В квартире Бородина все было так же, как и до отъезда Елены: диван у простенка, маленькая этажерка у балконной двери, стол посередине комнаты, накрытый дешевенькой разноцветной скатеркой, платяной шкаф, на котором хранился трехколесный велосипед Павлика, обернутый газетами. Во второй комнатушке, служившей спальней и рабочим кабинетом, тоже ничего не изменилось, за исключением того, что на стенке, возле кровати, появилась семейная фотография — он, Елена и Павлик. Это их как-то снял Громов и потом уже, после отъезда Елены, отдал фотографию Бородину. Степан увеличил ее в городском ателье и повесил над кроватью...
Телеграмма о приезде Елены пришла утром. Узнав о ней, Громов сказал Бородину:
— Иди домой и приготовь квартиру, там же кругом пылищи на вершок.
— Успею убрать. Поезд приходит в шестнадцать ноль-ноль. В десять семинар руководителей групп политических занятий.
Громов предпринял все, чтобы выдворить Бородина из части: он сам взялся провести семинар и обещал сделать это не хуже замполита. «Ты нарек меня членом Военного совета, а теперь сомневаешься, проведу ли я семинар? Значит, на словах одно, а на деле другое?»
Крыть было нечем, и Бородин отправился домой. И хорошо, что так получилось. Полдня занимался уборкой комнат. Непривычный труд изнурил до предела. Но мысль о приезде семьи действовала ободряюще, и он еще мог держаться на ногах. Убрав комнаты, он принялся за кухню и ванную.
Он открыл кран в ванне и, пока она наполнялась водой, занялся уборкой кухни. Подобрал с подоконника куски затвердевшего хлеба, заглянул в буфет: и там лежали куски зацветшего хлеба, заметил две бутылки с наклейкой «Сидр». Они были раскупорены, в одной на донышке осталось вино. Потянул носом и скривился от запаха: «Черт знает что! И когда я набезобразничал?» Он вспомнил, как недели три назад, уезжая на пятидневные сборы замполитов в политуправление округа, отдал квартиру курсантам, и понял, что это их следы. «Гусарики веселились. Счастье ваше, что вы уехали вовремя и мне было недосуг посмотреть». Все эти дни Бородин питался в офицерской столовой, домой приходил поздно — и сразу на диван...
Надев Еленин фартук, он начал мыть посуду. В его больших руках тарелки казались маленькими и хрупкими. Он держал их осторожно, складывая стопочкой на столе. Горка росла, и Бородин, позабыв о «гусариках», которые расстроили его вначале, радовался, что так ловко он моет посуду, даже запел, притопывая:
Не кочегары мы, не плотники.
Да, да, да!
Горка тарелок покачнулась, «заговорила», и он с ужасом увидел, как она валится. Бородин бросился спасать тарелки, наскочил на стул, качнул его, и кухню потряс громоподобный взрыв. В руках оказалось два чайных блюдечка. Он прижал их к щекам, глядя широко раскрытыми глазами на белые осколки, усеявшие пол и удивительно похожие на комочки снега.
— Минуточку, — еще не соображая, что произошло, зашептал он. — Минуточку, гусарики... Посуда бьется — это к счастью, гусарики. — Он опустился на колени, начал собирать осколки в фартук. Их было много — и мелких и крупных. Крупные Бородин примерял, нельзя ли склеить, и клал на стол. Вдруг он почувствовал под ногами сырость, глянул на дверь и сразу понял:
— Ванна переполнилась? — Хлюпая по воде, он бросился закрывать кран.
Кое-как собрал воду в кухне и коридоре. Мокрый и усталый, сел на табуретку, ругая и Громова за то, что выпроводил его из части убирать квартиру, и себя, «косолапого медведя». не способного ни на что. С минуту он чувствовал себя совершенно беспомощным, страшно хотелось позвонить Громову, рассказать, что он. «косолапый медведь», учинил дома погром, залил квартиру и теперь хоть караул кричи. Вдруг подумал: может быть, попросить на помощь из хозвзвода солдат. Но тотчас же упрекнул себя: «Убирать квартиру для замполитовской жены? Ничего себе, придумал Степка-комиссар!» Он поднялся, косолапо топчась на месте, вздохнул:
— Ах ты, доля женская, до чего ты довела замполита.
Кто-то позвонил. Бородин посмотрел на неподобранные осколки, мокрый пол, старые брюки, которыми он впопыхах собирал воду и которые теперь лежали на полу в коридоре распластанными, словно нарочно подчеркивая его беспомощность, неспособность вести домашние дела, и решил не открывать дверь. Затаив дыхание, он ждал, когда прекратятся звонки. Но звонили продолжительно, и он робко спросил:
— Кто там?
— Это квартира номер двадцать шесть? — послышался женский голос.
— На дверях написано, — прошептал Бородин, не решаясь сойти с места.
— Бородин Степан Павлович здесь живет?
«Что же ответить? — подумал он. — Живу я тут или нет?» Поколебавшись, он решил схитрить: «Открою, на лбу не написано, кто я такой» Он, не сняв фартука и позабыв, что на нем форменная сорочка, погоны, впустил женщину, пригласил ее пройти в комнату и спиной заслонил дверь в кухню.
Это была Любовь Ивановна. Она поздоровалась, спросила:
— Вы и есть Бородин?
— Я? Не-ет...
— Кто же вы будете?
— Полотер, убираю квартиру, хозяин попросил. Жена его приезжает, отдыхала на Украине. А у самого времени нет, у хозяина-то.
— Да-да, известное дело, — сказала Любовь Ивановна. Она взглянула на балкон, чему-то улыбнулась. Бородину показалось, что он раньше видел эту женщину, но где, никак не мог припомнить. И когда Любовь Ивановна спросила, можно ли ей сесть, он вспомнил: «Жена генерала Гросулова, ну и влип!» Он видел ее несколько раз здесь, в Нагорном, еще когда Гросулов работал в штабе артиллерии рядовым штабистом, лет пятнадцать назад.
— Жаль, что хозяина нет дома, — продолжала Любовь Ивановна. — Что-то мне ваше лицо знакомо. — Она снова улыбнулась.
Бородин съежился, провел рукой по плечу: «Погоны!» И чуть не вскрикнул.
— Вы посидите, посидите, я, может быть... то есть этот самый Бородин и придет... фартучек сниму...
— Постойте, что же вы меня обманываете. Вы же и есть Бородин!
Степан остановился, растерянно моргая глазами. «Ух и конспиратор! Полотер несчастный, придумал же!»
— Понимаете, авария произошла. Извините, я сейчас переоденусь.
Он еще раз извинился и присел на диван. Любовь Ивановна не знала, с чего начать, ей тоже было неудобно, что она в такой час появилась в квартире замполита.
Любови Ивановне не хотелось начинать сразу с письма, которое прислал Виктор и которое встревожило ее.
— Вы от Петра Михайловича? По поводу сына? — Бородин полагал, что генералу Гросулову доложили об обстоятельствах аварии и он сказал жене, что одним из виновников чепе является их сын Виктор. Но Любовь Ивановна совершенно не знала об этом. Она приехала по поводу письма Виктора, присланного отцу. Письмо это не попало к генералу: прочтя его, Любовь Ивановна решила не показывать мужу, а вначале поехать в Нагорное и поговорить с замполитом, которого немного знала.
— Нет, я сама приехала. Петр Михайлович ничего не знает...
— Сомневаюсь, — осторожно сказал Бородин.
— Вы полагаете, он все знает? Скажите, дело это серьезное?
— Разбираемся. Но мне думается, что особой вины вашего сына нет. Он просто оказался неподготовленным. За это спросим с других. Значит, генерал и в семье строг?
Она качнула головой и, немного погодя, сказала:
— Обмана не терпит. Вы представляете, что будет с Витей?
— Ничего не будет, Виктор — солдат, и мы за него отвечаем. Потребуется, защитим...
— Нет, плохо вы знаете Петра Михайловича, Степан Павлович...
— Я бы этого не сказал, — возразил Бородин. — Человек он, конечно, своеобразный, с характером. Но уж не такой, чтобы с ним не сладить.
Это прозвучало так просто, так естественно, что Любовь Ивановна невольно улыбнулась:
— Вам виднее, Степан Павлович, только хотелось, чтобы вы прочитали Витино письмо.
— Какое письмо? Я что-то вас не понимаю, Любовь Ивановна.
— Вот видите, а говорите, что Петр Михайлович знает о письме. Нет-нет, оно у меня, и я боюсь за Витю. Такое написать отцу! Он взорвется как порох! Прочтите, пожалуйста. — Она достала конверт, вынула из него сложенное вчетверо письмо. — Вот оно.
Бородин стал читать:
— «Дорогой папа!
Пишу тебе не как твой сын, а как солдат, как рядовой Советской Армии, и поэтому дальше обращаюсь к тебе по-уставному на «вы»...
Степан взглянул на Любовь Ивановну.
— Интересно, — сказал он. — Занимательное начало.
— «С тех пор как я в нетрезвом состоянии совершил самовольную поездку домой, прошло много времени...»
— Что такое?! — Бородин бросился к окну, словно желая убедиться, действительно ли тут так написано.
— «Историю эту вы хорошо знаете. Я тогда опоздал на вечернюю поверку, и мне все сошло. Старший лейтенант Малко, мой командир взвода, чтобы как-то загладить мой проступок, придумал версию, будто в тот вечер он занимался со мной у себя на квартире, в то время как он хорошо знал, где я был.
До сих пор меня это угнетает. Я думаю, что в части никто не виноват в моей безнаказанности, кроме вас, папа. Видимо, все же тогда вы позвонили в нашу часть. Звонок генерала Гросулова спас рядового Виктора Гросулова от дисциплинарного взыскания. Зная ваше отношение к «тузикам», так вы называете нарушителей порядка, вначале я сильно сомневался, чтобы вы (генерал Гросулов!) могли сделать скидку своему сыну. Теперь же, обдумав все варианты, пришел к выводу: ваш звонок спас меня.
Дорогой папа! Прошу вас, впредь не делайте этого. Я солдат, и, что положено солдату, — пусть совершится!
Рядовой Виктор Гросулов».
Некоторое время Бородин ничего не мог сказать. Он ходил по комнате молча, будто не было Любови Ивановны. Само письмо он воспринял как мальчишескую шалость: взял да и написал, как следует не подумав. Однако, чем больше он думал об этой шалости, тем сильнее поражался поступку старшего лейтенанта Малко и рядового Гросулова: «Я солдат, и, что положено солдату. — пусть совершится!»