Чтоб как-то оттянуть Плюшу от черных и неприятных мыслей, Натали повезла ее развлечься. Посидели в ресторане, Плюша от двух рюмок порозовела. Сходили потанцевали. Плюша танцевала на одном месте, переступая с ноги на ногу, а Натали скакала вокруг нее, как вокруг елочки. Потом потащила ее с собой в новый батутный центр, переодела в захваченную с собой одежду, переоделась сама и стала заставлять прыгать. Плюша боялась и не хотела. «Прыгай! Прыгай!» — кричала Натали, взлетая и производя в воздухе разные фигуры; Плюша пару раз прыгнула и ушла. Натали еще немного попрыгала, выкрикивая под музыку: «Пьяный-пьяный ежик… влез на провода!» — и повезла Плюшу домой.
Ночью после этого Плюше приснилась голая женщина, идущая по белому полю. Женщина эта была не похожа на мамусю, молодая и тонкая в кости, но Плюша все равно испугалась. Длинные волосы ее и брови были покрыты инеем, женщина неторопливо шла по снегу, и Плюша видела ее как бы со всех сторон.
— Ну и крестись, раз решила, — говорила Натали, которой Плюша почти каждый день докладывала свои мысли и сны. — На дом тебе, что ль, попа доставить?
Нет, не надо. Она сама съездит. Вот только телефон того батюшки найдет…
Телефон она так и не нашла. Хотя все бумажки пересмотрела.
В воскресенье Натали отвезла ее к той церкви, сама поехала на мойку. Служба заканчивалась, люди шли навстречу Плюше и точно ее не замечали. Только нищие подошли к ней, но она их испугалась и отошла подальше. Достала приготовленный платок.
Отца Игоря не было видно. «Перевели на Строителей, — сказала женщина за прилавком. — А что, он вам нужен?» Плюша попыталась объяснить… «Так здесь у нас креститесь, чем в такую даль мотаться… К отцу Мелетию, вон, подойдете или к любому, все объяснят».
Плюша поблагодарила и купила одну свечку.
Те батюшки, которых она заметила, ей не то чтобы не понравились, но не вызвали доверия. Один глядел слишком строго, другой куда-то спешил, а у третьего была маленькая бородавка на носу. Понравился ей только один, высокий и с русой бородкой. Но тот ответил, что он совсем не батюшка, а дьякон. Плюша вышла на улицу, так никуда свечку и не поставив.
Натали ждала ее в помытой машине, внутри было тепло, Натали похлебывала из бумажного стаканчика; протянула Плюше пакетик с фри: «Ну что?»
Плюша подарила Натали свечку, правда, чуть погнутую. Натали сунула ее в бардачок. Выслушала Плюшин рассказ о ненайденном батюшке.
— Так куда едем? — включила зажигание.
Плюша молчала и дожевывала фри. Осторожно спросила, нет ли у Натали на Строителей случайно своих дел. Потому что, конечно, далеко…
— Ё, — выдохнула Натали. — Лады, едем!
Неудобно…
— На потолке какать. — Натали вырулила на дорогу. — Танцуем!
Отца Игоря застали на месте, хотя уже в дверях.
Через три недели Плюша крестилась. Полины в святцах не оказалось, нарекли Евой.
Прямо после крещения поскользнулась на скользком полу крещальни и ушибла руку. Нет, перелома не было, но болело долго. «Это ничего», — успокаивал отец Игорь своим веселым голосом.
А Натали батюшка не понравился:
— На педика похож.
То же самое, она, впрочем, говорила и про Евграфа, которого видела мельком.
От Евграфа, кстати, не было никаких вестей. Групп со сталкером на поле тоже давно не было видно. Пошел слух, что вроде после расстрела туда зарыли капсулу с сибирской язвой, поэтому власти и не дают разрешения на раскопки.
— В мозгах у них капсулу зарыли… — тихо ругался Геворкян.
В этих разных мыслях Плюша чуть не проехала нужную остановку. «Строителей!» Подскочила, схватила сумку…
— Думал, уже не приедете… — Отец Игорь идет навстречу, веселый. — А, салфеточка… Сами связали? Хорошо, под вазу, где Казанская, подложим…
Спрашивает о Натали, о поле. Плюша чувствует легкий запах вина из батюшкиного рта. Вот он наклоняется к умывальнику, ополаскивает лицо, сбоку стоит ведро с краской.
— А как акция ваша, с домами?
«В этом доме жил Адам Витольдович Ковалевский (1899–1937), инженер-металлург, расстрелян в 1937-м, реабилитирован в 1959-м».
«В этом доме жил Тадеуш Янович Мадей (1910–1937), студент педагогического техникума, расстрелян в 1937-м, реабилитирован в 1958-м».
«В этом доме жил Арон Мовшевич Старобыхский (?–1937), студент текстильного института, расстрелян в 1937-м, реабилитирован в 1958-м».
«На этом месте стоял дом, в котором жил Николай Степанович Войцехович (1900–1937), конструктор 3-й категории, расстрелян в 1937-м, реабилитирован в 1989-м».
Музей заказал семь таких досок, совместно с «Мемориалом», еще зимой. Получили разрешение из Комиссии по культурно-историческому наследию, и от топонимической комиссии, и от собственников. Да, все нужные разрешения были получены. Плюша сама укладывала их в прозрачные файлы.
Сложности начались уже с первой доской, на Буденного, в доме Ковалевского.
На звук электродрели набежали жильцы: «А кто дал разрешение?» Показали разрешение. «А почему ксерокопия? Вы, вообще, из какой организации?», «И что? И теперь что, все кому не лень будут у нас тут доски эти вешать? А нам тут жить, между прочим!», «Зинка, что с ними говорить, вызывай полицию!»
Попытались объяснить про репрессии. Что человек жил здесь. Так же, как и вы сейчас. Да, вот в этом самом доме. Вставал утром, выходил из него на работу, возвращался вечером, ложился, заводил будильник. Пока в одну ночь за ним не приехали. И человек исчез. Будильник утром звонил вхолостую. Человек исчез. Только за то, что был поляком.
«Вот и хорошо! Вот и пусть ему в Польше где-нибудь и вешают доску. А тут у нас жилой дом» — «Да ладно, пусть висит!» «Как “ладно”, дядь Миш? Если бы какому-нибудь генералу или балерине, то это было бы — ладно… А этот их, какие заслуги имел? Что теперь, всем, кого сажали, доски лепить?» — «А мы тут живем, тут дети ходят…» — «Должны были у нас в первую очередь спросить!»
Нет, не должны были, жилье муниципальное…
Так и не повесили. Музейный слесарь дядя Витя слез со стремянки, сложил ее и развел руками.
А в другом месте их уже ждал пикет жильцов. Откуда-то узнали. Дом был старым, двухэтажным, с деревянным вторым этажом. Лица жильцов были сухие и решительные.
«Его ж дрелью тронь — рассыплется. Мы тут прежде чем простой гвоздь в стену забить, сто раз мозгуем. Давайте езжайте отсюда со своей доской. Вон, к дереву тому, если хотите, можете ее при-бить…»
Из семи изготовленных досок повесили в итоге четыре. Где-то, правда, жильцы попались понимающие. Попросили еще к доске маленькую полочку приделать, чтоб цветы возлагать. «Будете возлагать?» — «Будем!»
— А что, оставшиеся три, — спрашивает отец Игорь, щурясь от солнца, — так и не повесили?
Отец Игорь перекрестился, потянул на себя обитую крашеным железом дверь. Плюша вошла следом.
— Лучше б вы перед литургией приехали, причастились бы сразу…
Храм был новым, пустым, батюшкин голос звонко разносился по нему.
Вышел из алтаря старый дьякон, отец Григорий, которого Плюша видела во время того пикета на поле. Ответил на Плюшино приветствие, вышел.
Появился отец Игорь, неся аналой:
— Не, спасибо, нетяжелый… Сам. Вот так. Ну, давайте, Ева. Готовились?
— Грех?
— Гордыня!
— Грех?
— Зависть!
— Грех?
— Гнев!
— Грех?
— Похоть!
Семь смертных грехов выходят на сцену. Тихо гудит вентилятор, но все равно душно, и в зале обмахиваются.
— Грех?
— Уныние…
— Грех?
— Чревоугодие!
Перекличка окончена. Луч софита, освещавший дерево, гаснет. Ева все еще сжимает надкусанное яблоко. Медленно, с закрытыми глазами движется по доскам сцены, подходя то к одному, то к другому греху.
— Итак, — снова слышится голос, — представьтесь еще раз! Да, да, вы…
Гордыня чуть усмехается.
— Гордыня. Проживаю тут недалеко, улица Строителей, дом десять. Да, под другим именем. Да. Неженат. Числюсь охранником в ночном клубе… Достаточно?
Ева подходит к нему сзади, молча обнимает голову, плечи, целует прыщавую шею.
— Расскажите о ваших отношениях с Евой.
— Знаком давно, еще в изостудию ходила. Плодом, через который вошел в нее, была груша, положенная ей в ранец матерью. Первые дни после этого наблюдал. Да. Усвоение нормальное, аллергических реакций не имелось…
— Совсем?
— Кроме легкой сыпи на левой груди. Отношения нормальные. На вид, конечно, тихоня… Но, вы знаете, «в тихом омуте…»
— Не отступайте от заданного вопроса!
— Ну да, лирики вы не любите… Что вас там интересует? Отношения? Бываю у нее где-то раз в неделю, ну, вы знаете, как вызов поступит. Около полпятого утра, зависит от глубины сна. Обычно через кусочек плода, перорально. Сглатывание нормальное. Последнее время, после того как ее тут в вашей водичке купали, возникли проблемы с усвоением, но… пытаемся решать.
Ева, все так же с закрытыми глазами, отходит.
— Теперь вы!
Уныние полулежит с расстегнутой на груди рубашкой. Глядит куда-то вверх, в темный потолок.
Ева опускается на колени, запускает руку ему в рубашку.
— Ну… Уныние. Адрес? Панфиловцев, двенадцать, корпус второй.
— Квартира?
— Сорок три. Вы ж туда все равно не поедете… Временно не трудоустроен.
— Отношения с Евой?
— Классные. Нормальные, в общем. Умняшка. Старается.
— Сколько раз посещаете ее?
— Почти через день… Раньше даже чаще. Где-то в два, два тридцать. Кормлю ее вот этим, — помахивает пакетиком.
— Вы бы ее еще пауками кормили…
— Ну, — чуть усмехается, — что дают… Вкуса все равно не чувствует. Срыгивать, правда, стала иногда. Приходится по второму разу: открой ро-отик, ути-пуси…
Луч гаснет. Загорается в другом конце сцены.
На скрипучем стуле сидит Похоть, в костюме и галстуке. Нога на ногу, пальцы на колене сплетены. На голове венок из одуванчиков.
— Я? — Чуть щурится от света, облизывает губы. — Luxuria.
— Настоящее имя!