– Юрий Никифорович, от ваших показаний жизнь его зависит. В тюрьму его посадили, – сказала я.
– Вот это дают! – ахнул Глухоманов. – А что ж мне делать надо?
– Напишите все, что вы сказали, на бумаге.
Он покряхтел:
– Ох, не люблю я с ними связываться…
– Да что значит связываться? Вы же правду говорите. Я ведь не прошу ничего, кроме правды…
Глухоманов досадливо покрутил головой:
– Писать не люблю – смерть! Кабы ты могла за меня написать…
Я развела руками:
– К сожалению, я этого не могу сделать… Это ведь документ…
Еще долго искали бумагу, ручку, и он, усевшись за стол, прилежно и подробно писал свое заявление, в деталях описывал, как и что происходило, потом затейливо расписался, отдал мне лист, спросил:
– А как же вы в город-то поедете?
– Автобуса буду дожидаться, потом на электричке.
– О, автобус не скоро будет, – сказал он. – Ладно, заведу свой самосвал – доброшу до электрички…
Я ехала в кабине грузовика, пропахшей маслом, бензином, головой упиралась в теплое мощное плечо Глухоманова, дремала и слышала все время его бубнящий, словно пристыженный голос:
– Кабы знать, что так все обернется, то, конечно, остался бы я на месте. Я ведь видел, что он ни при чем, нечего ему бояться. Я потому и укатил… Я уж потом обнаружил, когда в парк приехал, что за моим сиденьем коробка с фруктами лежит. Но я ее диспетчеру сдал сразу…
Он проводил меня до платформы, и когда пришел поезд и с шипением раздвинулись двери, я обхватила его за шею и крепко расцеловала в обе щеки.
Он застенчиво отстранился и сказал:
– Да ладно, чего уж там… Неловко мне, конечно… Нехорошо… Кабы знал…
– Мы с тобой поедем сейчас к Кравченко, – сказал Старик сиплым тихим голосом.
– А почему ты думаешь, что он нас примет? Дальше входа нас милиционер не пустит…
– Я звонил ему… Я не знал, что ты найдешь таксиста и бабку, я хотел, чтобы этим занимались его люди, – бесцветным голосом говорил Старик.
– Ты ему сказал, зачем мы идем к нему?
– Нет, – покачал он головой. – По телефону легче отказать. Я хочу смотреть ему в глаза…
Старик пошел в комнату, достал из шкафа сорочку, черный отутюженный костюм, переоделся и стал вывязывать перед зеркалом галстук-бабочку. Припухшие старые пальцы тряслись, узел не получался.
– Если ты так любишь бабочки, – сказала я, – то почему бы тебе не купить готовый? Знаешь, на резиночку застегивается? Называется «регат»…
Дед гордо отрезал:
– Нет! Это недопустимо. Тот, кто хочет носить бабочку, должен уметь ее вывязывать. Вся беда в том, что нас, умеющих галстук-бабочку вязать, почти не осталось…
Наконец он связал свою пышную бабочку, я помогла надеть ему пальто, твердую фетровую шляпу, и мы вышли из дома. Я молила бога, чтобы только не сломался лифт. И гремящая коробка не подвела – приехала. И такси сразу подошло. А больше всего у нас времени ушло на подъем от милиционера в вестибюле до второго этажа. Ноги у Старика еле-еле ходили.
Вошли в приемную, и он величественно сказал секретарше:
– Доложите товарищу Кравченко, что к нему пришел Герасим Николаевич Полтев.
– У него назначено совещание, – холодно отрезала секретарша.
– А вы доложите, он сам решит…
Секретарша неохотно исчезла за огромной дубовой дверью и через мгновение выпорхнула обратно с таким лицом, будто ждала нас неделю.
– Проходите, пожалуйста, Борис Николаевич вас ждет…
Мы вошли в необозримый кабинет, и я увидела, что навстречу нам торопится, через всю комнату шагает, сильно прихрамывая, немолодой сутуло-высокий человек в мундире с петлицами прокурорского генерала. Он обнял Старика, крепко прижал к себе и так стоял несколько мгновений, бормоча чуть смущенно:
– Как я рад, как я рад вас видеть, дорогой Герасим Николаевич…
Потом повернулся ко мне, протянул руку:
– Кравченко…
Деда осторожно проводил к столу, усадил нас, и сразу же секретарша принесла чай в мельхиоровых подстаканниках, печенье, лимон.
– Какими судьбами? Какая-нибудь беда случилась! – сказал уверенно Кравченко.
– А почему, Борис, знаешь, что беда? – спросил, прищурясь, Старик.
– А потому, что ко мне никто сюда не приходит с делами веселыми. У меня все дела бедовые, – усмехнулся он.
Старик помолчал немного и сказал:
– Беда действительно большая. Невинного человека жулики в тюрьму усадили…
Я заметила, как напряглось лицо прокурора. У них, по-видимому, профессионально недоверчивая реакция на любые ходатайства о милосердии, они попросту отучены верить в бескорыстие ходатаев по чужим делам.
– А если поконкретнее? – попросил он.
– Поконкретнее пусть лучше Ира тебе доложит…
Сбивчиво, торопясь и волнуясь, я начала рассказывать историю драки Ларионова со Шкурдюком. Лицо у Кравченко было непроницаемое, он ничем не выдавал своего отношения к рассказу. То ли потому, что он не перебивал меня и внимательно слушал, то ли потому, что сама я постепенно собиралась, как боксер в бою, но говорила я все спокойнее, увереннее и, как мне казалось, все более убедительно.
Прокурор дослушал и спросил:
– А почему вы думаете, что Бурмистров вел следствие тенденциозно?
– Ему не составляет никакого труда убедиться в том, что Шкурдюк, Чагин и Поручиков все врут. Таксист Глухоманов подтверждает, что Ларионов занял такси и опровергает тем самым их показания, будто Ларионов пристал к ним первым. А таксист действительно человек объективный…
Я достала из сумки и положила перед Кравченко заявление Глухоманова.
– Он очевидец того, как Шкурдюк плюнул в лицо Ларионову и, таким образом, спровоцировал драку. Надежда Еловацкая, продававшая цветы, говорит, что после плевка Ларионов схватил за грудки Шкурдюка, еще не успев его ударить, а Чагин нанес ему сзади удар по голове бутылкой. А когда Ларионов пошел на Чагина, тот выставил отколотую бутылку с явным намерением или угрозой его изуродовать. Они скрывают до сих пор, что на месте происшествия была Рита Терёшкина, которая вообще, так сказать, придает особый смысл всему собранию. Поручиков…
– Так-так-так, интересно, – перебил Кравченко. – Следствие не предприняло мер к розыску Терёшкиной?
– Нет, я нашла ее сама, – сказала я. – Собственно, Бурмистров и арестовал Ларионова после того, как я установила личность Глухоманова и мы стали требовать розыска Терёшкиной…
– Так, с этим пока ясно. Какие у вас еще есть соображения? – спросил Кравченко.
– Достаточно изъять журнал регистрации рабочего времени в АПУ, и будет ясно, что в тот момент, когда они были в ресторане, Поручиков записан присутствующим на исполкоме. И это врут, они все врут! Да таких противоречий полно.
– Для характера драки, в общем-то, и не важно, были они в ресторане, в такси или на исполкоме, – заметил Кравченко.
Я запальчиво перебила:
– Нет, мне кажется это важным – я говорю о том, что они в принципе не вызывают доверия, поскольку все, что они говорят, они врут! Но следователю Бурмистрову выгоднее не замечать этого, ему лучше выглядеть бюрократом, чем откровенным мерзавцем…
Прокурор сдержанно усмехнулся:
– Ну что поделать, бюрократов у нас так много, что иногда удобнее действительно выглядеть нерадивым работником.
Старик, сидевший молча, сказал:
– В первом правовом уставе России – в Регламентах Петра Первого – сказано, что, если канцелярский служитель не справляет должность добросовестно, он должен быть повешен за ребро на крюк…
Прокурор засмеялся:
– О-о-о, боюсь, что, если бы у нас восстановили столь радикальные меры, крюков металлических не хватило… – Потом резко оборвал смех. – Когда это произошло?
– Двадцать второго сентября.
– Н-да. А чего же вы раньше-то не обратились? – спросил он Старика.
Дед усмехнулся:
– Борис, ты стал большой начальник, а я знаю точно, что к начальству нельзя обращаться дважды.
– Вы, Герасим Николаевич, дипломат, – покачал головой Кравченко. – Ну что я вам могу обещать? Сегодня же истребую дело и поставлю на контроль. Все сообщенные вами сведения будут тщательно проверены. Я полагаю, что можно будет, если все подтвердится, изменить Ларионову меру пресечения на подписку о невыезде и постепенно все это дело спустить на тормозах.
Мы удивленно воззрились на него.
– Мы же ведь не жулика из тюрьмы вызволяем, – сказала я. – Почему же на тормозах? Он бился за свое достоинство. А я хотела справедливости.
Прокурор тяжело вздохнул:
– Вы уверены, что я, поверив вам, могу одним росчерком пера наказать порок и восстановить добро. В жизни это все гораздо тяжелее. Я думаю, мне тут Бурмистров расскажет, кто на него выходил. Но надеюсь, впрочем, что справедливость нам восстановить удастся. Только не надо торопить ее, эту справедливость, вы уж мне поверьте. Нелегко мне с Барабановым возиться. Я на одной ноге стою, деревянной, а он всеми четырьмя упирается. Ничего, эти вопросы будем решать не спеша. Я верю – все будет хорошо…
На улице я спросила Старика:
– Ну, что думаешь?
Он бессильно развел руками:
– Нет темноты более совершенной, чем темнота предрассветная…
В полдень я вошла в редакцию. На бегу достала из сумки удостоверение, протянула Церберуне, и настроение было у меня в этот момент такое боевое, что даже окаменелая жестокость на ее лице не казалась мне привычно отвратительной. Сегодня, по случаю наступления холодов, она несла вахту в синей форменной шинели. Как всегда, Церберуня внимательно, не спеша прочитала удостоверение, закрыла его и положила в ящичек своего столика с телефоном.
– В чем дело? – спросила я ошарашенно.
– Есть указание изъять у вас пропуск. Вы отстранены от работы. Поступил приказ от секретариата… – От нее исходил непереносимо острый запах нафталина, которым она пересыпала свою шинель.
– Но мне нужно в редакцию! На работу! Меня никто не увольнял, – как-то неуверенно-жалобно заговорила я.
– Позвоните по телефону из бюро пропусков в редакцию, и секретарь вам закажет разовый пропуск… – И вид у нее был такой, будто она пролежала в нафталине много месяцев вместе со своей толстой шинелью.