Стала было по привычке подниматься наверх, к Натали, но опомнилась и пошла вниз. В супермаркете купила хлеб, кефир, два пакетных супа, три яблока и упаковку белорусского сыра. И пакет шоколадных пряников, побаловать себя после болезни.
— Давно вас не было, — сказала знакомая кассирша, выкладывая все из корзинки. — Как там ваша подружка?
Плюша, потупившись, сказала, что нормально.
— Лучше уже ей?
Плюша на всякий случай кивнула, сложила покупки в пакет и вышла на воздух.
Вернулась домой, поднялась на верхний этаж, к Натали. Позвонила.
Дверь молчала.
Плюша спустилась к себе, разделась и стала выкладывать продукты. Мысли все были не о продуктах, а о Натали.
Натали привезли в тот же день.
Плюша услышала движение в подъезде, поглядела в окно. Не выдержала, накинула поверх халата куртку и поднялась.
Наталийкина квартире была открыта, по ней ходили какие-то люди. Родственники, как поняла потом, и соседка напротив. Толстая медсестра пилила ампулу.
То, что осталось от Натали, лежало в комнате. Высохшая голова на подушке; тонкая, точно не ее, рука поверх одеяла. Ей сделали укол, она спала.
На этой стадии ничего уже сделать было нельзя. Родственникам позвонили увезти ее домой. Женщина, напоминавшая кустодиевскую купчиху, ее сестра, приехала за ней.
Весь этот последний месяц Натали боролась с болезнью. С той самой ссоры или даже раньше. Когда терпеть не оставалось сил, врубала музыку: заглушить стоны. В тот день, когда приезжала «Скорая», соседка напротив, не выдержав грохота, стала звонить и стучать… Она же и эту «Скорую» вызвала.
Плюша вышла из комнаты, наткнулась на какие-то свертки и сумки. Окна были открыты, по квартире гулял холод. Плюша чего-то испугалась и начала шептать, шепот перешел в крик. Она кричала:
— Уберите Катажину! Не пускайте Катажину!
Плюшу подхватили и увели.
Под вечер Натали ненадолго очнулась. Говорить почти не могла, больше глядела вокруг и подавала знаки.
Плюша подошла к кровати и поговорила с ней. Предложила позвать отца Игоря.
Натали помотала головой.
Плюша помолчала и вопросительно назвала имя отца Гржегора.
Натали снова помотала. Сделала слабый жест рукой, приглашая Плюшу наклониться к ней.
Плюша нагнулась.
Почувствовала горькое дыхание Натали на щеке.
— Танцуем…
«Дети плясали, прыгали и кувыркались. Весь Иерусалим Детский плясал и прыгал. Приплясывали маслины, кружились в облачном небе птицы, и даже сами облака, казалось, покачивались в легком иудейском танце.
Приближалась Пасха.
Что есть Пасха? Это Исход. А что есть Исход? Это бегство из Египта. А что есть Египет? Этого точно никто не знал. Праздники устанавливают взрослые, но больше всего им радуются дети.
“Египет есть место пленения”, — сказал Петр, глядя вниз.
“В Египте моего дедушку заставляли изготовлять кирпичи”, — сказал Андрей, глядя вниз.
“Твоего дедушки тогда еще на свете не было,” — возразил Фома, глядя вниз.
Андрей пожал худыми плечами и тоже поглядел вниз.
Внизу, под горой, плясал и радовался Иерусалим.
Нестерпимо блистал позолотой Храм, еще недостроенный, но уже поражавший красотой. Возле Храма копошились дети-паломники. Вел за собой толпу путешественников-язычников юркий служитель Храма, что-то рассказывал им.
“А где брат Иуда?” спросил Петр и поглядел на Андрея.
Андрей снова пожал плечами:
“Где-то раздает милостыню…”
“Какая это раздача”, — вздохнул Фома. — Душу из них всю вытащит, пока одну несчастную лепту даст.
“Ага… А вы откуда? А почему не работаете? А надо работать!”
Апостолы улыбнулись: Андрей точно передал манеру Иуды.
Петр снова стал серьезным, поднялся, слегка отряхнувшись от белой иерусалимской пыли. Налил немного воды из кувшина в ладонь, смочил лицо, волосы.
“Ладно, братья. Делу время — потехе час”. — Петр старался говорить как взрослый. — Идемте тот дом искать, где Пасху справлять будем.
Апостолы стали подниматься, оправлять одежду; кто-то вытряхивал остатки воды из кувшина, чтобы тоже смочить горячее лицо.
“Благословлю Господа на всякое время…” — затянул высоким голосом Иоанн, апостолы подхватывали и спускались вниз, поднимая пыль.
…Иуда в это время был у Взрослых.
Взрослые сидели на каменных скамейках и молча разглядывали его. Они были священниками Храма; детям в Храме служить было нельзя. Они жили в Детском Иерусалиме при Храме и ходили в него, как на службу.
То, о чем учил Иисус Назарей, было им не по душе. Они наблюдали за ним и не одобряли его поведения. “Мессия так не должен себя вести”, — говорили одни. “Когда мы сделали ему замечание, чтобы он прекратил этот шум и крики “Осанна!”, он нас не послушал”, — говорили другие. “А эта хулиганская выходка, когда он изгнал бедных торговцев из Храма?” — напоминали третьи.
Не выдержав, они срывались со скамей и пускались в пляс — это был танец обиды и недовольства. Они продолжали пожимать в танце плечами и вертеть руками, и от взмахов их длинных рукавов вздрагивало пламя светильников.
Иуда стоял и с напряженной улыбкой глядел на этот танец.
Тридцать сребреников, новеньких и гладких, нежно грели ладони.
Танцующие фигуры застыли.
“Итак. — Первосвященник положил ладонь на его плечо. — Сегодня. Сегодня ночью, чтобы не привлекать слишком много внимания. Мы не сделаем ему ничего плохого. Он ведь волшебник, как ты говоришь”…
Иуда этого не говорил, но быстро кивнул.
“Ну вот, мы и дадим ему возможность совершить еще одно чудо. Освободить себя”.
Иуда сжал сребреники и снова кивнул.
“Молодец, сообразительный”, — глухо сказал кто-то.
“Вырастет, храмовым священником станет”.
“Первосвященником! Хочешь быть первосвященником, мальчик?”
Иуда снова кивнул и сглотнул слюну.
Потом он долго шел по Иерусалиму среди танцующих и прыгающих детей. Обычно он любил участвовать в общих танцах и развлечениях. Поскакать на одной ножке, покружиться волчком… На этот раз охоты не было. Все с той же бледной улыбкой он обходил пляшущих и шел дальше, гордо придерживая кошель со своим первым в жизни взрослым заработком…»
— Так что смотрите сами, — говорил отец Игорь. — Смотрите сами.
Плюша кивала.
Поминки уже заканчивались, люди вставали и перемещались к гардеробу. Сентябрь был холодным, все были в куртках, с зонтами.
Народу было много. Натали все предусмотрела: сама составила список с телефонами, написала, где конверт с деньгами на сорок дней и в каком кафе. И какие ее любимые песни ставить.
Песни ставили, но желавших поплясать под них не было. Выскочила было какая-то тетка из Наталийкиных подруг по техникуму, стала что-то бедрами выделывать… Оглядевшись и обнаружив себя в единственном числе, вернулась на место. За столом потом громко рассказывала, как они в техникуме свести Натали с каким-нибудь парнем хотели.
Под конец поставили «Ой, мороз, мороз…» Плюша с отцом Игорем стояли недалеко от гардероба.
Отец Игорь тоже был в списках Натали: познакомившись с ним, это было еще весной, она перестала звать его за глаза «педиком», а стала почему-то называть «хиппи». Звать «батюшкой» упорно не хотела: вероятно, из вредности.
Мимо, с кем-то из «Речки», прошел отец Гржегор.
— Не здоровается теперь со мной, — проводил его взглядом отец Игорь. — А раньше, бывало…
Плюша снова вернулась к волновавшей ее теме.
Темой этой было завещание Натали. Подробное, на нескольких страницах, юридически заверенное.
Натали завещала кремировать свое тело. А пепел развеять над полем.
Да, тем самым. С вертолета.
На это тоже были выделены средства. Ровно сколько требовалось: все заранее, видно, узнала.
И сделать это, по завещанию, должна была Плюша. Да, именно Плюша. Подняться на вертолете и развеять Натали над полем.
Плюша сжимала ледяные кулачки. Нет. Она не сможет.
Но… Но это было условием получения довольно крупной суммы, которую Натали ей завещала. И которую в случае невыполнения Плюша не получала.
Плюша вспоминала, как в той их ссоре Натали кричала про вертолет. Что если захочет, то Плюша будет и на вертолете летать, и с парашютом прыгать. К счастью, про парашют в завещании ничего не было. И одного вертолета вполне хватало.
Про сумму Плюша отцу Игорю не стала говорить.
— Благословить вас на это не могу, — говорил отец Игорь. — Но на вашем месте, наверное, сделал бы… Если вы ее любили.
Это же, наверное, не по-христиански… Кремация и потом чтобы пепел вот так, над полем развеивать.
— Не по-христиански, — согласился отец Игорь. — А что делать? Вразумить ее вы уже не можете. Только молиться за ее душу. Молитесь?
Плюша неуверенно кивнула.
— А по-христиански… Главное — любовь. Помните, как у апостола Павла? «Никогда не перестает». И когда «пророчества прекратятся… и знания упразднятся». Вот как у нас сейчас. Только любовь и остается.
Тяжелый, весь в каких-то мелких клепках бок вертолета. Длинные тени от лопастей на земле. И воняет бензином, или как это у них называется.
Плюша приехала вместе с юристом; юрист должен был удостовериться. Он же вручил ей урну, пластмассовую, очень легкую. Плюша прижала ее к себе и зачем-то спросила, всё ли здесь.
Ночь накануне Плюша не спала, бегала в туалет, согревалась под душем; квартира провоняла корвалолом.
— Да вы не волнуйтесь, — сказал юрист. — Вертолет хороший. Покойная сама вам его выбирала.
Плюша спросила, полетит ли он тоже.
— Да рад бы… Два места там всего. Будете с пилотом рядом сидеть. Обзор шикарный.
Ей подставили маленький железный трап.
Пилот уже был на месте. Небольшой мужчина с красноватым лицом.
Плюша сдавленно поздоровалась. И стала глядеть на свои ноги и зажатую между ними урну. Оглядела кабину, перекрестилась и снова уткнулась взглядом в колени.
— Первый раз на вертолете? — обернулся к ней летчик. — Меня, если что, Мишей звать.