обирается — кому придет в голову, если сам Кириллин ходатайствует.
— ?
— Да понимаешь… им нужна твоя помощь по клюевскому делу. Ты уж помоги, Миша.
— Неужели для них эта бумага так важна, что аж аспирантским местом готовы за нее откупиться?
— Все не так просто… У Татьяны Федоровны мощные связи в обкоме, чуть что — она бежит туда, и там встают на ее защиту. Вот видишь — ее даже до экспертизы не допускают! А на лекциях она несет порой такую чушь… уши вянут! Всех подозревает в идеологических диверсиях, диссидентстве, чтении вредной литературы…
— Прямо всех?
— Включая верхние эшелоны.
Вон оно что.
— Ну ступай, Миша, к Григорь Санычу, он теперь у себя должен быть. Пока, милый, забегай…
Морсковатых сидел на кафедре, читал журнал. На приветствие кивнул и продолжал свое занятие.
— Я к вам, Григорь Саныч.
— Что такое?
— Слыхали про такого Носова? Вроде бы это… меня к вам в аспиранты хотят определить.
Профессор поднял на него глаза, прищурился.
— Кто, говоришь, такой?
— Носов Михаил. Три года назад закончил. Вы меня, может быть, и не помните, а я вот вас отлично — на первом курсе читали.
— Ну-ну… А чего это тебя вдруг в науку-то потянуло?
— Меня? — Носов ткнул себя пальцем в грудь. — Да никогда в жизни. Я и не думал, понимаете… я следователем в райотделе работаю… Вдруг Федор Васильич вызывает — так, мол, и так… дескать, рекомендуем… Что вы, Григорь Саныч! Я раньше-то ни сном, ни духом.
— Ну вот… а сказали — сам хочешь. Сколько вранья накрутили! Почему тогда сразу не отказался?
Носов пожал плечами:
— Не могу даже объяснить. Да и можно ли это вообще — отказываться, когда тебе аспирантуру предлагают? Что, в самом деле — следствие надоело уже, ничего хорошего там нет, в другую милицейскую службу тем более не пойду; значит, у меня и цели-то четкой в этой системе нет, а если так — зачем там торчать? А здесь — все-таки наука, дело серьезное, интересное, круг общения другой, да и положение — ученый со степенью — это тебе не милиционер, верно?
Морсковатых хмыкнул неопределенно.
— Ты диплом-то у кого писал?
— У Литвака, Ильи Романыча.
— Я с ним поговорю… Хотя что ж это: с трудового права да вдруг — на историю, на другую кафедру. Вдруг тебе у меня совсем и неинтересно покажется?
— Это я как раз не думаю. Я ведь на исторический когда-то хотел поступать, конкурса только испугался…
— А чего?
— Нет, мне туда не пробиться было. На истфак отличников, медалистов много ломилось, а у меня аттестат средненький, школа райцентровская, почти сельская, да три года за рулем, всю память там растряс… Так что дисциплина меня устраивает. Правда, экзамены надо сдавать — ну, да я уж подготовился бы…
— Экзамены… — вздохнул Григорь Саныч. — Что экзамены, когда на тебя уже установка дана. Все равно ведь они меня доедят, куда я денусь? Но ты вроде парень ничего… Давай, оформляйся, что ли… Что делать! Если еще, говоришь, к службе сердце не лежит… а здесь — и приживешься, глядишь. Сдавай документы, к экзаменам готовься… где-то в конце мая — начале июня начнем это дело проворачивать. И — напиши ты им эту бумагу, будь они неладны…
— Что, прямо теперь написать?
— Боже упаси! Ни в коем случае. Только когда будет приказ о зачислении. Что ты, это такой народ — обманут, зацелуют, убьют за рупь. Давай! Хорошо, что познакомились, поговорили — может, чего-нибудь и правда получится…
Григорь Саныч встал, и они пожали друг другу руки.
Девица Копыркина в ожидании следователя слонялась по пецприемнику: гремела ведрами, кипятила титан. Она оказалась белокурой и толстоватой, с бельмом на глазу. В каморке дежурного Носов спросил ее:
— Чего набедокурила, мать?
— Соседке, суке, хавальник хотела порвать, чтобы не разорялась лишку. Какое твое, сука, дело, кто ко мне ходит, что делает? За собой гляди, в чужое дупло не лезь. Или завидно тебе? Падла…
Все ясно с тобой.
— Давно освободилась? Статья какая была?
— Сто сорок пятая, вторая часть. Седьмой месяц на воле. Сначала балдела, а теперь — тоска такая…
— Чего это?
— Опять на зону охота…
Так. К аресту Волощака он готов: есть протоколы допросов его самого, сожительницы, Копыркиной, справка из больницы о проникающем колотом ранении… Вина доказана, факт удара ножом признает и сам Волощак. Он тоже фрукт еще тот: трижды судим, за хулиганку и преступления против личности; освободившись в последний раз, вышел как-то на несчастную эту бабенку, поселился в ее бараке. Сразу, конечно, стал пить и гонять ее. В тот день, нажравшись, стал требовать еще бутылку. «Нету у меня! Нету! Все уже пропил!» — «Иди занимай!» — «У кого займешь? Перед получкой ведь!» — «Ах ты падла, проф-фура-а!» И — ножом в бок. Сто восьмая, первая часть. Проникающее ранение в полость брюшины. С учетом прошлых судимостей — никак не должны дать меньше пяти лет. Реально — шесть, семь. Ну и хрен с тобой, Волощак. Ворочайся, откуда пришел. Там твое и место.
В отделе Фаридыч бросил перед ним на стол конверт:
— Прими почту. Опять твоя Князева на связь вышла. Всю тюрьму, наверно, уже подкупила…
Вот еще напасть! «Мишинька мой милый любимый дорогой бриллиантовый я очень хочу с тобой встречу чтобы у нас была индийская любовь Мишинька я думаю о тибе все время день и особенно ночь сейчас жду этап не могу сомкнуть глаз…»
Еще на двести первой Валька ела его глазами, была вся красная, порывалась что-то сказать — но ей помешали. Вошла следователь из районной прокуратуры, Любка Спасская, приблизилась, обняла его за шею и сказала, склонившись:
— Мишик, ты обедать идешь? Я жду.
Вальку аж перекосило. Будь это в другом месте — Любке не уйти бы живой.
— Да, перекусить не мешает, — закивал Носов. — Давай, давай, Князева, поспешай, видишь ведь — торопимся…
Она дрожащей рукой взяла ручку, расписалась на подсунутом бланке, накорябала под диктовку: «Дополнений и ходатайств не имею». Улыбнулась жалко:
— Ну, что теперь… все у нас с вами, да?
— Да, да, все. Айда к выводным… не греши больше…
Валька встала и, как-то странно изгибаясь и виляя задом, пошла к двери. Любка всплеснула руками и закатилась беззвучным хохотом. «Ну и кокетка же твоя подопечная! — сказала она по дороге в столовую. — Это она тебя охмуряла».
А через неделю ему пришлось там же вести допрос некоей мошенницы Гальки Барановой, растрясшей многие кошельки доверчивых граждан. Мошенница зашла в кабинет и сразу поплыла в сладкой улыбке:
— Михаил Егорыч, гражданин следователь, а какой я вам приветик, какой подарок принесла!
— Какой еще подарок, Баранова, что ты, боговая! Давай не пудри мне мозги, садись, да работать станем.
— Знаете, с кем я теперь в камере-то сижу? Я ведь с Валичкой Князевой сижу. Ой, и какая же она прекрасная, Михаил Егорыч! — Галька заприседала, замаслилась. — Вот… вам письмецо от нее и подарок… берите.
Баранова полезла куда-то под кофту, вытащила оттуда треугольник серой бумаги и маленькую — Носов сначала не разобрал даже, что это такое — тряпичную куколку. Такие куклы Михаил видел в самом раннем детстве в бедных семьях, где не было денег на игрушки девчонкам. Туго свернутый белый материал; на него нашито платьишко из цветного лоскута. Ручки, ножки; на белой болваночке — голове — нарисованныерот, нос, глаза.
— Эт-то еще что такое?!
— Письмо, письмо, письмо читайте!
Развернул бумагу. «Первая и единственная самая великая моя любовь Мишинька!!!! Пишу письмо рука тресется и кров горячая кипит, моя любовь к тибе несется…» Он растерялся, скомкал письмо, сунул в карман.
— Ка-акая она красавица-а! — пела Галька. — Ведь когда разденется… просто ффю-цц-ц!!.. — она зачмокала.
Носова разобрал вдруг смех.
— Н-ну и даете вы, бабы! Чего только не выдумает ваша дурная башка! На, отнеси обратно и письмо, и ляльку.
— Нет, нет! — Баранова попятилась, загородилась ладонями. — Вы что это, Михаил Егорыч! Сука буду, не сделаю этого. Не обижайте Валюшичку, ей так тяжело теперь.
— Ну и что я должен делать?
— Возьмите, ну пожалуйста. Потом выбросьте, или как, но только обратно ей не отдавайте. Разве можно!
— Ладно, Бог с вами со всеми…
Письмо и куклу он отдал дома Лильке. Она пригорюнилась, даже слезу пустила: «Ведь это надо же, Миша, какое чувство… Нет, ты даже и не думай сейчас ее обидеть — как это можно, если женщина в таком положении. Она не пропащая, если способна на такой высокий порыв…»
И вот теперь Князева бомбит его любовными письмами. Лилька складывает их в одно место, порою перечитывает и плачет. «Какая любовь, какое чувство!» — бормочет она. Смех и грех. И весь райотдел уже знает эту историю и скалит зубы.
Носов сидел за столом, подшивал волощаковское дело, готовясь ехать на арест, когда забежала Анна Степановна:
— Миша, ты не уходи, мы ведь скоро начнем!
— Как, чего вы начнете?
— Господи, ну, конечно, он все позабыл! — горестно воскликнула Демченко. — Вот такие вы, мужчины!
А, черт! Сегодня же седьмое марта. Завтра женский день. Отдельские дамы затеяли встречу, легкую выпивку и желают его присутствия.
— Я — никак, Анна Степановна. Сейчас у меня арест, а к полседьмому надо в тюрьму, закрывать давлетшинское дело. Сегодня по нему срок выходит.
— Что ж ты раньше-то думал?
— Да я всю неделю с адвокатом созванивался, а он — не могу да не могу. Только вот сегодня нашел наконец время.
— Кто такой?
— Гохберг.
— Что-то непонятно мне. За целую неделю не мог время выбрать. Ты с ним держи ухо востро! Это старая лиса…
— А, как-нибудь…
С угрюмым Волощаком и с сопровождающим сержантом Арбузовым Носов поднялся на четвертый этаж — прокуратура занимала верхнюю часть подъезда. Заглянул в дверь:
— Можно?
— Заходите, товарищ Носов, — отозвалась она. — У вас ведь арест, да? Давайте сюда дело, постановление, я ознакомлюсь.