Брайан Эверторп побелел под своим красным загаром и нажатием кнопки остановил кассету. Сью разочарованно пискнула, когда гавайские певцы исчезли с экрана.
— Нам пора, дорогая. — Брайан ловко извлек кассету из видеомагнитофона.
— Но мы не успели обменяться адресами, — запротестовала Берил.
— Мы и не собираемся, — сказал Брайан Эверторп, выхватывая визитную карточку из пальцев Бернарда. — Всем доброго вечера. — И погнал возмущавшуюся Берил прочь из бара.
— Мне тоже надо идти, — сказал Бернард, неуверенно поднимаясь на ноги. — «Закончилась наша пирушка».
— Разве вы нас не поцелуете? — спросила Сью, и он подчинился. — Если бы не Дес, я бы в вас влюбилась, Бернард, — сказала она. — Передайте мои наилучшие пожелания вашему папе.
Бернард смутно помнил, как очутился в вестибюле гостиницы «Вайкики серфрайдер». Он подошел к стойке портье и взял свой ключ. Служащий подал ему конверт, в котором содержалось отпечатанное послание от управляющего гостиницей, выражавшего надежду, что Бернарду понравилось пребывание в ней, и напоминавшего, что расчетное время — двенадцать часов дня.
— Если бы я захотел остаться еще на год, у вас нашелся бы номер? — спросил Бернард.
— На год, сэр?
— Простите, я хотел сказать на неделю. — Бернард покачал головой и стукнул по ней кулаком. Служащий сверился с компьютером и подтвердил, что его могут разместить еще на неделю.
В номере 1509 Бернард снял туфли и сел на кровать. С пульта рядом с кроватью он выключил весь свет, кроме лампы над телефоном. Набрал номер Урсулиной квартиры.
— Где ты был? — спросила Тесса.
— Извини. Я потерял счет времени. Сколько сейчас? — Он всмотрелся в свои часы. — Господи боже, половина девятого.
— У тебя какой-то странный голос. Ты выпил?
— Немножко. Нас очень щедро поили май-тай.
— Я больше не могла ждать и сделала себе омлет.
— Боже, прости меня, пожалуйста, Тесса. Второй день подряд омлет.
— Пустяки. Я все равно не хотела выходить из дома. Я укладываю вещи.
— Укладываешь? Зачем?
— Завтра я улетаю домой. Я забронировала место на утро, на рейс в восемь сорок. Ты отвезешь меня в аэропорт?
— Конечно. Но ты же только прилетела!
— Знаю, но... я нужна дома.
— Значит, Фрэнк звонил?
— Да. Он дал Брайани от ворот поворот. Патрик все время будит Фрэнка среди ночи и спрашивает, где я.
— Ему, похоже, туго приходится. А я-то думал, что мы с тобой несколько дней поживем как туристы. Посмотрим Перл-Харбор. Поплаваем под водой с трубкой. У меня бумажник набит ваучерами со скидками на все эти мероприятия.
— Как это мило с твоей стороны, Бернард, но я должна вернуться, пока у Патрика не случился припадок. Придется тебе везти папу домой самому. Сегодня днем, когда ты уехал, я говорила в больнице с врачом. Он считает, что примерно через неделю папа сможет осилить путешествие. — Она принялась подробно советовать, каким образом организовать перелет, потом вдруг оборвала себя: — А чего мы обсуждаем все это по телефону? Ты, кстати, где?
— Я тут остановился в одном месте по дороге домой. Скоро буду.
Он дал отбой и набрал номер Иоланды.
— Привет, — сказала она. — Как прошел день?
— Не знаю, с чего и начать.
— Как прошло воссоединение?
— Под хорошим градусом.
— Под градусам? Ты хочешь сказать, что в Святом Иосифе разрешают пить спиртное?
— А, ты про папу и Урсулу? Все прошло прекрасно. Прости, я немного не в себе. Только что пришел с вечеринки и подумал, что ты говоришь про нее, вечеринка для всех участников нашей группы. Завтра они летят домой. Кстати, возможно, тем же рейсом, что и Тесса.
— Тесса завтра возвращается в Англию?
— Да. — Он коротко объяснил, в чем причина.
— Что ж, это ее жизнь, — сказала Иоланда. — Лично я считаю, что она снова возвращается на крючок.
Но встреча Урсулы с твоим папой прошла нормально?
— Да. Все примирились, все прощены. Урсула довольна. Я сказал ей, что ты будешь навещать ее в Макаи-мэнор, когда я уеду. Надеюсь, ты не против?
— Что ты, буду только рада.
— И еще я сказал, что ей следует оставить деньги Патрику.
Какое-то время Иоланда молчала, потом спросила:
— Зачем ты это сделал?
— Я помню, что ты не советовала так поступать. Но это был такой необыкновенный день, мы совершили такое доброе дело — снова свели вместе папу и Урсулу, — что мне показалось важным не получать от этого материальной выгоды. Вероятно, я поступил глупо.
— Наверное, именно поэтому я тебя и люблю, Бернард, — вздохнула Иоланда.
— Тогда я рад, что так поступил, — сказал Бернард. — О, кстати, я сегодня познакомился с твоим мужем.
— Что? Ты познакомился с Льюисом? Как? Где?
— На этой вечеринке. Его пригласил некий Шелдрейк.
— Я не верю. Ты с ним разговаривал?
— Шелдрейк представил нас друг другу. Разумеется, я не сказал, что знаю тебя. Он, похоже, ссорился со своей подругой.
— Она тоже там была? Элли?
— Какое-то время. Потом разобиделась и удалилась.
— Дальше, дальше!
— А дальше почти и нечего рассказывать. Он сказал, что она собирается его бросить.
— Он так сказал?
— Да. И сказал, что скучает по тебе. И по дому. И по детям.
Снова воцарилось молчание.
— Твоя сестра слышит этот разговор, Бернард? — наконец спросила Иоланда.
— Нет-нет. Я звоню из «Вайкики серфрайдера». Кстати, ты мне напомнила, к завтрашнему дню мне нужно или снять этот номер дальше, или освободить его. Что скажешь? То есть это было так волнующе — встречаться с тобой здесь тайно, анонимно, но вот интересно, теперь, когда... понимаешь, когда наши отношения стали более... нормальными, интересно, не будет ли это немного странным — продолжать встречаться здесь... Эта комната, она была капсулой во времени и пространстве, где нет гравитации, где обычные правила жизни приостанавливают свое действие. Ты понимаешь, о чем я говорю? И теперь, когда Тесса улетает домой, мы могли бы пользоваться квартирой. Думаю, теперь я не буду чувствовать себя неловко в этом отношении. Что скажешь? — Он замолчал, переводя дух.
— Мне кажется, нам надо немного остыть, Бернард, — проговорила Иоланда.
— Остыть?
— Немного подождать. Мне нужно время, чтобы осмыслить то, что ты сейчас мне сказал.
— Значит, я освобождаю номер?
— Да. Освобождай.
— Хорошо, я так и сделаю.
— Послушай, это не значит, что я больше не хочу с тобой встречаться.
— Правда?
— Конечно нет. Мы можем вместе заниматься другими вещами.
— Например, поехать в Перл-Харбор или в Центр полинезийской культуры.
— Если ты настаиваешь. Бернард, ты же не плачешь, а?
— Конечно нет.
— А мне кажется, что ты плачешь, большой дуралей.
— Боюсь, я слишком много выпил.
— Бернард, ты должен понять. Мне нужно обдумать все эти новости насчет Льюиса. Лучше бы ты с ним не встречался. Лучше бы не рассказывал мне.
— Это точно.
— Но ты рассказал, и я не могу просто пропустить это мимо ушей. Черт, теперь ты заставил плакать и меня. Эта твоя неисправимая честность — вот в чем беда.
— В самом деле?
— Послушай, я больше не могу говорить. Пришла Рокси. Я позвоню тебе завтра, договорились?
— Хорошо.
— Спокойной ночи, милый мой Бернард.
— Алоха, — отозвался он.
Она неуверенно засмеялась.
— Ты перенял от меня местные обычаи?
— Здравствуй, до свидания, я тебя люблю.
4
— Таким образом, вопрос, стоящий сегодня перед теологией, заключается в следующем: что может быть спасено в эсхатологическом крушении?
Традиционное христианство было, по сути, теологическим и апокалиптическим. Оно представляло и личную, и общественную жизнь человека как линейный сюжет, движущийся по направлению к концу света, за которым последует безвременье: смерть, Судный день, ад и рай. Эта жизнь была подготовкой к жизни вечной, той, что единственно и давала смысл этой жизни. На вопрос: «Зачем тебя создал Бог?» — катехизис отвечает: «Бог создал меня, чтобы я познавал Его, любил Его и служил Ему в этом мире, и был бы вечно счастлив с Ним в будущем». Но понятия и образы этого будущего мира, которые по традиции передавались нам христианским учением, больше не вызывают доверия у мыслящих, образованных мужчин и женщин. Сама идея загробной жизни для отдельного человеческого существа рассматривается со скептицизмом и растерянностью — или молча игнорируется — почти всеми основными богословами двадцатого века.
Бультман[109], Барт[110], Бонхёффер[111], Тиллих, например, даже иезуит Карл Ранер[112], — все они опускают традиционные представления о выживании личности после смерти. Для Бультмана концепция «перехода в божественный мир света, в котором «я» предуготовано обрести божественное облачение, духовное тело», была «не просто непостигаема никаким рациональным способом», но «абсолютно бессмысленна». Ранер в одном интервью сказал: «Со смертью все кончается. Жизнь прошла и больше не вернется». В печатных работах он высказывался более осмотрительно, соглашаясь с тем, что душа выживет, но в неличном «панкосмическом» состоянии:
... душа, сбрасывая в смерти свою несовершенную телесную оболочку, раскрывается навстречу вселенной и, в некоторой степени, соопределяющему фактору вселенной, в точности в характере последней как основания для личной жизни других наделенных духом телесных существ.
Однако это простое метафизическое надувательство. Таким образом отдается предпочтение благопристойной абстрактной идее загробной жизни перед грубой антропоморфной, но человек жаждет отнюдь не загробной жизни или мученического венца ради нее.