плюша ходила в старых и страдала.
Плюша ездила в архив, погружаясь во все новые польские биографии и переломанные жизни; архивные работницы уже привыкли к ней и поили чаем.
Геворкян развелся, чем немного растревожил Плюшино воображение, но скоро женился на какой-то журналистке, и любопытство само собой погасло. Как мужчина он Плюше и не особо нравился: какой-то слишком толстый, деятельный, выбритый. Часто теперь выступал по местному телевидению — на улице, когда они шли с Плюшей, его узнавали. А вскоре уехал в Германию на конференцию; Плюша только вздохнула. Германия, Дрезденская галерея…
Мамуся покрасилась и сделала «химию». Один раз, вернувшись раньше обычного, Плюша обнаружила в квартире постороннего мужчину и мамусю в халате-кимоно, который она не надевала уже сто лет. Такого Плюша от нее не ожидала. Больше, правда, этот товарищ не появлялся. К весне мамусины кудельки снова поседели и распрямились и сама мамуся стала прежней, заботливой и печальной. Плюша успокоилась.
Она решила сообщить Карлу Семеновичу о своем знакомстве с Геворкяном. Только про архив пока не говорить. Карл Семенович выслушал и ничего не сказал.
Другой раз она сказала, к слову пришлось, что Геворкян сожалеет о той… о том… (Плюша не сразу подобрала слово) …о том инциденте. И готов принести извинения. И снова Карл Семенович рассеянно промолчал.
Плюша сходила с мамусей на вещевой рынок, купила себе сапоги и несколько дней чувствовала себя человеком. Пошла в этих сапогах к Карлу Семеновичу.
Дверь открыла Катажина и заслонила собой вход:
— Карл Семенович спит после укола, — сообщила свистящим шепотом.
Плюша удивилась.
— И еще я хотела сказать, что Карл Семенович не переносит звука падающих книг. А вы уже два раза роняли у него книги!
Плюша поглядела на закрывающуюся дверь и стала медленно спускаться. Постояла под кариатидами.
Когда она роняла книги второй раз, она не помнила. Первый помнила, второй — нет.
Подвернувшийся троллейбус довез ее до музея.
Там она и осталась. Экскурсоводом. Написала заявление, ей определили зарплату… стыдно даже вспоминать какую.
Ты же этого хотела, сказала она вечером мамусе.
Мамуся молча чистила картошку и пускала ее в кастрюлю с водой.
Вопрос: Расскажите подробно, где и при каких обстоятельствах вы перешли границу.
Ответ: 13 октября 1931 года вечером я вышел из дома с целью перейти границу СССР. До границы было километров семь. Ночью я свободно перешел ее и был задержан часовым у заставы, куда я шел. На другой день был допрошен в комендатуре и был направлен в погранотряд.
Вопрос: Цель вашей нелегальной поездки в СССР?
Ответ: О СССР я знал мало, и я ехал, чтоб там жить и работать.
Вопрос: На допросе после вашего задержания вы ответили, что перешли границу с целью уклонения от службы в польской армии. Почему вы даете противоречивые показания?
Ответ: Я не мог помнить дословно причину перехода, которую я указал на первом допросе, так как с того времени прошло шесть лет.
Вопрос: Кто знал о вашем намерении нелегально перейти границу?
Ответ: О моем переходе границы знал Данилевич Ян, который мне советовал жить в СССР. Знал Тадеуш Мадей, знали все мои близкие.
Вопрос: Известно ли вам, что ваши товарищи Мадей и Данилевич привлекались дефензивой? Почему они советовали вам поселиться в СССР, а сами почему-то остались тогда в Польше?
Ответ: Я этого объяснить не могу.
Вопрос: Итак, ваш товарищ Мадей является агентом польской дефензивы и, в свою очередь, завербовал вас. Признаете вы это?
Ответ: Меня Мадей не вербовал. Возможно, он и является агентом, я этого не знал.
Вопрос: Тадеуш Мадей как агент дефензивы был заинтересован в том, чтобы вы поселились в СССР, о чем вы признали в предыдущих показаниях. Какое задание по шпионской деятельности вы получили от Мадея перед переходом границы в СССР?
Ответ: За два месяца до перехода через границу Мадей дал мне письмо к своему знакомому в Минске, в котором он характеризует меня как своего друга и просит устроить меня на работу. Что касается шпионских заданий, то от Мадея я никаких не получал.
Вопрос: Состоялась ли явка у знакомого в Минске, куда вас направил с письмом Мадей?
Ответ: Письмо у меня было изъято в комендатуре; позднее, находясь в Минске, я по указанному адресу явиться не мог, так как сидел в ДОПРе.
Вопрос: Какую шпионскую деятельность вы проводили и как дефензива планировала вас использовать на случай войны с СССР?
Ответ: Никакой шпионской деятельностью я не занимался. Возможно, дефензива и рассчитывала меня использовать как резерв на случай войны, но мне об этом ничего не известно, и я на это никогда не пошел бы.
— И его тоже тут расстреляли, этого вашего Новака… — Ричард Георгиевич аккуратно ступал на подтаявший снег. — Место здесь было глухое, удобное.
На нем была его теплая кепочка, и весь он как будто еще пах Германией, откуда недавно вернулся. Плюша шла рядом.
— Тут был небольшой лесок, — остановился, прищурил глаз. — Вырубили в войну. Новый так и не вырос… Только вон борщевик торчит, символ нашей несгибаемости… А я не знал, что вы здесь живете.
Плюша показала вязаной перчаткой окошко. Другой рукой придерживала папку с выписками.
— Угораздило же вас.
Плюша ответила, что привыкли.
— Привыкли… — хмыкнул Геворкян.
Издали слышались какие-то песни и перекаркивание ворон. «Белые ро-озы… Белые ро-зы…» Хлопнула дверца машины, «Розы» замолкли. Остались только вороны и скрип снега.
Плюша вспомнила, что Новак умер в лагере от крупозного воспаления легких.
— Всем так писали. У них список был болезней этих, какие писать, если кто-то из родственников, там, присылал запрос. А они все здесь лежат… Не замерзли?
Плюша помотала головой: она была одета, как капуста.
Они собирались делать в музее выставку, посвященную репрессиям. Один раздел будет посвящен ее полякам.
Обойдя поле, они пошли к остановке. Плюша извинилась, что не может пригласить к себе.
Они стояли на остановке.
Плюша задала вопрос, давно уже в ней сидевший. Зачем надо было уничтожать такое количество людей?
— Это было общество ада. А у ада своя логика. Нам, к счастью, недоступная. — Геворкян почти вплотную придвинулся к Плюше. — Теперь главное — взять разрешение на раскопки. Летом будем копать…
Плюша кивала и вежливо отодвигалась.
Ричард Георгиевич сел в автобус. Плюша не могла решить, помахать ему ладошкой или нет. Решила слегка помахать. По дороге домой думала, успел ли Геворкян это заметить.
Разрешения на раскопки так и не дали. На поле собирались строить торгово-развлекательный комплекс с сауной, джекпотом и бильярдом. Геворкян уже даже видел проект.
Плюша не забывала дом с кариатидами. Проезжая иногда мимо, поглядывала в заветное окно: пыталась нарисовать себе, что происходило там, за плотными шторами. Замок волшебницы Катажины, в котором томился Карл Семенович, не подавал признаков жизни. Несколько раз Плюша начинала набирать номер, чтобы просто узнать о здоровье… Недонабрав, вешала трубку.
Выставка о репрессиях прошла прекрасно. Показали даже по какому-то московскому каналу, в кадр попала Плюшина спина.
В музей стали приходить люди, приносить вещи и фотографии репрессированных. Даже из-за границы.
Дом с кариатидами молчал.
С левого бока дом пережил ремонт и засиял канареечной желтизной: эту часть выкупил какой-то бизнесмен. Кариатид тоже почистили: стали неестественно-белыми. Возле дома парковались иномарки, большие, темные, с колючими бликами на черном лаке.
Мамуся вошла в дачный возраст, стала ездить копаться в земле. Своей дачи у них не было, ездила к подругам, помогала им. Возвращалась оттуда с ведром картошки или с георгинами, не влезавшими в вазу, или с травами. Звала с собой Плюшу: развеешься, отдохнешь… Плюша из вежливости съездила один разик. Не развеялась и не отдохнула. Земля, комары, густая крапива — это было всё не ее. По выходным Плюша гуляла по городу или просто по квартире, из одной в комнаты в другую. Устав от такой прогулки, садилась за рукоделие.