— Говорили, что он лучший студент в своем выпуске в английском колледже в Риме... Мог бы чего-нибудь добиться. Стать монсеньором. Может даже, епископом. Но он все бросил. Впустую прожитая жизнь, вот как я это называю...
Старик говорит сейчас как бы доверительно, вполголоса, отвернувшись от сына, который, очевидно, и является темой разговора. Джинни, кажется, смущена этими признаниями, но Роджер Шелдрейк напрягает слух.
— Всего лишь преподает на полставки в каком-то, как же это называется, теологическом колледже... занятной теологии, наверно, можно научиться от таких, как он...
Роджер Шелдрейк наклоняется вперед, чтобы рассмотреть через ряд сидений объект данных откровений. Бородатый мужчина спит, или молится, или медитирует — во всяком случае, глаза у него закрыты, а руки свободно лежат на коленях. Грудная клетка вздымается ритмично.
— Вся-то теология, какая нужна, заключена в самом простом катехизисе, я так всегда и говорю...
Кто тебя создал?
Меня создал Бог.
Для чего тебя создал Бог?
Бог создал меня, чтобы я познавал Его, любил Его и служил Ему в этом мире и был бы вечно счастлив с Ним в будущем. (Примечание: о том, чтобы счастливым быть в этом мире, нет ни слова.)
По чьему образу и подобию тебя создал Бог?
Бог создал меня по своему образу и подобию. (Какая неуклюжая конструкция — наверняка должно быть «в соответствии с чьим образом»? Возможно, тут какой- то тонкий богословский смысл с этим предлогом.)
Это подобие Богу заключается в твоем теле или в твоей душе?
Это подобие в основном заключается в моей душе. (Обратите внимание на уточнение «в основном». Не «исключительно». Бог в виде человека. В виде Отца. Длинная белая борода, белые волосы, которые надо подровнять. Разумеется, светлокожее лицо. Немного хмурый, словно может рассердиться, если Его спровоцировать. Сидит на своем троне на небесах — Иисус справа, Святой Дух витает над головой, хор ангелов, Мария и святые стоят рядом. Ковер из облаков.)
Когда ты перестал верить в Бога?
Вероятно, когда еще готовился стать священником. И уж наверняка, когда преподавал в Святом Этельберте. Точно не помню.
Не помнишь?
Кто же помнит, когда перестал верить в Деда Мороза. Обычно это происходит не в какой-то конкретный момент — когда, например, застаешь родителей за подкладыванием тебе подарков в изножье кровати. Это ощущение, вывод, к которому ты приходишь в определенном возрасте или на определенной стадии взросления, и ты не признаешься в этом немедленно и не наседаешь в открытую с вопросом: «А Дед Мороз существует?», потому что втайне избегаешь отрицательного ответа — во всяком случае, предпочитаешь продолжать верить, что Дед Мороз существует. В конце концов, это как будто помогает, подарки продолжают поступать; и если ты получаешь не совсем то, что хотел, что ж, всегда можно найти безболезненно разумное объяснение, когда подарки приходят от Деда Мороза (возможно, он не получил твоего письма), но если они идут от твоих родителей, возникают всевозможные затруднения.
Ты приравниваешь веру в Бога к вере в Деда Мороза?
Нет, конечно нет. Это просто аналогия. Мы теряем веру в дорогую сердцу идею задолго до того, как признаемся себе в этом. А некоторые так и не признаются. Я часто думаю о своих однокурсниках по английскому колледжу, о своих коллегах в Этеле... Возможно, никто из нас не верил по-настоящему, и никто из нас в этом не признался бы.
Как ты можешь по-прежнему преподавать теологию будущим священникам, если больше не веришь в Бога?
Чтобы преподавать теологию, вовсе не обязательно верить в Бога из катехизиса. На самом деле истинно верующих, достойных уважения современных теологов очень и очень немного.
В какого же Бога они в таком случае верят?
В Бога как «основу нашего существования», в Бога как «высшую заботу», в Бога как «высшего средь нас».
И как же молиться этому Богу?
Хороший вопрос. Разумеется, ответы есть: например, такая молитва символически выражает наше желание быть религиозными — быть благодетельными, бескорыстными, неэгоистичными, менее самолюбивыми, свободными от вожделения.
Но зачем кому бы то ни было становиться религиозным, если нет личного Бога, который вознаградил бы его за это?
Ради себя самого.
А ты религиозен в этом смысле?
Нет. Но хотел бы. Когда-то я думал, что был таким. Я ошибался.
Как ты узнал?
Полагаю, встретив Дафну.
Бернард открыл глаза. Пока он дремал, или размышлял, или грезил, поднос со всеми пластмассовыми останками унесли, и пассажирский салон аэробуса погрузился в нечто вроде искусственных сумерек. Шторки иллюминаторов опустили, огни притушили. На видеоэкране, закрепленном на перегородке в начале салона, дергалось и мигало изображение в пастельных тонах. Полным ходом шла автомобильная погоня. Машины беззвучно, с балетной грацией огибали углы улиц, подпрыгивали в воздух, переворачивались и взрывались в языках пламени. Мистер Уолш уснул и громко храпел, уронив голову на грудь, словно сломанная кукла. Приведя сиденье отца в относительно горизонтальное положение, Бернард приподнял голову старика и подложил под нее подушку. Мистер Уолш что-то протестующе проворчал, но храпеть перестал.
Бернард захватил с собой монографию по теологии процесса, которую рецензировал, но читать почему-то не хотелось. Надев наушники, он подключился к звуковой дорожке фильма и быстро разобрался в сюжете. Героем был американский полицейский, собиравшийся на пенсию: из-за путаницы с медицинскими анализами ему по ошибке сказали, что он неизлечимо болен, и обреченный коп ринулся выполнять самые опасные задания в последнюю неделю своей службы в надежде, что его убьют на посту, — тогда жена, живущая отдельно, получит достаточно большую пенсию и сможет отправить их сына в колледж. Полицейский, к собственной досаде, не только не погиб, но стал в глазах общественности героем и удостоился всяческих почестей, вызвав изумление и зависть своих коллег, которые всегда считали его перестраховщиком.
Бернард поймал себя на том, что посмеивается, глядя на экран, хотя ему и была не по душе ловкая эксплуатация темы смертельного заболевания. Зрители могли наслаждаться неуемной силой и благородством, с какими герой встретил свою судьбу, успокоенные сознанием того, что на самом деле он не болен, и уверенные, что жанр фильма оградит героя от жестокой смерти. Разумеется, была в фильме и побочная линия — линия персонажа (как выяснилось, чернокожего водителя автобуса — таким образом, дважды маргинала), которому принадлежал роковой анализ, персонажа, который и был обречен умереть и не знал об этом, но в беллетристике — с глаз долой, из сердца вон. В конце главный герой падает с крыши высотного здания, затем следует сцена похорон, и похоже, что создатели фильма сыграли со зрителем злую шутку, охваченные внезапным приступом художественной достоверности. Но на самом деле это оказалось их самой циничной проделкой: камера отъезжает, являя героя на костылях — в сопровождении жены, ибо в семье его вновь царит мир, он присутствует на похоронах чернокожего водителя автобуса.
Когда пошли титры, Бернард поднялся и присоединился к очереди в туалеты, располагавшиеся в хвосте самолета, встав за молодым человеком без пиджака и в красных подтяжках. Какая-то женщина в начале очереди — со своего места Бернард не мог ее видеть — рассказывала кому-то громким голосом, искажая гласные, как это делают жители запада Центральной Англии, что у них с мужем второй медовый месяц. Молодой человек в красных подтяжках издал горлом какой-то сдавленный звук и повернулся к Бернарду.
— Что за чушь, — с горечью произнес он.
— Прошу прощения? — переспросил Бернард.
— Вы слышали? Второй медовый месяц. Это ж надо ж себя не жалеть, что тут можно сказать.
Волосы у него были взъерошены, а глаза блестели нездоровым блеском. Бернард заключил, что его отец не единственный пассажир, перебравший во время ланча спиртного.
— Вы женаты? — спросил молодой человек.
- Нет.
— Последуйте моему совету: оставайтесь холостым.
— Ну, я не думаю, что у меня возникнут с этим какие-то трудности.
— Хорошенький, а, медовый месяц, когда ваша жена с вами не разговаривает?
Бернард сделал вывод, что молодой человек говорит о своей ситуации.
— Но ведь она не сможет молчать бесконечно, — заметил он.
— Вы не знаете Сесили, — мрачно возразил его собеседник. — А я ее знаю. Знаю. В гневе она страшна. Беспощадна. Я видел, как она доводила официантов — я имею в виду, лондонских официантов, взрослых мужиков, прожженных циников, — я видел, как она доводила их до слез. — Он и сам, казалось, вот-вот расплачется.
— Почему?..
— Почему я на ней женился?
— Нет, я хотел спросить, почему она с вами не разговаривает?
— Все из-за этой поблядушки Бренды, — сказал молодой человек. — Взбесилась на свадьбе и разболтала Сесили, что в прошлом году мы с ней трахнулись в кладовке во время рождественской вечеринки в офисе. Сесили обозвала ее лгуньей и запустила ей в лицо бокалом шампанского. О, это был дивный прием! Просто чудо. — Губы молодого человека сложились в горькую улыбку-воспоминание. — Бренду вывели из комнаты, а она все кричала Сесили: «Так есть у него на заднице шрам или нет?» Есть у меня шрам, понимаете, я поранился в детстве, когда перелезал через ограду в парке. — Он потер ягодицу, словно все еще чувствовал боль.
— Простите, ребятки! — Между ними протиснулась, оставив после себя облако густого аромата, женщина средних лет в желтом платье с узором из красных зонтиков.
— Э... кабинка свободна, — подсказал Бернард.
— Да, верно, спасибо. — Молодой человек неуверенно вошел в один из узких прямоугольников и, вполголоса поругиваясь, принялся сражаться с дверью-гармошкой.