— Знаешь, кого видела? — Мамуся стояла в коридоре, еще в дачной одежде. — Отгадай-ка… Карла Семеновича!
Карл Семенович жил на даче. Чьей? Своей. У него оказалась дача. «Большая» — мамуся раздвинула руки. По соседству с той, на которой мамуся несла трудовую повинность. Профессор подошел к ограде и сказал несколько приветливых слов, пока мамуся вставала со своим радикулитом с грядок и отряхивалась.
— О тебе спрашивал… — Мамуся выкладывала из потертой сумки яблоки. — Удивлялся, что ты пропала. Приглашал к себе приехать. У него там молодежь собирается.
Плюша глядела на яблоки и молчала. Что она могла сказать? Мамуся выложила все дары природы.
— Дача хорошая. Гамак есть. Собака только злая.
Справившись с первым приступом удивления, Плюша присела на табурет.
Карла Семеновича она представляла тихо умирающим в квартире или, на худой конец, в какой-нибудь высокопоставленной больнице. И тут вдруг на тебе: дача, собака, молодежь какая-то…
В следующую пятницу Плюша, сходив в парикмахерскую, отправилась туда с мамусей. В автобусе сильно трясло, читать Пруста, которого Плюша уложила в сумку, не получилось. Приходилось наслаждаться видом за окном и слушать такие же унылые разговоры попутчиков. Мамуся спала рядом, приоткрыв рот.
Оставив мамусю ковыряться на грядках, Плюша пошла к соседнему дому.
Звонка не было. Плюша стояла, вглядываясь в зелень. Зашуршал дождь, залаяла собака.
— Цери! Цери! — послышался знакомый голос со стороны дома.
Плюша прижала к себе Пруста, которого для чего-то взяла с собой.
Мелькнул блик открываемого в глубине окна. Собака неохотно замолкла.
На Плюшу, шаркая длинными ногами, шел Карл Семенович. Он еще больше похудел, впереди болтался небольшой, жалкий живот.
— Я ждал вас, — сказал Карл Семенович, целуя ей ручку.
Когда они шли к дому, мимо корыта с дождевой водой и гамака, пес залаял снова.
— Это Цери, — представил его Карл Семенович. — Полное имя Цербер.
У него три головы?
— Одна, и очень глупая…
Они пили кофе на заставленной мебелью веранде.
— Я себя полностью обслуживаю. Два раза в неделю приезжает Катажина. Привозит припасы, готовит, стирает, устраивает эти ужасные уборки…
Плюша сочувственно кивнула.
— В остальном обхожусь совершенно самостоятельно. Цербер меня охраняет день и ночь… Катажине, — снова помрачнел, — сейчас надо быть в городе, смотреть за квартирой и книгами. Я там находиться не могу. Один ремонт, другой. То снизу, то в соседней квартире. Ужас. У меня все трясется, книги падают…
Услышав про книги, Плюша на всякий случай отодвинула Пруста от края стола. Ей все еще хотелось, чтобы Карл Семенович увидел, с какой книгой она пришла.
— Но тут я ожил. Природа меня спасла. Природа и молодежь, которая возле меня собирается.
Карл Семенович предложил осмотреть его владения. Плюша увидела еще несколько светлых и нежилых комнат и познакомилась с туалетом. Потом они поднимались по узкой лестнице. Дыхание профессора, шедшего следом, щекотало спину.
— Вот это будет ваша комната. — Карл Семенович распахнул дверь.
Половину мансарды занимала большая, запущенная кровать: на ней, по виду, лет двадцать никто не спал. К стене было прислонено зеркало. Как и в других комнатах, были журналы и книги, сложенные стопками. Плюша замялась.
— Ну как? — Карл Семенович стоял, потирая ладони.
Она не могла сразу подыскать слова, чтобы отказаться. Впрочем, с другой стороны… Она была даже рада. Немного. Хотя и не знала, чему именно.
Дождь перестал. Плюша походила вокруг клумб с мокрыми цветами, встретила гамак и слегка покачала его рукой. Гамак был тоже мокрый и склизкий.
Увидела мамусю за сетчатой оградой.
Мамуся была освещена солнцем и что-то выдергивала из земли.
— Ну как, общаетесь? — поднялась.
Плюша ответила, что общаются. На научные темы.
— Когда придешь?
Плюша сказала, что, наверное, останется: помочь надо.
— Неудобно, — вздохнула мамуся и снова занялась землей.
Плюша вернулась в дом; после бутерброда в автобусе ничего не ела.
Холодильник был заставлен пакетами с молоком и кастрюлями. Плюша достала докторскую колбасу. Нерешительно подержала ее и положила обратно.
— Я хочу, — раздался за спиной голос Карла Семеновича, — чтобы вы приготовили что-то вкусное своими руками.
Плюша вначале испугалась, потом пришла в себя и даже пожарила яичницу. И еще две котлеты, найденные в холодильнике.
Котлеты они ели при свечах.
Свечи Плюша тоже отыскала сама и обдула от пыли. Разговоров за ужином было мало; они загадочно молчали и пережевывали пищу.
Карл Семенович уснул прямо в столовой, Плюша накрыла его тяжелым одеялом и вышла во двор, отдохнуть от хозяйских забот. Залаял Цербер.
— Остаешься? — Мамуся стояла у калитки в чужой мужской куртке.
Плюша кивнула.
— А я грибов нажарила… — сообщила мамуся печально.
Они пожелали друг другу спокойной ночи. Все это время лаял Цербер.
Тихо, Цери, тихо… Собака замолкла и загремела цепью. На всякий случай Плюша обошла конуру. Будить Карла Семеновича и спрашивать про постельное белье не стала. Стянула со стола скатерть, это и будет простыня.
Спала Плюша тяжело. Слышала снизу храп Карла Семеновича. Казалось, это говорят несколько человек, она отчетливо расслышала: «Млода Польска». И еще раз: «Млода Польска».
Потом храп прекратился, заскрипела лестница, Плюша зарылась в одеяло. В дверь постучали.
Вошел Карл Семенович, замотанный в одеяло, как в мантию.
— Вы опять уронили книгу! — сказал он сурово.
Плюша высунула голову: на полу валялся Пруст.
Карл Семенович поднял книгу и повертел в руках.
Резко швырнул ее на пол:
— Слышите?..
Она шла, теплая и голая, к лесному ручью. Вода поблескивала, ветер опускал, поднимал и снова опускал ветви, трогал лицо, грудь, живот, щекотал ноздри на вдохе, дышать было весело.
Палые сосновые иглы и песок под ногами.
Ручей.
Еще ближе ручей.
И совсем близко: ручей.
— Здравствуй.
— Здравствуй. — Она не удивляется.
Она привыкла к их встречам у самой воды.
Привыкла к его тяжелому запаху. К его скользким рукам и почти оголенному черепу.
Другая бы не привыкла, а она вот смогла. А что было делать? Где еще найдешь по нынешнем временам себе дружка? Еще из благородных.
— Вчера троих свезли… — болтает она ногой в ручье. — Пан ксендз отпел, потом проповедь говорил. В замок теперь никого не пускают, но все равно… Дочь магнатская, говорят, тоже уже того…
— Я там побывал вчера, — бросает он.
Она чуть ревниво скашивает глаза, но молчит. Молодая пани, говорят, была красива, как солнце. Стало быть, он ее тоже поцеловал. Да и обошлось ли все одним поцелуем, не потешился ли ее дружок с ней?
Помолчала, опустила в ручей вторую ногу:
— А в жидовской слободе половина вымерла.
— Туда я не хожу. Туда брат мой захаживает: пузатым жидом нарядится и…
— Я и не знала, что у тебя брат есть, — задумалась, представив.
— Есть, и сестра… Мы же тоже рождаемся. И стареем. Как люди. Только слегка по-другому.
И тянется: на поцелуй.
Она же, присев в ручье, смеется и брызгает в него водой.
Нанежившись, они лежат на траве, лицами в небо.
— Боюсь я.
— Чего? Пока ты со мной, ты будешь жить.
— Боюсь, — повторяет, пряча лицо в его истлевший плащ. — Просто боюсь…
Пытается заплакать, но слезы не желают течь, и очи остаются сухими.
— Да вот. — Он приподнимается и берет ее руку. — Гостинчик тебе принес, — натягивает на палец колечко с алым, как кровь, камнем.
— Ой, красота, — охает она, вертя пальцем.
— Вчера с одной пани снял… Хоть нам по службе это и не положено. Но оно ей уже не в надобу.
— Красота-красота… — не слышит она, делая рукой разные танцевальные движения. — Еще бы зеркальце сюда!
— Нам нельзя зеркало… — замолкает, почуяв, что сболтнул лишнего. Поглядывает: не услыхала ли? Нет, с безделушкой новой возится, глупичка… Или услыхала? Тяжко при его службе влюбленным быть, каждое слово, как жиду-аптекарю, на весах взвешивать надо.
Месяц над горой лесистой поднялся, вестник прощания. Любовники подержали друг друга за руки, повздыхали, как положено. Она натянула платье, поправила волосы. Он кликнул коня черной масти. Отъехал не сразу: поглядел, как исчезло платье ее среди темнеющих стволов. Может, что-то все же услышала?..
— Познакомлю-ка я тебя с моим братом…
Яростно хлестнув коня, ускакал.
Через два дня пан ксендз отпевал некую девицу, последнюю из оставшихся в живых на Замковой улице. Перед кончиной несчастная долго исповедовалась и передала в дар церкви несколько украшений. Среди них привлекало внимание кольцо с кровавым камнем.
Еще через несколько дней два ученых брата-доминиканца заманили Чуму в зеркальную комнату; прочитав молитвы, обложили осиновыми дровами и сожгли. Поветрие пошло на убыль и вскоре утихло. Было достойно удивления, что Чума, обычно хитроумно избегающая ставимые ей ловушки, так легко на сей раз позволила поймать себя и, даже попаляемая огнем, не визжала и не пыталась вырваться…
— А вы слышали про зеркальную комнату?
Плюша помотала головой.
Была еще ночь или совсем раннее утро. Часов не было, за окном тяжело лил дождь. Карл Семенович сидел на краю кровати; она смотрела на его темную сутулую спину.
— Про нее нигде не писали. — Спина пошевелилась. — А она была.
Плюша спросила, что это была за комната.
— Никто не может сказать. Кого туда помещали, или лишались ума, или всё быстро подписывали, чего от них хотели. А потом не помнили о ней ничего. Абсолютно ничего, кроме ужаса, который она внушала.
Разве зеркало может внушить ужас? Плюша поглядела на зеркало в углу.
— Обычное — нет… НКВД находился в бывшем особняке Стаковского. О Юзефе Стаковском вы, надеюсь, слышали? Хорошо, верю. Хотя не знаю, что вы там слышали. Рассказывают разные… выдумки. Что он был чернокнижник; это бред. Я его видел. Он занимался текстилем. Страшно разбогател, выстроил фабрику. И особняк. В этом особняке у него было несколько тайных комнат для развлечения гостей — мода такая была. Тогда все были немного чернокнижниками. Спиритизм, разные фокусы. Но с ума у него там никто не сходил. Так, слегка попугать, пощекотать нервы тогдашнему крэм дэ ля крэм… Сливкам общества, — поймав взгляд Плюши, перевел.