«Существует ли Судьба? Да, для тех, кто живет во грехе, она существует.
Грех действует по тем же законам, что и природа; можно сказать, он действует через законы природы. Вся природа незримо пронизана грехом: отпадением Денницы, которое было закреплено грехопадением Адама и Евы. С той поры бόльшая часть Вселенной, включая нашу Землю, наполнилась холодом, мраком и огнем, став зримым образом ада. С той поры грех являет себя через законы природы, по которым человек страдает от разных заболеваний, стихийных бедствий, смерти.
Непостижимость действия этих законов для грешных и есть Судьба.
Камень падает по законам природы, но то, упадет ли он на голову проходящего внизу человека или нет, — уже не закон природы. Это уже обусловлено грехами — не только этого несчастного, может, его родителей или даже первородным грехом Адама. Грехи действуют в мире, они являются причинами. Они накапливаются, подобно электрическому заряду, а потом, как молния, происходит разрядка.
Мне думается, под Законом апостол Павел разумел не только Закон Моисеев, но и закон природный».
Как это понять, думает Плюша. Как это понять… И засыпает. Белое поле, серое солнце. Кто она, откуда она, и почему — комната?
Через три месяца Плюша все рассказала Геворкяну: приезд на дачу, книги, тело.
К этому времени она уже полностью перешла в Музей репрессий. Стояла теплая весна, Плюша обнашивала новое платье. В зарплате она с переходом не потеряла. Геворкян был там замдиректора по науке.
Геворкян слушал молча, постукивая по плексигласу. Тюк, тюк… Плексигласом был крыт стол. Тюк!
— Убила она его, — поднялся, деловито включил чайник. — Он же из богатой семьи. Наверняка было там что-то и кроме профессорского оклада. Высосала из него все и убила.
Плюша помолчала и спросила: как?
— Не знаю. Это чтобы сделать человека, есть только один способ, а уничтожить — сотни… Вскрытия не было, старикам не делают. А для вас она устроила этот спектакль с книгами. Ну, подумайте. Как можно было самому положить книги так… потом еще запереть дверцу… чтобы они лавиной на него посыпались?
Геворкян говорил отрывисто, стучал пальцем. В чайнике гудела вода. Плюша сутулилась.
— Я помню ее дипломную работу, она писала по Гойе. Мы тогда еще с Карлом дружили, я был оппонентом. Конечно, всю работу ей написал Карл. Но — тема! Темы случайными не бывают. Фрески «Дома глухого». Вы помните эти фрески?
Плюша помнила.
Через два дня Геворкян вернулся к этому разговору. Зашел и с размаху сел в кресло:
— Знаете, где сейчас наша дорогая домработница? Я узнавал. В Штатах. И уже вышла там замуж. За одного профессора. К нему, собственно, и ехала… Ну, что вы так смотрите? Есть что попить?
Плюша налила яблочный сок.
Подумав, налила себе тоже.
— Я театровед. — Геворкян поскреб щеку. — А люди живут по законам театра со времен Адама… Как вы понимаете, праотца, а не Мицкевича! Он, впрочем, для театра не писал. Зато какие стихи!
Откинувшись на стуле, прочел:
— Серце уставо, пьерж юж лодовата… Это из его «Призрака» — чудо. Вы знаете, что он был членом мистического ордена?
Плюша подняла голову: вытряхивала остатки сока.
— Мицкевич. «Ково справы Божей». «Круг Божьего дела». Анджей Товяньский… Не слышали?
Плюша помотала головой. Снова почувствовала себя как тогда, на защите диплома.
— Польский мистик. Анджей Товяньский… Ну что вы головой все мотаете? Вы не обязаны знать. Польское мессианство. «Польша — единственная христианская страна». Поляки — избранный народ нового завета, рассеяны, аки народ Израилев. Это все неинтересно.
— Нет, ну почему…
— Потому что все это кончилось. — Геворкян устало поглядел на Плюшу. — И мессианство, и всё. Есть народы, которые интересны только в состоянии несчастья, трагедии. Как мы, армяне. Как евреи. Как поляки… У этого Товяньского было, правда, забавное учение о бесплотных духах, которые руководят живущими. Тоже неоригинальное… Он исцелил жену Мицкевича от невроза, она была, вообще-то, невротичка, — остановился в дверях. — Вы слышали, собираются снова ставить памятник Дзержинскому? «Речь Посполитая» уже поддержала, совсем наши паны там гикнулись… «Серце уставо, пьерж юж лодовата… Щели ще уста и очи заварвы…»
Сердце остановилось, сундук был уже ледяным. Рот и глаза были вырезаны. В мире еще, но не для мира! Какой человек? — Мертвый. Смотрите, дух надежды — это жизнь. Звезда памяти о блесках дает. Мертвые возвращаются в молодежь страны. Найдите хорошее лицо.
Плюша поглядела на Натали.
— Google Translate, — пожала плечами Натали.
Она сидела в мужской рубашке за монитором; принтер, выплюнув лист, еще урчал.
Может, можно найти литературный перевод?
— Можно… — Натали зевнула и поднялась. — Пойду картофельные оладьи нажарю. Твоя оладьи ест?
Это она больную мамусю имела в виду. Заботилась о ней.
Еще в начале той весны Плюша ушла от Евграфа. Или ее выгнали. «Кто был охотник, кто добыча — все дьявольски наоборот», — вспоминала стихи из тех, что писала ему когда-то на толстой бумаге. Ей все-таки казалось, что она сама ушла. Собрала все до последней салфеточки. Два раза спускалась и поднималась в лифте. Мог бы помочь дотащить ей до дороги: у нее потом вены выступили. Мог бы предложить остаться друзьями и поцеловать на прощание в мокрую щеку. Она ведь для него столько сделала… Полы ради него мыла, свитер начала ему вязать!
Первые две ночи после возвращения Плюша глядела на стены и думала. Сумки, привезенные от Евграфа, стояли неразобранными в коридоре.
Мамусина болезнь стала для Плюши неприятной неожиданностью. Она думала, что вернется под крыло заботы и сочувствия; получалось, самой мамусе требовалась теперь забота.
Луна лезла сквозь шторы, Плюша включала ночник и перечитывала свою дипломную работу, за стенкой ворочалась и звала ее мамуся.
Плюша шла к ней. Мамусе хотелось пить. Потом нужно было предоставить ей руку и плечо и сопроводить в туалет. Стряхнуть несуществующие крошки с простыни. Снова налить воды, но не такой ледяной, как в прошлый раз.
Дипломная работа звучала голосом Карла Семеновича. Смерть целовала девушку, девушка вырывалась, звала на помощь, замолкала, ложилась на траву, устраивалась удобней. И листок подорожника шевелился от ее горячего дыхания.
И снова, и снова ручей. Но не такой веселый и шумный, как летом. Желтый лист, качаясь, проплыл по нему. И еще следом один.
Воздух теплый, но голым ногам уже прохладно. Березовые сердечки шуршат под ними — цвета осени, греха и судьбы.
Она расшнуровывает корсет. Лицо ее неподвижно, только ресницы дрожат. Стягивает юбку, прижимает к себе: тепло и колко. Занимается чулками.
Невесело раздеваться в осеннем лесу, еще печальней — лезть в ручей. Но таков ритуал. Облетевшие ветви обдают ее затейливой тенью.
Опускает одну ногу в поток. Ой!.. Теперь вторую.
Мягкое дно растворяется под ступнями, вода становится чуть мутной.
И снова прозрачна: со стволами, небом, солнцем.
Она зачерпывает немного этого ледяного солнца и бросает им на себя. Стонет от восторга и холода и вся погружается, присев на корточки.
Поднимается, прислушиваясь.
Лес молчит. Не слыхать знакомых тяжелых шагов. Только дятел постукивает. Тук-тук. Тук.
Быстро вытирается, стряхнув налипшие к ногам листья. Шумно дышит, трет рушником спину и ноги, выбивает зубами дробь.
Останавливается, приоткрыв рот… Нет, показалось. Тих лес, тих и безразличен. Что ему темный ее жар, что ему сжигающие ее угли?
Тяжелым порывом ветра срывает с березы потоки листьев.
Она лежит на спине в листве, засыпая ею себя. Только голые колени торчат и работают руки. Не пришел. Не явился дружок ее ситцевый, безносый. Стонет она от похоти и обиды, стонет в светлом осеннем лесу. И ручей у изголовья шумит и булькает пузырями.
Осталась Плюшенька одна. С мамусей, конечно. С близкой душой, да. Но без мужского начала. «Однёрка», как говорила Плюшенька в детстве.
Вначале после ухода от Евграфа было даже как-то легко, будто крылья за спиной отросли. Никто не называл ее дурой, не требовал что-то изображать у плиты, не заставлял исполнять в постели такие фантазии, что даже мамусеньке не расскажешь: испугается. И Натали тоже не расскажешь: начнет хохмить, как обычно. У Натали мужики и все их внутренние и внешние органы почему-то вызывали смех. Правда, и сама Плюша все это уже воспринимала смешным и пройденным этапом. И летала по квартире на крылышках свободы.
Дошло до того, что, запершись, потанцевала. Потом сердце нехорошо себя вело.
Приходил один раз Евграф. Она не пустила, голоса даже из-за двери не подала. Глядела в глазок и ногой в поисках тапки по холодному полу шарила.
Прошла весна.
Прошло лето.
Невидимые крылья сморщились и отпали. Жизнь с Евграфом, включая особенности его поведения, вспоминалась уже не в таких землистых тонах.
По ночам ее ело одиночество.
За эти полтора года она привыкла, что рядом сопит и чмокает губами что-то теплое и мохнатое; толкнет иногда коленом или забросит ей на бок мягкую руку. Или еще что-то такое сделает, по повелению природы. А теперь…
Однажды в дождь, сильный и холодный, оказалась Плюша возле магазинчика. На магазинчике светила ядовитая вывеска: «Венера и Адонис». Эротика, поняла Плюша и пошла дальше, сквозь бегущие ручьи. Ноги промокли, руки деревянные от холода; пальцев, сжимавших зонт, не чувствовала.
Остановилась.
Прошла чуть назад и потянула дверь на себя. Согреться. Только согреться и переждать ливень. Изнутри звякнул колокольчик.
— Вы поставьте его сюда…
Плюша поставила мокрый зонт, куда ей показывал молодой человек. Продавец, наверно; больше никого не было. В джинсовом комбинезоне.
— Помочь? Что-то конкретное ищете?
Плюша помотала головой и попыталась принять безразличный вид.
Магазин оказался маленьким; этот, в комбинезоне, постоянно терся где-то рядом и давал пояснения.