Когда я вернулась домой, мама уже была там, вела себя довольно сдержанно, а Дэнни играл с тряпичным осьминогом, которого Кэрри смастерила для него из лоскутков.
Мама попросила прощения за то, что ушла, но объяснила, как легко женщине потерять доверие и чувство ответственности и что теперь она хочет начисто вытереть доску и начать заново, с незапятнанным чувством ответственности. И читать и обсуждать более современных авторов и самой печь солодовый хлеб, чтобы делать нам сэндвичи для ланча в школе, а не покупать магазинный.
Моя сестра сказала маме, что мы ее любим и нам не нужно ее мнение по поводу современных авторов и солодовый хлеб. Я сказала, что мы ее любим и что без нее было сплошное горе. И это правда. И хотя я чувствовала себя гораздо более зрелой в связи с новой позицией в жизни, я все равно ужасно, ужасно тосковала по ней – может, она и унылая, и напуганная, и занимается сексом против воли, а может, и нет (раз уж она сбежала к Кэрри).
– Ты хорошо провела время у Кэрри? – спросила я.
– Конечно же, нет, – ответила мама. – Но она научила меня, как рисовать человека.
Мама продемонстрировала свои новые умения и несколькими штрихами набросала контуры человеческой фигуры в виде ряда цилиндров. Это фундаментальный принцип изобразительного искусства, объяснила она, на котором развивались все великие художественные школы, и даже самые неспособные к рисованию люди могут достичь удовлетворительных результатов. Я заметила, что у маминого человечка слишком короткая шея, но промолчала – вспомнив, что сказала Кэрри по телефону, – и выразила бурный восторг, и моя сестра поступила так же.
– Ух ты, это великолепно, – сказала я.
– Спасибо, – улыбнулась мама, подтвердив тем самым, как легко порадовать человека.
Но ощущение, что она утратила доверие мистера Холта, все еще владело ею и огорчало. Она, как и мы, понимала, что свежеобретенное умение рисовать не имеет такого уж большого значения для мистера Холта, но отчего-то продолжала рисовать человечков.
Чувство ответственности казалось ей чем-то непостижимым и неосязаемым. Как ни странно, никто из нас не решался честно сказать ей, что все не так (она не утратила доверия), хотя определенно потеряла те крохи, что имела. Мы отлично понимали – но сказать не решались, – что она с самого начала едва ли обладала чувством ответственности и никто из нас никогда против этого не возражал. И что осознание этой ответственности, которого прежде у мамы не было, на самом деле очень обнадеживает – как знак вступления в нормальность после алкоголя, наркотиков, прерванных беременностей и т. д. Но ни у кого из нас не хватило духу выложить все начистоту.
Моя сестра остроумно напомнила маме, что ответственности в мире и так хоть отбавляй, вон у деревенского полисмена ее непочатый край, но толку-то? Что у мамы есть множество иных качеств, о которых другие могут только мечтать. Качеств, которыми можно обладать, только если ты экстраординарная личность. А я добавила:
– В тебе струится поэзия и музыка, как кровь, текущая по венам к твоему сердцу.
Замечание о крови и венах мгновенно отозвалось болезненным напоминанием об уроках биологии. Наш новый учитель буквально материализовал их, изобразив розовым мелом на классной доске прекрасные иллюстрации и произнося «капилляры, кислород и сердце» так, словно читал стихи, а не лекцию о внутренностях. И я тут же пожалела, что не была прилежной ученицей.
– Ты же художник, – подтвердила сестра.
Мама в ответ процитировала Шекспира.
Да, это правда: где я ни бывал,
Пред кем шута ни корчил площадного,
Как дешево богатство продавал
И оскорблял любовь любовью новой!
Да, это правда: правде не в упор
В глаза смотрел я, а куда-то мимо,
Но юность вновь нашел мой беглый взор,
Блуждая, он признал тебя любимой.
Все кончено, и я не буду вновь
Искать того, что обостряет страсти,
Любовью новой проверять любовь.
Ты – божество, и весь в твоей я власти.
Вблизи небес ты мне приют найди
На этой чистой, любящей груди[34].
– Вот видишь, – встрял Джек, – ты помнишь этот стих наизусть.
– Сонет, – поправила мама.
– Немногие могут этим похвастаться, – сказала сестра.
А потом пришел мистер Холт, и пора было ужинать. Мы позволили маме все приготовить самостоятельно и, хотя видели, что она сама не своя, не решились вмешиваться.
Потом опять всплыла тема ответственности и доверия, на этот раз перед мистером Холтом, и он был несколько озадачен. Мы старались убедить маму, что она незаурядная личность, что у нее великолепное воображение и совесть, которая не дает ей спать по ночам. Что у нее есть чувство юмора. Она видит забавное там, где никто больше этого не видит, и когда остальные хмурятся, или досадуют, или пугаются до смерти, она хихикает и восторженно ахает.
Но мама как будто не слышала – список достоинств, которые мы перечисляли, ничего для нее не значил.
Она хотела измениться; хотела, чтобы мы стали нормальной счастливой семьей, а сама она – нормальной мамой, которая печет солодовый хлеб и вручную стирает джемперы. Мы сказали, что боимся, что она потеряет свою подлинную сущность и станет как суматошная миссис Гудчайлд, живущая через дорогу.
Миссис Гудчайлд была милой дамой и превосходной матерью, еще и работала, и великолепно готовила, и занавески шила, вот только имела привычку наушничать. Однажды она сказала моей маме (якобы потихоньку), что я очень бледная. Я сама слышала, а даже если бы не слышала, все равно узнала бы, потому что мама ответила: «Она всегда такая, она вообще бледная». Они с мамой слегка повздорили, когда миссис Гудчайлд сняла наше белье с веревки – потому что небо затянуло и как будто собирался дождь – и унесла к себе. Но моя мама, вместо того чтобы поблагодарить миссис Гудчайлд, сказала: «Я бы предпочла, чтобы впредь вы так не поступали». А потом соседка увидела, как мама пиcает в кухонную раковину, и сказала ей об этом, и эта история превратилась в самую популярную тему в нашей семье.
– Я хочу стать такой, как она, – заявила мама. – Очень хочу.
– Зачем? – хором спросили мы.
– Она сплетничает, и у нее убогая жизнь, – сказала я.
Мы напомнили маме, что она водит машину, как гонщик, может развернуться на пятачке и припарковаться в обувной коробке (наша мама, не миссис Гудчайлд, которая четырежды сдавала экзамен на права, но так и не сдала). Что она родила детей естественным путем и легко загорает, что она потрясающе плавает, идеальный водитель и никогда не простужается. У нее «зеленый палец», и она отлично управляется с растениями и животными. Она поет как соловей и может играть на пианино с листа гораздо лучше, чем Бобби Краш[35]. И еще она храбрая. Храбрая, каким бывает только очень одинокий человек.
Моя сестра выбилась из сил.
– Мам, – сказала она, – мы не любим солодовый хлеб.
– Но я… – начала мама.
– Нет, послушай, мам. Ты нервничаешь, потому что у тебя есть мистер Холт, а теперь еще и Дэнни, и какими бы счастливыми ни были отношения, быть половиной пары – это большая ответственность.
– Да, совершенно верно, – согласилась мама. – Это убивает меня.
– Нет, жизнь с мистером Холтом укрепляет тебя, но тебе нужно перестать вести себя так, словно ты одна, прекратить маяться дурью. Прекратить ему врать, – сказала сестра.
Мистер Холт кашлянул, напоминая, что он еще здесь, просто спрятался за газетой. А потом очень благоразумно решил внести предложение.
– Элизабет, – произнес он, опуская газету, чтобы видеть маму, – может, мы просто поженимся?
И она сказала, что просит прощения за то, что плачет, но стать супругой такой прямолинейной машины в образе человека – это полная херня, но да, она согласна выйти за него замуж.
И вправду – его желание на ней жениться изменило все.
– Я смогу наконец избавиться от фамилии Вогел, – сказала мама.
Сестра, Джек и я, должно быть, выглядели обиженными, потому что она сразу извинилась.
Мама сменила фамилию, выйдя замуж за нашего отца. После развода ее адвокат предлагал вернуть фамилию Бенсон, но сама мысль об этом пугала ее, и мама предпочла быть миссис Вогел, чем мисс Бенсон. А сейчас она соглашалась стать миссис Холт, и мы, произнеся вслух ее новое имя, дружно рассмеялись. Миссис Элизабет Холт. Тогда-то я впервые осознала, насколько ужасен брак. Ты можешь ценить и уважать себя, только если тебя кто-то позовет замуж, а замужество – это история сплошь про булочки и занавески. Думаю, я это и раньше знала, но мне недоставало зрелости, чтобы сформулировать. Я поклялась выйти замуж только в том случае, если я сама сделаю предложение и если на свадьбу придет моя сестра, а больше никто.
В колледже Майка Ю продолжались каникулы. Поскольку у него появилось чуть больше свободного времени, он помогал в «Райском уголке». Миранда каким-то образом узнала, что меня официально вычеркнули из списков на уровень «О» в школе, и объявила эту новость в кухне перед Майком.
– Лиззи исключили из группы уровня «О», она будет следующим летом сдавать только базовый экзамен, – сообщила Миранда. Якобы между делом и, как обычно, притворно зевая.
– Нет, я не буду сдавать только базовый экзамен, – спокойно возразила я.
– Да это нормально, это официальный базовый аттестат, – сказала Миранда. – Для менее успевающих учеников.
– Да, вот только я не «менее успевающий ученик», поэтому сдавать его не буду.
Майк ошеломленно сказал, что я должна добиваться, чтобы меня как можно скорее восстановили в группе уровня «О».
– Ты должна разобраться с этим до начала следующего семестра. Ты должна продолжить образование на самом высоком уровне, Лиззи.
– Не знаю… – начала я.
– Ты слишком, слишком умна, чтобы не учиться. Ты можешь добиться в жизни чего угодно, – воодушевленно и страстно убеждал он. – Если ты сейчас сдашься, потом сильно пожалеешь и, возможно, будешь несчастна до конца дней.