Дэвид погладил ее по голове от затылка до лба.
– Ну дай рассказать, – сказала она. – Я знала, что в Биаррице бывают англичане, а значит, должны быть и хорошие парикмахеры. Приехав туда, я сразу же пошла в лучший салон и попросила парикмахера зачесать все волосы вперед. Они доставали до носа, и мне почти ничего не было видно, и тогда я попросила подрезать их, как у мальчишки, впервые идущего в колледж. Он спросил, в какой колледж, и я ответила: «Итон или Винчестер», – потому что других колледжей я просто не знаю, кроме, конечно, Регби, но такой стрижки, как в Регби, мне не нужно. «Какой все-таки колледж?» – спросил он. Я назвала Итон, только надо зачесать волосы вперед. Когда он закончил, я стала похожа на самую хорошенькую ученицу Итона, я заставила его снять еще, пока от Итона не осталось и следа. И тогда он процедил сквозь зубы, что это, мадемуазель, уже не итонская стрижка. А я сказала, что мне, месье, и не хотелось никакой итонской стрижки и что я просто-напросто не знала, как объяснить, что мне нужно, да к тому же я не мадемуазель, а мадам. И тут я заставила его укоротить их еще и еще, и получилось то ли прекрасно, то ли ужасно. Ты не против? Итонская стрижка лезла мне на глаза.
– Восхитительно.
– Жутко классическая голова, – сказала она. – А на ощупь, как шкурка зверька. Потрогай.
Он потрогал.
– Не беспокойся, я не буду выглядеть слишком строго, – сказала она. – Стоит мне только открыть рот. А теперь займемся любовью?
Она нагнула голову, он стянул с нее свитер и наклонился, чтобы расстегнуть застежку ожерелья.
– Нет. Оставь его.
Она легла на спину, плотно сжав загорелые ноги, так что голова лежала на простыне рядом с подушкой, и нитка жемчуга соскользнула с груди. Глаза она закрыла, а руки вытянула вдоль тела. Она действительно изменилась, даже губы стали какими-то другими. Стараясь сдерживать дыхание, она сказала:
– Начнем все с самого начала.
– Начало здесь?
– О да. Только скорее, скорее.
Ночью она лежала, свернувшись калачиком, нежно терлась головой о его грудь, потом легла повыше, обняла его, поцеловала в губы и сказала:
– Ты такой славный и послушный, когда, спишь, и ты все не просыпался и не просыпался. Как было хорошо. Ты был такой послушный. Ты думал, это сон? Не просыпайся. Я попробую заснуть, но если не смогу, тогда держись. Твоя женщина не спит. Она позаботится о тебе. А ты спи и помни, что я здесь. Пожалуйста, спи.
Утром, когда он проснулся, его женщина была рядом, и он посмотрел на ее красивое тело, смуглые, как вощеное дерево, плечи и шею и рыжую головку, напоминавшую маленького зверька, и наклонился к ней и поцеловал в лоб, чувствуя губами ее волосы, а потом в глаза и очень нежно в губы.
– Я сплю.
– Я тоже спал.
– Знаю. Потрогай, как чудесно. Всю ночь мне было хорошо и непривычно.
– Ничего непривычного.
– Пусть будет, как ты хочешь. Мы так подходим друг другу. Давай поспим вместе.
– Хочешь спать?
– Только вместе.
– Попробую.
– Спишь?
– Нет.
– Пожалуйста, постарайся.
– Стараюсь.
– Тогда закрой глаза. Как же можно заснуть с открытыми глазами?
– Мне нравится смотреть на тебя по утрам. Утром все кажется новым и необычным.
– Правда, я здорово придумала?
– Не разговаривай.
– Это единственный способ продлить удовольствие. Мне хорошо. Ты догадался? Конечно, ты догадался. Послушай, послушай, послушай, как бьются наши сердца, как одно, только это имеет значение, а мы не в счет, это так чудесно и хорошо, так хорошо и чудесно…
Она вернулась в большую комнату, подошла к зеркалу и, критически глядя на себя, расчесала волосы.
– Давай позавтракаем в постели, – сказала она. Закажем шампанское, если это не слишком безнравственно? В баре было два хороших сорта – лансонское и «Перье-Жуэ». Можно, я позвоню?
– Да, – сказал он и пошел в душ. Перед тем как открыть кран, он услышал, как она говорит что-то по телефону.
Когда он вошел, она чинно сидела в постели, опершись спиной на две аккуратно взбитые подушки, и еще две подушки лежали в изголовье кровати для него.
– Ничего, что я с мокрой головой?
– Она чуть влажная. Ты же вытерла волосы полотенцем.
– Хочешь, я укорочу их спереди еще? Я могу сделать это сама. Или ты поможешь.
– Мне больше нравилось, когда они закрывали тебе глаза.
– Может быть, они отрастут, – сказала она. – Кто знает? Глядишь, и нам наскучат классические формы. А сегодня будем на пляже весь день. Заберемся подальше и, когда все уйдут обедать, позагораем как следует, а потом, как проголодаемся, поедем в Сан-Жан в баскский бар. Но сначала на пляж. Нам это просто необходимо.
– Хорошо.
Дэвид пододвинул поближе стул и взял ее за руки. Она подняла на него глаза и сказала:
– Два дня назад я все поняла, а потом из-за абсента все перевернулось в голове.
– Знаю, – сказал Дэвид. – Ты не виновата.
– Но с этими газетными вырезками я обидела тебя.
– Нет, – сказал он. – Ты хотела, но у тебя не получилось.
– Прости меня, Дэвид. Пожалуйста, верь мне.
– Все мы не ангелы. Ты же не нарочно.
– Нет, – сказала она и покачала головой.
– Все хорошо, – сказал Дэвид. – Не плачь. Все хорошо.
– Я никогда не плачу, – сказала она. – Но не могу сдержаться.
– Я понимаю, и ты прекрасна, когда плачешь.
– Нет. Не говори так. Я раньше не плакала, да?
– Никогда.
– Ты не против, если мы проведем здесь еще два дня и позагораем? Мы ведь почти не купались, и будет глупо уехать отсюда и даже не искупаться. А куда поедем потом? Мы еще не решили? Придумаем вечером или завтра утром. Куда бы ты хотел?
– Нам везде будет хорошо, – сказал Дэвид.
– Может быть, так и сделаем.
– Мест хватит.
– Хорошо быть одним, правда? Я все упакую как следует.
– А что нам нужно? Сложить туалетные принадлежности и два рюкзака.
– Уедем утром, если хочешь. Я не хочу мешать тебе.
В дверь постучали.
– «Перье-Жуэ» не осталось, мадам, – сказал официант, – я принес лансонское.
Она перестала плакать, но Дэвид еще держал ее руки в своих.
– Я все понимаю, – сказал он.
Глава шестая
Утро они провели в музее «Прадо» и теперь сидели в прохладе старинного ресторанчика, в доме с толстыми каменными стенами. Вдоль стен стояли бочонки с вином. Столы были старинные, тяжелые, а стулья – истертые. Свет проникал через дверь. Официант принес два стакана лансанильского вина, привезенного из южных долин, что неподалеку от Кадиса, тонко нарезанный jambon serrano,[8] для приготовления которого свиней откармливают желудями, ярко-красные острые колбаски и какие-то еще более острые, темного цвета, колбаски из городка Вик с анчоусами, чесноком, вымоченными в чесноке оливками и зеленью. Они съели все и запили легким вином с привкусом ореха.
На столе перед Кэтрин лежал учебник испанского языка в зеленой обложке, а перед Дэвидом – стопка утренних газет. День был жарким, но в старинном здании было прохладно.
– Вам подать gazpacho[9]? – спросил официант и подлил им еще вина. Это был совсем пожилой человек.
– Думаете, сеньорите понравится?
– Проверьте, – мрачно сказал официант, точно речь шла о кобыле.
Блюдо подали в большой миске. Хрустящие кусочки огурца, помидоры, чесночный хлеб, зеленый и красный перец и лед плавали в приправленной перцем жидкости, похожей на смесь растительного масла с уксусом.
– Это же овощной суп, – сказала Кэтрин. – Как вкусно!
– Это gazpacho, – сказал официант.
Они выпили вальдепеньясского вина, которое быстро пьянило после лансанильского, временно нейтрализованного gazpacho. Все вместе ударило в голову.
– Что это за вино? – спросила Кэтрин.
– Африканское, – сказал Дэвид.
– Недаром говорят, Африка начинается за Пиренеями, – сказала Кэтрин. – Помню, я поразилась, услышав это впервые.
– Сказать легко, – сказал Дэвид. – На самом деле все не так просто. Пей вино.
– Откуда же мне знать, где начинается Африка, если я никогда не была там? Все так и норовят тебя надуть.
– Не сомневайся. Африку видно сразу.
– Уж Страна-то Басков точно не похожа на Африку, во всяком случае, как я ее себе представляю.
– Астурия и Галисия тоже не похожи, но чем дальше от побережья, тем больше это напоминает Африку.
– А почему никто никогда не писал эту страну? – спросила Кэтрин. – На всех картинах только Эскориал на фоне гор.
– Вокруг сплошь одни горы, – сказал Дэвид. – Никто не хотел покупать картины Кастилии, такой, как ты ее видела. Здесь не было пейзажистов. А художники писали только то, что им заказывали.
– Кроме «Толедо» Эль Греко. Ужасно, такая прекрасная страна, и не нашлось хороших художников написать ее, – сказала Кэтрин.
– Возьмем что-нибудь после супа? – спросил Дэвид.
К ним подошел хозяин ресторанчика, грузный, с квадратным лицом, коротышка средних лет.
– Он хочет, чтобы мы взяли что-нибудь мясное.
– Hay solomillio muy bueno,[10] – настаивал хозяин.
– Нет, спасибо, – сказала Кэтрин. – Только салат.
– Ладно, хотя бы выпейте немного, – сказал хозяин и, открыв кран бочонка, стоявшего за стойкой бара, наполнил кувшин.
– Пожалуй, мне не надо пить, – сказала Кэтрин. – Прости, я так разболталась. Извини, если наговорила глупостей. Вот так всегда.
– Ты очень интересно рассуждаешь, особенно для такого жаркого дня. Вино развязало тебе язычок?
– Но совсем не так, как после абсента, – сказала Кэтрин. – Ничего опасного. Я начала новую, добропорядочную, жизнь и теперь читаю, стараюсь познать окружающий мир и поменьше думать о себе, и я попытаюсь так держать, но вряд ли нам следует оставаться в городе в такое время года. Может быть, уедем? По дороге я видела столько прекрасного и хотела бы все нарисовать, но я не рисую и никогда не умела. А еще не знаю, столько интересного я могла бы писать, но даже письма у меня толком не получаются. До приезда в эту страну я и не думала стать художницей или начать писать. А теперь меня точно гложет что-то, и я ничего не могу поделать.