— Не может... Вот на баяне... он и на пятерку потянет...
— Так что ж делать? Может быть, Михаил Савельевич, устроить ему небольшую стажировку во взводе Узлова? Пусть он там потрется среди хороших специалистов, посмотрит на работу того же Цыганка. Я поговорю с командиром части, он предоставит возможность. Как вы смотрите?
— Это идея! — приободрился Малко. — Пусть потрется, пусть посмотрит. Хорошая идея, товарищ подполковник.
Наташа слышала, как Громов умывался под краном, громко фыркая и отдуваясь. Потом оделся, вышел на балкон, загремел спичками, закуривая. «Что же он так?»—рассуждала Наташа, лежа в кровати и прислушиваясь к каждому движению мужа: она уходила на работу значительно позднее, но всегда провожала его до калитки. Будильник еще молчал (как только он зазвенит, она поднимается). «Что же так? Похоже, чем-то расстроен, неужели приездом мамы?.. Не может быть».
Галина Петровна все эти дни заботлива и внимательна и к Громову, и к ней, и особенно к Алеше. Сшила внуку красивый костюмчик, отвезла его в пионерский лагерь.
«Мама, пожалуй, тут ни при чем. Неужели ревнует к Степану?» От одной этой мысли Наташе сделалось страшно. «Надо уезжать, предлагают новое место — соглашайся... Ты слышишь? Курит, молчит, одна служба в голове... Как сложна жизнь, сколько скрытых подножек таит она в себе! Курит, да что же это он так, на голодный желудок?» Она вскочила с постели, взяла будильник: он показывал шесть часов, для нее это было очень рано, чтобы собираться на работу.
Наташа решила приготовить завтрак. Набросив халат, пошла на кухню, но там у электрической плиты уже хлопотала Галина Петровна.
— Не спится? — Мать посмотрела на нее исподлобья. На раскаленной сковородке уже шипел, потрескивая, жир. Раньше, когда Галина Петровна работала заместителем председателя горисполкома, она сама никогда не готовила ни завтраков, ни обедов, ни ужинов, все это делала домашняя работница тетя Настя, прожившая в их бакинском доме четыре года. Наташа удивилась умению матери готовить.
— Ой, мама, как вкусно получилось! — И, не подумав, напомнила: — Без тети Насти справляешься.
Галина Петровна опустилась на табуретку. Ее глаза затуманились, нижняя губа задрожала мелкой дрожью.
— Мама, тебе плохо? — испугалась Наташа, кладя руки на ее плечи и заглядывая в лицо.
— Нет. — она отстранила Наташу, сняла сковородку с плиты и сказала: — Вот что. Наталья, да, была я на руководящей работе. Да, избирали меня депутатом не раз, это ты знаешь. Знаешь ты, что я ошиблась, приняв доверие народа и партии за княжеский титул. Это навсегда мое, как сберегательная книжка! Но ты же знаешь и другое: я была до этого ткачихой, орден Ленина мне дали за те тысячи метров ткани, которые я выткала вот этими руками. И может быть, я никогда не знала бы домработницы тети Насти, если бы не потащили меня на трибуну, если бы не кружили мне голову люди похвалами. Я была тогда почти неграмотной... Прошу тебя, Наталья, никогда не напоминай мне о тете Насте. Я скоро уеду, есть у меня квартира, пенсия приличная. Посмотрю на вас, умных, хороших — я это говорю искренне, — и к себе, домой... — Галина Петровна открыла дверь и, чтобы не слушать дочь, которая пыталась извиниться, крикнула Громову: — Сергей Петрович, завтрак готов!
— Мама! — Наташа была удивлена словами матери, ей хотелось объясниться, сказать, что она не хотела обидеть ее. — Мама!
Галина Петровна зажала уши руками, отрицательно закачала головой. Она не убирала рук до тех пор, пока Наташа не умолкла, почувствовав свое бессилие. У Наташи на глазах выступили слезы, и, когда вошел Громов, она, чтобы скрыть их, начала умываться. Умывалась долго, а Громов сидел и ждал, пока она сядет за стол. Обыкновенно завтрак проходил в разговорах, в шутках, особенно когда за столом находилась Галина Петровна. Она любила рассказывать бакинские были и небылицы. Рассказывала с юмором, и Громов от души смеялся, все больше проникаясь уважением к этой пожилой женщине, знавшей столько веселых историй. Даже о своем фиаско теща рассказывала с юмором, как будто не о себе, а о постороннем человеке.
На этот раз завтрак прошел молча, лишь перед чаем Галина Петровна напомнила, что она сегодня уедет в лагерь к Алеше и, видимо, заночует там, чтобы провести еще один день с внуком, и чтобы ее не ждали к ужину. Громов посоветовал взять с собой фотоаппарат и сфотографировать Алешу. Он сам отыскал именной «Зоркий» — награда командующего войсками округа генерала Доброва, отдал Галине Петровне. Он знал, что теща когда-то увлекалась фотографией, но спросил:
— Получится?
— Попробую. Он заряжен? — Галина Петровна осмотрела аппарат, наведя объектив на Громова, щелкнула кнопкой, затем нацелилась на Наташу, стоявшую у окна уже одетой, с портфелем в руке.
— Подвези меня на работу. — сказала Наташа мужу, надевавшему у зеркала галстук.
— Сегодня я пешочком, машина в ремонте. Почему ты собралась, тебе еще рано?
— Много дел, боюсь, со всеми не управлюсь.
Они вышли за ворота. Наташа взяла Громова под руку, тихонько прижалась к мужу, чувствуя его крепкое плечо. Солнце еще не взошло, кругом было пустынно. В лицо дышал теплый ветер. Наташа поправила сползшие на глаза волосы, вздохнула.
— Что так? — спросил Громов.
— Ты чем-то расстроен, Сережа? Может быть, ты недоволен приездом матери?
— Откуда ты взяла?
— А почему ты сегодня встал так рано и курил, курил?
— Галина Петровна мне нравится, без нее мы будем скучать.
— Это правда? Она тебе нравится?
— Конечно, правда. Она теперь совсем другая, просто не узнать!
— А что же тебя волнует? Я же вижу, чувствую, — настаивала Наташа.
— Служба, зайчонок, служба...
— И только?
— Да, только служба. А что еще меня может волновать. Остальное все в порядке...
— А почему ты, Сережа, такой?
— Какой?
— Только служба, только служба. Неужели все военные такие? Я не верю. Ведь вы же люди!
— Верно, — улыбнулся Громов. — Люди.
— А ты?
— И я — люди. — засмеялся он и, взяв Наташу за плечи, повернул ее лицом к дороге, ведущей на завод. — Тебе сюда, а мне сюда, — показал он на бетонку, убегающую в лес.
— Я не пойду, мне еще рано. Я хочу с тобой...
— Как со мной? Пойдешь в городок?
— Да.
— Не пропустят, часовой задержит.
— А ты для чего?
— Да я сам по пропуску прохожу.
— А-а... — Она потупила взор. — Значит, только служба тебя волнует. А я тебя не беспокою? Конечно, я не служба и не ракетная установка... — Она покачала головой и выпустила его руку из своей.
— Что с тобой?
— Ты меня любишь?
— Разве ты сомневаешься. Наташа?
— Ну, а я люблю тебя? — Ей было страшно произнести эти слова, а теперь, сказав их, она ничего не боялась.
— Любишь, конечно! — невесело сказал Громов.
— Почему ты об этом не спрашиваешь?
— Разве о любви спрашивают? Вот не знал! По-моему, ее чувствуют, живут ею, дышат, как воздухом. Где много слов, там нет любви. Так, я полагаю?..
— Значит, любят молча?
— Молча.
Она прислонилась к нему, посмотрела в лицо.
— Сережа, мне кажется, что генерал Гросулов дело тебе предлагает... третью звездочку получишь... Товарищ полковник! — Наташа приложила руку к голове. — Ох, как красиво звучит. Соглашайся на переезд.
— Чудачка, — сказал Громов. — Сейчас не могу, вот освоим новую технику, поставим часть на крепкие ноги, тогда можно и о переводе подумать.
— А сколько потребуется времени, чтобы, как ты говоришь, поставить часть на крепкие ноги?..
— Несколько месяцев, а может, годик.
— Это очень долго, можно измучиться, — прошептала она и вновь опустила глаза.
Сначала Громов понял ее слова как шутку, как розыгрыш. Потом, уловив, в ее глазах тревогу, сморщил лоб. Но это длилось лншь мгновение: «Что я, чудак, просто мне показалось». И он легонько подтолкнул ее:
— Ну иди, иди, не держи меня, в части по горло дел.
— Хорошо, Сережа, я пошла. — И, не оглядываясь, спросила: — Сегодня опять задержишься?
— Не знаю, как сложатся дела.
«Задержится, — решила она. — Задержится. Ничего ты не понял, ничего...»
Она обернулась, увидела Бородина, догонявшего Громова. Степан бежал легко, будто бы летел. Он махал руками и что-то кричал Сергею. Чтобы не слышать его голоса, Наташа попробовала ладонями закрыть уши, но руки почему-то не слушались, стали вдруг вялыми, будто парализованные, и она побежала под горку. Громов, глядя ей вслед, заметил: «Третья звездочка, товарищ полковник!.. Это ли тебя волнует?»
Вчера он получил письмо от Гросулова, не служебную записку, а именно письмо. Оно-то и явилось причиной, что он поднялся так рано и так много курил. Сейчас он покажет его комиссару, и тот рассудит по-своему, по-бородински, и пусть его суждение не совпадет с его собственным, все-таки ему будет немного легче...
Лицо Бородина сияло, да не только лицо — весь он, подбежавший, выражал восторг, торжество: он выглядел так молодо и свежо, что Громов не мог воздержаться от восхищения:
— О-о! Какой ты нынче славненький! Наверное, хорошо поспал.
— Я всегда хорошенький. — пошутил Бородин. — Даже тогда, когда ругают. Но сегодня я чувствую себя и богом и царем на земле, правителем всего мира. — Он выпятил грудь, поднял громадные ручищи и азартно, по-мальчишески начал боксировать так, что Громов, опасаясь быть задетым, отскочил на обочину дороги.
— Слонище, перестань!.. Что за привычка с кулаками бросаться на командира...
— Давай поборемся. — не остывая, предложил Бородин, — давай, кто кого... — И он схватил Громова под мышки. — Ну, сопротивляйся, иначе через кювет переброшу.
Громов поднатужился, схватил за ремень, грудью напер так, что Бородин попятился назад, потом с силой рванулся назад.
— Чертяка! — закричал Степан. Но он не упал, извернувшись, опустился на ноги. — Ничья. Однако ты цепкий, ловко швырнул девяносто пять килограммов. Вольной борьбой, что ли, занимался?