Он видит группу евреек из Центральной Европы. Убегая от царских погромов, они попали в иберийскую западню. На них желтые платки, они поют хором, обреченно:
Четверо молодых священников кокетливо примеряют облачения, сшитые их провинциальными тетушками. Они молитвенно складывают руки, паясничая, делают два-три поворота и наслаждаются собственной развязностью. Грузчики, обливаясь потом, с помощью блоков втаскивают на палубу крест-виселицу. Сооружение из крепкого дерева, годное сразу для двух целей. Оно будет водружено на Эспаньоле (испанское изобретение, имеет надлежащую епископскую лицензию, которая хранится в Ватикане). К его подножию на Святой неделе станут идти via crucis[53], и здесь же в течение года (и прямо скажем, довольно часто) будут находить бесславный конец воры, убийцы и бунтовщики.
Падре Лас Касас, непоколебимо уверенный, что со временем быть ему причисленным к лику святых, прощается с сестрицами и кузинами. Они принесли ему в дорогу сахарные леденцы и красные панталоны (весьма похожие на обычные домашние шаровары с резинкой, если говорить честно). Это — намек на ожидающий падре епископский сан. Юный миссионер принимает сей дар со скромным достоинством и извиняюще улыбается.
Фрай Буиль пересчитывает экземпляры «Книги методов ведения следствия», принадлежащей Инквизиции, и все то, что к ней прилагается: блоки, неаполитанские сапоги с трубкой для вливания кипящего масла, две дюжины санбенито из грубого полотна, щипцы для экстракции ногтей, зубодробильные зажимы, тостеры для гениталий, несколько пар китайских крыс на развод. А также пики для церковных дозоров, которым предстоит крушить интиуатанов и других дьявольских идолов.
В спешке, обливаясь потом, прибывают падре Скварчиалуппи и Бонами:
— Credevi che no ce la facevamo![54]
Они везут с собой коробку с церковными облатками и две огромные бутыли с вином, чтобы хватило на то время, пока за морем вырастут собственные виноградники.
А озабоченный падре Вальверде, не выпуская из рук кружку для подаяний, вопрошает:
— Не видели, куда подевалась рака с фалангой святой Лусии? Библии, катехизисы, пять пачек чистых бланков с папским благословением и штампом «Aloysus — Cardenalis — Katzoferratus».
Дешевые скрипочки — чтобы укрощать бурные индийские шествия. Трубки для органа. Алтари в стиле барокко — складные, с толстозадыми putti[55] серийного производства. Одним словом, католицизм, льющий через край, почти — на турецкий манер, почти — как при Бурбонах. Первый великий звуковой фильм Запада, первый son et lumiere[56].
Построенные в два ряда, застыли на пристани полторы дюжины новеньких дев. На восковых лицах будто приклеено туповатое и одновременно насмешливое выражение — точно у португальских прачек в день причастия.
Они взойдут на троны в своих святилищах: Канта, Гуадалупе, Мутото, Росарио. Некоторые сделают карьеру: будут творить чудеса или станут покровительницами войска (в походе их повезет на крупе своего коня мрачный полковник, а рядом будут трусить итальянский кардинал и североамериканский консул).
Цыганята крутятся вокруг и задирают подолы их туник, расшитых драгоценностями из бутылочного стекла — ad usum indianis[57], — и хотя видят под ними лишь в спешке обструганные и ошкуренные доски, эта первозданная нагота все же возбуждает, и они дружно мастурбируют, точно стайка обезьянок, подражающих скрипачам в аллегро «Полета шмеля».
— Пусть их, ведь девы еще не освящены, — в бессильной злобе шепчет падре Пане.
Ульрих Ницш вместе с другими ландскнехтами пытается проникнуть на корабль. Он делает знаки Адмиралу, стоящему на полуюте, но тот не видит. Он замечает обычно лишь то, что желает замечать.
Прокладывает себе путь доктор Чанка с целым складом лекарств и простейших хирургических инструментов. Еще он несет две посудины с пиявками в иле и, проходя мимо ландскнехта Сведенборга, спотыкается и роняет банки, содержимое которых полагает весьма полезным при лечении простуды и последствий обычной для тропической ночи холодной росы.
Ксимено де Бривьеска, государственный чиновник, спорит с врачом и недоверчиво пересчитывает пачки бельгийских презервативов высшей марки, спрос на которые подозрительно вырос. Он не слушает возражений и заставляет открыть коробки: и видит сухие, сплющенные кишочки, пересыпанные рисовым тальком. Крошечные бледные призраки, точно бесплотные изделия французского пекаря. В те времена они еще делались из бараньих кишок — с узелком на конце (но скоро уже появится и американский каучуковый сок). Сначала их везли, чтобы обойти церковный запрет на «плотские контакты». А теперешний бурный спрос объяснялся быстрым распространением сифилиса (который благодаря семантической победе испанской дипломатии стал называться «французской» либо «неаполитанской» болезнью).
Одна из самых забавных сцен третьего по счету отплытия была связана с закованным в броню рыцарем Хименесом де Кальсадой. Он свалился в воду с подъемной стрелы, и восемь расфуфыренных проституток бросились его спасать. Благородному сеньору кинули веревку, позаимствованную у какого-то францисканца, и не дали пойти ко дну.
Кто есть кто в этой пестрой толпе? Иудеи, переодетые монахами, в подштанниках, набитых часами и серебряными ложками. Священники в костюмах мушкетеров (агенты Инквизиции или Ватикана). Шпионы английского двора (записанные в судовой журнал танцовщиками).
Удрученные скорым отплытием сутенеры поют саэты о родной матушке или Пресвятой Деве Трианской. Дьяволица, Шпагоглотательница примеряют вуалетки, кокетливые береты с перьями и полумаски.
— Кто стащил у меня коробочку с перманганатом? — рычит Болоньянка. Каждая мечтает о собственном борделе — с английским баром и игорным залом. Каждая прячет за линялой подвязкой камею «мадам».
Адмирал смотрит на всю эту суету, на шлюх, точно выброшенных на берег после кораблекрушения, с полным безразличием. Должная дистанция укрепляет власть.
За его спиной, у приоткрытой двери рубки, стоит Беатрис де Арана. Она пришла проводить его.
Они уже успели проститься. Позади была ночь любви — как всегда бессловесной и бурной. Любви, лишенной всякой надежды.
Пристань полна народу. Лихорадка последних приготовлений. На корабли пытаются, проникнуть и «нежелательные». Если в плавание, не скрываясь, вербовали шлюх и убийц, то почему бы не отыскать местечка и для философов?
Адмирал знает, что на «Горду» и «Вакеньос» вовсю сажают посторонних. По сообщениям информаторов, прокаженные, которым почти уже нечего терять, организовали целое дело — ночной фрахт. Попав на корабли, «нежелательные» прячутся среди тюков в импровизированных пещерах.
Там уже бродит однорукий отставной солдат, его дважды прогоняли, когда он просился в плавание писцом. И сумасшедший француз, еще вчера вещавший о том, что ума-то у людей более чем достаточно, а вот метода им не хватает.
Им удастся проникнуть в трюм.
Но воины Святого братства более всего опасаются татар со сверкающими словно уголья глазами. И за ними следят неотступно.
Адмирал не устает удивляться: как сильно — и как благотворно — повлияла теология на развитие торговли текстилем.
Когда-то нагой, американец познал греховность своего бытия.
Колумб вспоминает слова из Библии, их любил повторять его отец Доменико во время воскресных ссор, убеждая сына не ступать на опасный путь: «И сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные и одел их». Так изгонялись они из Рая.
Нечего и спорить: Господь был первым портным. Но в одном Доменико заблуждался. В жизни портных и лавочников есть свои подводные рифы.
Но теперь уже поздно вновь возвращаться к этой теме: он жаждал отыскать Рай и готов претерпеть любые испытания. Выбор сделан.
Беатрис не изменилась. Она появилась на площадке во всегдашней юбке серого сукна, в мантилье, с неизменным узелком смертницы в руках. И была как всегда лаконична:
— Возможно, мы еще увидимся. Возможно, через несколько месяцев… или лет… Но если я буду жива, ты найдешь меня в аптеке. И пока я жива, обещаю тебе, Эрнандо будет учить латынь. И еще: мне каждый раз кажется, будто это ты отправляешься в мир иной. Странно, не так ли? А потом возвращаешься. Из царства мертвых…
Он смотрел, как удаляется она по причалу, как обходит тюки и закрывается от сальных взглядов конторщиков и алькальдов. Они тоже ждут свой черед на посадку. Канцелярские крысы в треуголках, в куртках с длинными фалдами (все как у сеньоров), стерегущие свои печати и гусиные перья. Однако, Адмирал вынужден признать это, именно они — костяк муниципальной власти, они нужны империи, чтобы обуздать безумие первопроходцев и конкистадоров.
Еще он заметил: теперь дорогу уступали, и даже подобострастно, межевщикам и нотариусам. С тех пор как на экспорт пошли понятия «собственность» и «владение», пред ними заискивали.
Любое завоевание не стоит ни гроша, если обретенное должным образом не промерить, не размежевать, если не составить кадастры и описи.
А где-то на самом краю мола одиноко, без друзей, словно прокаженные, пропуская мимо ушей непристойные шутки шлюх (которые никогда и ни за что не согласились бы иметь с ними дело), стояли два знаменитых в Севилье палача — отец и сын, Капуча и Капучита. Их тоже необходимо было везти с собой.
Они глаз не спускают со своих отличных инструментов и веревок. Их жены одеты в черное, на лица опущены вуали — дабы не быть узнанными. Даже перед расставанием не решаются женщины поцеловать мужей.
Пришел рассвет 3 августа 1492 года и розовыми перстами распахнул иезуитскую сутану ночи. Рождался новый день. И день необычный.