— Отсюда и оттуда, ото всех сторон...
— Понятно. Хочешь постоянную работу?
— Еще не все города объездил.
— Так, так... А ты знаешь, парень, нагорненскую милицию?
— Познакомился...
— Ну и что?
— А вот что! — Яков рванул мехи баяна, с какой-то необыкновенной виртуозностью исполнил «Хотят ли русские войны». Поднял голову, сказал: — Я артист, понял? Гони рубль и неси своих кур домой. —Он поднялся, взвалил баян на плечо. — Концерт окончен! — крикнул в толпу. — Завтра я опять на этом месте, гуд бай, гражданин, — поклонился он толстяку.
— Ты не обижайся, — догнал его лысый в конце базарной площади. — Про милицию пошутил. А работенка для тебя есть. Как раз по твоим способностям. Я — директор ресторана «Голубой Дунай», Сучковский. Ресторан небольшой, но посетителей хоть отбавляй. — Сучковский врал: в то время ресторан, несмотря на солидную вывеску, переживал финансовый кризис, выручки еле хватало, чтобы содержать обслуживающий персонал — двух поваров, трех официанток, одну судомойку, уборщицу и одного сторожа. Сам Сучковский вынужден был исполнять две должности — директора и завхоза-заготовителя. Но он не терял надежды, знал: рано или поздно сколотит небольшой оркестр, пригласит певца, и тогда публика повалит. Перед ним стоял не только баянист, но и прекрасный исполнитель песен — одна единица может заменить целый джаз. Он не мог упустить этого случая. — Как тебя зовут?
— Яков...
— Хорошее имя, ресторанное имя: «Яков, давай «Подмосковные вечера»! «Яков, нашенскую — «Выпил рюмку, выпил две — закружилось в голове». Сто двадцать в месяц, пойдешь? Чаевые все твои. Внешность у тебя отличная. Нога не сгибается — пустяк, будешь исполнять стоя. Ты будешь жить, как вареник в масле. По рукам?
Яков согласился. Сучковский знал, что делает. Через месяц ресторан ломился от клиентов.
Виктор Гросулов сидел за столиком один. Он смотрел на Якова, на его бегающие по клавишам пальцы и вспоминал тот базарный день, когда они с Малко встретили этого баяниста. Тогда Яков сказал ему: «Паря, у тебя слух почище моего, а руки грубоватые. Хочешь, я сделаю твои руки послушными, подвижными? Я живу на самой окраине, у старика Горбылева. Двадцать сеансов, и ты оседлаешь эту коробочку, — похлопал он по баяну. — Платы мне не надо, парень. Приходи, Сибирская, дом номер один».
...Яков исполнил без перерыва несколько вещей. Зал находился в оцепенении — неподвижно стояли официанты, молоденькие девушки с закинутыми на плечи полотенцами, дядя Миша застыл у своего столика. Лицо его сияло в улыбке, весь вид директора говорил: «Каков, а?! В Москве такого виртуоза не сыщете. Отдыхайте, граждане, наслаждайтесь музыкой. Теперь я уверен: вы и завтра придете. Деньги ваши — музыка наша, получайте наслаждение».
Из раздаточного окошка высунулись три головы в белых колпаках. Они то щурились, то широко открывали рты, то безмолвно смотрели друг на друга, выражая восторг.
Мужчина с огромными ручищами, тот, который просил «Вечерний звон», покачивал головой, время от времени наливал в стакан и беззвучно опрокидывал в рот, вытирая рукавом мокрые губы, и опять восторженно качал головой, пытаясь что-то сказать, но сосед успевал зажимать ему рот рукой.
Когда было сыграно и по программе и на «бис», у ног Якова лежало несколько трешек и рублей. Дядя Миша собирал деньги и на глазах публики совал их в карман Якову. Баянист раскланивался, придерживая одной рукой белокурые волосы, чтобы они не сползали на глаза. Многие звали Якова к столу. «Вечерний звон»» помахивая пустой бутылкой, кричал громче всех:
— Яшка, шпарь к нам! Мы очередной объект сдали досрочно, без очковтирательства, на совесть. Это ценить надо.
Дядя Миша быстро успокоил его, показав в окно на милиционера, стоявшего на перекрестке. «Вечерний звон» погрозил стражу порядка пальцем и со словами: «Иха берет». — оттолкнул от себя директора и приутих.
Яков прошел к Виктору. Вскоре сюда официантка принесла графинчик с коньяком, тарелку с холодной телятиной, нарезанный ломтиками лимон в сахарной пудре и бутылку боржоми.
Все приутихли, исчезли в окошке головы поваров, только дядя Миша гремел костяшками счетов да мелькали между столиками подвижные девушки-официантки с тяжелыми подносами в руках.
— Витяга, ты молодец, — улыбался Яков, наполняя рюмки, — раз пришел сюда. Наблюдение за исполнением — это важный вид учебы. Теперь скажи: где я сфальшивил?
— Все хорошо, дядя Яков, — как давно знакомому, ответил Виктор. Он не знал, сколько лет этому человеку. По внешнему виду ему можно было дать тридцать с небольшим. Но Яков рассказывал о себе, что он в последние месяцы войны попал на фронт, где его «фашист черябнул осколком по лодыжке», что «жизненные тропы его ужасно длинные и трудные». И Виктор считал: баянисту не менее сорока и потому называл его дядей Яковом. Тот возразил:
— В искусстве возрастов не существует, нет ни дядюшек, ни бабушек, а живут имена: Александр Пушкин, Петр Чайковский, Глеб Успенский и француз Анри Барбюс... и еще Игорь Ильинский. — Он поднял стопку, сказал: — За твой музыкальный слух.
Виктор робко пожггересовался:
— На слух спиртное не влияет?
Яков так рассмеялся, что многие клиенты повернули к ним головы, а дядя Миша горделиво выпятил грудь, погладил пухлые, чисто выбритые щеки.
Яков сквозь смех ответил:
— Профанация! Смотри! — Он одну за другой опрокинул три рюмки и, не закусывая, прошел на сцену. Теперь он пел и играл еще лучше.
Когда возвратился к столику, спросил:
— Как?
— Хорошо!
— Хорошо, — повторил Яков и, видя, что Виктор собирается выпить, сказал: — Тебе бы я не советовал... Ты — солдат! Командир три шкуры сдерет.
— Это верно, — согласился Виктор и похвалился баянисту: — У меня командир хороший, ко мне относится снисходительно.
— Это почему же, — спросил Яков, — он к тебе снисходительно относится? Зря так поступает.
Виктор промолчал. Он уже начал догадываться, почему старший лейтенант иногда делает ему поблажки. В город отпустил... «Витя, все понятно?..» Отец причина этому...«Ничего ты не дождешься от моего папы, товарищ старший лейтенант. Он не таковский. Мама? Мама — душа», — вдруг засосало под ложечкой.
— Нет, дядя Яков, рюмашку попробую...
— Дело твое, я всегда поддержу. Пей, коли можно.
Глаза затуманились, все, о чем думал, прет наружу, нет никакой возможности удержать.
— Мать у меня... добрая... Человек! Люблю ее... А взводный тоже добрый, а не могу любить... Отца моего хвалит... А за что его хвалить... Он же мне сказал: сначала отслужи народу, потом иди в институт... У меня слух... Дядя Яков, налей еще...
— Хватит! — тряхнул за плечо Яков, — не смей!
— A-а, дядя Яков, не обижайся, пустяк, пройдет. Вот выпью воды, и пройдет. Электричку пустили... У меня мать живет тут рядом. На электричке поеду к ней. Сейчас поеду. В моем распоряжении еще много времени... Успею...
У сценки, на маленьком пятачке, задвигались несколько пар, показавшиеся Виктору живым клубком, который то расширялся, то сжимался в объеме... Он погрозил этому клубку и вышел из ресторана.
Генерал Гросулов возвращался домой поздно. Вспомнилась сцена под навесом у ракетчиков. Было страшно неудобно за себя, за то, что чуть-чуть не сделал ошибки. О, он мог бы тогда нашуметь, раскрутить катушку: «Прекратить разговоры! Немедленно вызвать командира части! И пошло бы, и пошло. Прав-то у меня предостаточно, только раскручивай катушку, каждому «тузику» хватит. Как важно вовремя схватить себя за руку: куда замахиваешься? Опусти руку, подумай!» — продолжал он рассуждать уже довольный, что сумел побороть в себе того «черта», который живет в нем и частенько выводит из равновесия при виде недостатков.
Гросулов повернулся к шоферу, хотел было назвать его по имени: ему не терпелось рассказать кому-нибудь о смешном случае с ракетчиками, но он не знал имени водителя, а тот как при назначении назвался ефрейтором Роговым, так и по сей день для Гросулова остался Роговым, без имени и отчества. Сейчас хотелось назвать его только по имени.
«Как-нибудь потом расскажу», — решил Петр Михайлович и не стал беспокоить водителя.
Выйдя из машины, он почему-то медлил закрыть дверцу и молча стоял с минуту, глядя на серебристый диск луны, только что вылупившийся на небе.
— Рогов, — тихо обратился Гросулов к водителю, все еще разглядывая луну и редкие звезды: — Смотри, серпок какой, совсем детеныш. — Он вздохнул и решился: — А звать-то тебя как?
— Меня? — удивился водитель.
— Да.
— Алексеем.
— Отец тоже Алексей?
— Нет, его зовут, товарищ генерал, Иваном.
— Значит. Алексей Иванович... Ну что ж, Алексей Иванович, езжай в гараж.
— Слушаюсь, товарищ генерал.
Машина зарокотала, фыркнула и скрылась в темноте.
Во дворе пахло цветами, отдавало сыростью. Гросулов, прежде чем подняться на крыльцо (раньше он всегда, выйдя из машины, сразу бежал в дом), долго ходил от клумбы к клумбе, от грядки к грядке, то наклонялся к влажным лепесткам, то, заложив руки за спину, задумчиво смотрел на цветы, словно пытался определить название.
Вдруг он заметил в пустовавшей комнате сына свет. «Гость, что ли?» — подумал он.
Дверь открыла Любовь Ивановна. Он хотел было, как всегда, пройти в дом и уже там поцеловать жену в щеку, потом задать постоянный вопрос: «Как дела в нашем гарнизоне, порядок?», но Любовь Ивановна остановила его.
— Посидим на крыльце. — Она взяла мужа под руку, посадила рядом с собой. — Посидим немного...
Такое поведение жены было для Гросулова непривычным, неожиданным, он спросил:
— Что случилось, Любаша?
— Просто так, потянуло рядком посидеть с тобой, подышать запахом цветов. — В голосе ее Петр Михайлович уловил неестественность, но не подал виду.
— Вечер действительно хорош, можно и посидеть. Разучился я, Любаша, проводить вот так время...
— Ты и не мог, отец...
— Неужто не мог?