отравы, которую гнал дед; и ужас, охвативший его в тот миг, когда он понял, что как ни работает он руками и ногами, огни Прогресо – единственный его ориентир на другом берегу – удаляются, а руки и ноги все больше немеют, наливаются смертной усталостью, а когда он пытается вздохнуть поглубже, струи дождя льются ему в открытый рот; испуг оттого, что какое-то огромное гладкое существо проскальзывает у него между ног и вот-вот ухватит острозубой пастью; и то, как долго, бесконечно долго – кажется, что целую ночь – лежал он ничком на прибрежном песке, раскинув руки и ноги, обвитые гирляндами водорослей, и заново учился дышать, как новорожденный; и, наконец, последний бросок через темный провал, под адский треск сверчков и цикад, под этот мучительный гомон, каким-то странным образом угнездившийся в его голове рядом с неотступным воем далеких полицейских сирен, который не смолкал в мозгу еще долго, даже после того, как Поло через патио вошел в дом и, не снимая пропитанной водой одежды, рухнул на циновку.
Он потерял все – ключи, башмаки, телефон, велосипед, рюкзак с рабочим комбинезоном и борсетку с драгоценностями Мароньо, но все это не имело значения, потому что он был жив: он переплыл Хамапу в самую бурю, прошел через непроглядную темень этой безумной ночи и вышел из нее очищенным и искупившим свои грехи – так, по крайней мере, ему казалось. Он закрыл глаза и примерно на час отключился, покуда долбаный будильник не испустил свою обычную руладу, и вошедшая мать в шлепанцах не заорала, что ему довольно бока пролеживать, пора вставать, вечно одна и та же история, и когда же наконец в нем проснется ответственность? Поло попытался было встать – и не смог, каждая мышца в теле просто выла от боли. Мать подошла поближе. «Что это с тобой?» – спросила она осторожно. «Заболел, – простонал он в ответ, – глаза не могу открыть». А глаза у него были словно склеены зеленоватой липкой коркой, как тогда, в детстве, когда он слишком долго купался в реке и заработал конъюнктивит. «Заболел? – фыркнула мать. – Чем ты заболел, пьянь проклятая? Если ты, мерзавец, мне сюда заразу принес, смотри, мне только этого и не хватало», – и ни с того ни с сего, неожиданно для Поло, потому что мать уже много лет этого не делала, он почувствовал, как подошва хлестнула его по лицу, по затылку, по заду, хлестнула раз и другой, а мать тем временем кричала в бешенстве: «Кто велел тебе напиваться, тварь такая, да еще в воскресенье, гадина? Чтоб сию же минуту встал! Кем ты себя возомнил, засранец?»
Ему бы хотелось объяснить ей, как все было на самом деле: он не виноват, виноват во всем толстяк со своей страстью к этой шлюхе, которая предпочла умереть, но не отдаться, – но пришлось все же встать с пола, умыться и надеть другой, донельзя заношенный комбинезон и выйти из дому, не позавтракав, глотка воды не выпив, потому что желудок сводило, пока он, все видя как в тумане, потому что устал и потому что от зеленых корок глаза слезились, крутил педали желтого велосипеда Сорайды, и привычная дорога, которую помнили его мышцы, сегодня казалась трудней именно потому, что все вокруг было обычным и нормальным. Все было прежним – мост, вознесенный над рекой, солнце, блиставшее за деревьями, после ночного дождя умытыми и благоуханными, сверкающие капли росы на проволоке, венчавшей высоченные кровли комплекса класса люкс. Даже дневной охранник Сенобио приветствовал его из своей будки, как всегда, – так, словно прошлой ночью в Парадайсе не случилось ничего необычного или ужасного, и Росалио, передавая сменщику ключи от сторожки и список въезжавших автомобилей, даже не упомянул ни о какой стрельбе.
Уркиса пришел раньше обычного и велел собрать кучу листвы и переломанных веток, которыми вчерашняя буря засыпала въезд в комплекс. Оттуда, крепко зажав метлу дрожащими руками, Поло наблюдал за парадом роскошных машин – благоухающие туалетной водой жильцы отправлялись в свои конторы и офисы, их плодовитые жены везли в гимназию деток в школьной форме. Когда на миг ему показалось, что вот-вот появится за рулем белого джипа и сеньора Мариан с распущенными по плечам волосами, с позванивающими браслетами на руках, с кокетливой улыбкой на гранатовых губах, а на заднем сиденье возятся невоспитанные сыночки, у Поло подкосились ноги, как бывает перед обмороком. Метла выпала из рук, когда мимо торопливо прошла со своим чемоданчиком Грисельда, горничная семьи Мароньо, в опрятном форменном платьице и рысцой направилась к дому номер семь – единственному, где в этот час еще горели фонари у крыльца, а шторы на окнах были задернуты. В этот миг, скажет он им, его одолело искушение удрать отсюда, взять велосипед двоюродной сестры и рвануть куда-нибудь, все равно куда, лишь бы подальше, как можно дальше от этого комплекса, но тут его остановила успокоительная уверенность в том, что он ни в чем не виноват: а виноват во всем Франко Андраде, а Поло всего лишь слушался его, а бедный дурачок просто рехнулся из-за этой женщины, хотя Поло не понимал, чего такого он в ней нашел; а сам в самом деле думал сначала, что это все болтовня, пьяный треп, затеянный затем лишь, чтобы наполнить ночной воздух чем-нибудь еще, кроме дыма сигарет, которые курили, когда пили, и он подумать даже не мог, что толстяк говорит всерьез, да он вообще хотел только одного – как можно позже вернуться домой. Все ему до смерти опротивело – и городок этот, и работа, и материн крик, и заигрывания кузины, все, все! – и хотелось только свободы, мать ее, свободы, это была цель его жизни, он сравнительно недавно это понял. Свободы, все равно какой, скажет он им, и своими руками поднимет шлагбаум, когда попозже приедут патрульные машины, приедут с выключенными сиренами, настороженные и немые, как псы, настигшие добычу.