Очевидно, Уильям Рансибл, столь молчаливый в присутствии членов Литературного общества Маньяны, был весьма многословен среди Калифутурионов. Но его вкусы и воззрения едва ли имели отношение к делу.
— Каким он был? — хотел знать Маршалл.
— Трудно сказать. Много говорил и писал для фэнзинов… разок и для моего…
— Вы издатель?
— Конечно. Вот. — Уоринг подошёл к куче мимеографированных листов и извлёк скреплённый скобами журнал с литографированной обложкой. Он назывался “Фандемониум”. — Возьмите. А насчёт Рансибла. Почему-то его никто как следует не знал. У него был друг, которого он приводил пару раз; похоже, довольно близкий. Может, вам лучше к нему пойти, только я не помню, как его зовут.
Маршалл покорно извлёк фотографию Тарбелла.
— Он самый, — с готовностью закивал Уоринг. — Он вам ничего не сообщил?
— Ничего, — честно сказал Маршалл.
— Думаю, они над чем-то работали вместе. Так были спаяны. Наверное, писали в соавторстве; Билл (это Рансибл) всегда говорил, что хотел бы писать, как было принято у него в семье. Только когда он проделал трюк с рукой, тот человек сказал: “Может быть, это тоже пригодится”, а как это пригодится, когда что-то пишешь-то?
— Трюк с рукой?
— Билл иногда проделывал это на вечеринках. Хороший трюк, только никто другой не мог его повторить. Выглядело ужасно, что-то типа иллюстраций Картье к хоррору. Он обхватывал рукой шею и тянулся сзади к уху с той же стороны, что и рука, если понимаете, о чём я. А потом обнимал обеими руками шею и сцеплял пальцы под подбородком. Погодите-ка — у меня же есть рисунок, который я как-то сделал.
Маршалл невольно вздрогнул, взглянув на набросок пером. Не то чтобы он был так уж плох; собственно говоря, это была удивительно хорошая работа. Но изображала она нечто устрашающее. Это смотрелось жутко, словно отрубленная голова, которую несут две руки, существующие сами по себе, — Иоанн Креститель, поднятый бестелесной Саломеей[80]. Всё это смотрелось ужаснее и даже мертвее, чем раздавленная голова действительно мёртвого Рансибла.
— Можете и его взять, если хотите, — добавил Уоринг. — Билл Рансибл, может, был и забавный, но он был хороший парень. Если я смог помочь, то очень рад.
— Спасибо. — Маршалл не понимал, какую пользу может принести эта жуткая голова, но получится необычайно живописная иллюстрация к досье. — Что вы еще можете вспомнить о Рансибле? Например, не тратил ли он больше денег, чем мог заработать продавцом в бакалее?
— Нет. Он много тратил только на книги. И говорил, что ему очень нравится его работа, только я не понимаю, почему, но он всё равно ждал, что его скоро призовут.
— Вы не… — начал говорить Маршалл, затем остановился и уставился на мальчика. — Мистер Уоринг, — серьёзно сказал он, — вы помогли. Безмерно. А я, сэр, идиот.
— Посмотри на себя! — гортанный голос Вероники Фоулкс звучал презрительно. — По крайней мере, в одном ты меня щадил все эти годы. Никогда не был пьяницей. Если бы ты знал, через что я прошла с Вэнсом, и как это ужасно для женщины моего… А теперь посмотри на себя! Напился ещё до ланча!
Хилари налил себе ещё один стакан виски.
— Моя дорогая! — запротестовал он. — Естественно, тот, кто так много говорит о своей чувствительности, как ты, должен понимать, что и другие могут быть столь же чувствительны. Прошлый вечер стал для меня ужасным потрясением. Ужасным потрясением. Тот бедный безобидный фанат… И на его месте так легко мог бы оказаться я, лежащий на дне той траншеи, раздавленный, искалеченный и растерзанный. Так легко…
Он торопливо осушил стакан и уставился на свою пухлую белую руку. Та всё ещё слегка дрожала.
Вероника повернулась к настенному зеркалу и поправила шляпку.
— Очень надеюсь, — язвительно заметила она, — что застану тебя в сознании, вернувшись домой. Подумать только, как поздно я узнаю, что вышла за пьяницу!
— Выпить вина, — серьёзно проговорил Хилари, — невесть какая вина. Бог мой! Да это же каламбур? — Он казался поражённым.
— Избавь меня от своего пьяного остроумия.
— Я не хотел. Так получилось. Оно просто подошло, как… как… — Отрыжка положила конец его поискам, и он улыбнулся. — Вот так. Но, серьёзно, Вероника, ты не можешь назвать это привычкой. В конце концов, не каждый день избегаешь убийства.
— В твоём случае почти что каждый.
— Те, предыдущие покушения… не могу объяснить, но они казались не совсем реальными. Даже когда меня ранили. В конце концов, на самом деле ничего серьёзного не случалось. Невозможно было вполне ощутить, что я спасся. Невозможно. Но в этот раз, когда я видел того беднягу, и перед моими глазами было то, чем я должен был… Не могу объяснить, но…
— Прошу тебя, можешь, по крайней мере, подождать моего ухода, прежде чем травить себя?
Хилари отставил в сторону свеженалитый стакан.
— А что это за договорённость о ланче?
— Я говорила тебе вчера вечером. Но тогда ты вообще не слышал ни слова.
— Боюсь, прошлым вечером я был немного занят, моя дорогая. Немного.
— Это с тем Хендерсоном. Знаешь, он действительно милый. И, думаю, он меня понимает. А ты никогда не сможешь оценить, какое это облегчение после холодной глухой стены безразличия, которое я встречаю в собственном доме.
Хилари вздохнул и потянулся за стаканом.
— До свидания, моя дорогая.
— Ты… ты же не имеешь в виду? — с надеждой спросила Вероника. — Зачем мне? Зачем, ради всего святого, мне? — Её передёрнуло. — Некоторым мужьям можно быть ревнивыми. Слегка. Муж, который сам только пол-человека… Хилари.
— Да, моя дорогая?
— Я тебе больше совсем не нравлюсь, да? — На сей раз она говорила просто и прямо.
— Нет, моя дорогая.
— Так, — сказала Вероника. — Ничего не поделаешь. — Её голос радосто возвысился. — Теперь я просто должна лететь. Я и так опаздываю, и…
— Вероника.
— Да?..
— Я тебе когда-нибудь нравился?
— Я… я очень спешу, Хилари. Я…
— Ну же?
— Я пыталась. Честно, я пыталась…
— Как это похоже на тебя, моя дорогая, — ровно проговорил Хилари. — Ты всегда пытаешься. Помнишь, пыталась с музыкой и с рисованием. Самовыражение. Пыталась с религией. Пыталась с любовниками. О да, я знаю. Но что бы ты ни пыталась делать, всё оказывается слишком сложным, и ты перестаёшь пытаться. Перестаёшь. Всегда пытаешься и никогда не делаешь. Ты… — Голос Хилари замер. Какое-то время он молча смотрел на жену.
— До свидания… — нерешительно проговорила она.
— Всегда пытаешься и никогда не добиваешься результата, — медленно повторил он. — А я всё ещё жив…
Не говоря ни слова, Вероника Фоулкс подхватила сумочку и вышла. Хилари резко расхохотался. Затем в комнате стало тихо.
Пять минут он просидел без движения. Порой его глаза задумчиво останавливались на кабинете, в котором он был столь загадочно ранен. Порой смотрели так, словно были сосредоточены на далёком невидимом объекте, таком, как ракетная траншея в Пасадене.
Наконец, он встряхнулся настолько, чтобы налить себе ещё виски, и в этот момент в дверь позвонили. Спустя мгновение горничная ввела двух монахинь. Хилари отставил стакан и неохотно поднялся на ноги.
— Да? — спросил он, почти незаметно пошатываясь.
Младшая (насколько можно было судить, учитывая, что религиозный облик лишён возраста) из двух проговорила:
— Мы виделись мельком, мистер Фоулкс, в день того таинственного нападения на вас. Просто мимоходом обменялись приветствиями, и я едва ли могу вас винить, если более поздние события вытеснили это из головы. Я сестра Мария-Урсула, а это сестра Мария-Фелицитас из ордена Марфы Вифанской.
Хилари вежливо поздоровался и указал на стулья. Маленькие старые глазки сестры Фелицитас закрылись словно в тот самый миг, как она села.
— В самом деле, теперь я припоминаю вас, сестра. В самом деле. Лейтенант полиции упоминал, что вы были одной из свидетельниц, подтвердивших видимую невозможность того… того, что здесь произошло.
— Могу я поздравить вас со спасением? Похоже, у вас очень эффективный ангел-хранитель. Кроме того, вам повезло, что делом занимается лейтенант Маршалл.
— В самом деле. Способнейший офицер. Способнейший.
— Я не имела в виду его способности как таковые. Могу представить, сколь многие из полицейский с сарказмом отнеслись бы к подобной “невозможной” ситуации; но, поскольку у лейтенанта уже был схожий опыт, он должен быть куда более восприимчив.
Хилари улыбнулся.
— Я и подумать не мог, что женщина вашего положения может быть столь знакома с убийством или с полицейским образом мыслей.
— Мой отец был полицейским, и хорошим. И я сама собиралась служить в полиции, когда моё здоровье пошатнулось, и я вынуждена была переменить намерения.
Хилари являл собой вежливое сочувствие, но что-то его нервировало. Он выразил должное удовлетворение известием о тем, что в последние десять лет здоровье сестры Урсулы было завидным, как и тем фактом, что она, тем не менее, ни разу не пожалела о смене призвания. Он принял последовавшие за тем поздравления со счастливым избавлением предыдущим вечером, но, наконец, с оттенком нетерпения проговорил:
— Но, сестра, я уверен, что вы пришли сюда не для того, чтобы обсуждать моё счастливое спасение от ангела смерти.
— Разумеется, нет. В тот раз я приходила по делу, и, боюсь, я настойчива.
— Дело? Дело? Но продолжайте.
— Возможно, вы слышали немного от вашей жены о целях и деятельности нашего ордена…
В манере Хилари тут же проявилась заметная холодность.
— Если вы собираете пожертвования, сестра, то, думаю, следует пояснить, что состояние книжного рынка в столь неопределённое время слишком плачевно, чтобы оставить меня в положении, в котором я мог бы свободно обдумать… Слишком плачевно, — заключил он, оставив переусложнённую фразу висеть в воздухе.
— В каком-то смысле, полагаю, — улыбнулась сестра Урсула, — я прошу о пожертвовании, но оно ничего вам не будет стоить, мистер Фоулкс. Я просто хотела просить вас пересмотреть свой отказ сестре Пациенции, которая хотела транскрибировать некоторые из произведений вашего отца шрифтом Брайля.