«Как могло все это вызреть... до откровения?» — подумал. Бородин, опустив глаза. — И встреч-то с ней было немного. Первая — чисто случайная в клубе строителей. Потом дважды у нее на квартире. Она что-то скрывала тогда. Потом выяснилось: у нее был сын, был муж Сергей Громов, которого она оставила, послушавшись матери... Сын не был помехой, можно бы жениться на ней, она нравилась, но приезд в гарнизон Громова и сам факт, что она ушла от мужа, ушла тайком, заставили Бородина призадуматься... Вернее, почувствовать в душе какую-то настороженность, раздвоенность. Надо было прямо сказать ей все. Но не сказал, и выходит, что в какой-то степени виноват перед ней...
Бородин посмотрел на коробочку с кастрюлькой, маленькой Андрюшкиной кастрюлькой, и как-то сразу обрел душевное равновесие.
— Я понимаю, жизнь — штука сложная, и если мы будем еще сами усложнять ее, тогда, конечно, — тупик...
Она молчала.
Он продолжал:
— Мы люди взрослые и по-взрослому должны рассуждать, — хотя намеревался сказать другое: «А не кажется ли тебе, что ты преувеличиваешь свою трагедию? Разве Сергей не достоин твоей любви?»
Наташа, будто поняв невысказанное Бородиным, вскинула голову:
— Сергей достоин глубокого уважения. Ты знаешь... Но есть еще... Понимаешь, Степан... есть еще любовь... Она все перекрашивает, меняет... Цени ты откровение!..
— Но у меня-то к тебе этих чувств, Наташа...
— Не говори: нет! — Она почти вскрикнула.
«Да что же это делается, черт возьми? Как же я не могу сказать «нет», когда это так!» — пронеслось в голове Бородина, но он смягчил ответ:
— Не люблю, когда людей утешают. Утешение — обман...
— Эх, ты... Степочка, комиссарчик железный. Да ведь я не отрываю тебя от Елены. Живи ты с ней, живи... Можно... — Она не досказала, вдруг заплакала и, чтобы он не видел ее слез, побежала прочь.
— Наталья Сергеевна! — позвал ее Бородин. — Наташа!..
Она не остановилась.
...За городом Наташа свернула с дороги и села прямо на траву. Раскрыла сумочку, чтобы взять сигареты, и увидела записку: «Дяденька Мишенька, я разговаривала с бригадиром бурильной установки. Радуйся, непоседа, он согласился утолить твою жажду. О стоимости бурильных работ договоритесь сами». Наташа вспомнила, когда это писала, но не могла отослать, а просто позвонила Водолазову. Буровую уже установили, и на кургане продолжаются работы.
— Мама! — услышала Наташа за спиной голос Алеши. — Я тебе говорю, а ты не отвечаешь. Пойдем, дядя Миша ждет. Скорее, а то фонтан без нас откроют. Скорее, мы на машине.
Она поднялась. Заметила, как Алеша смотрит на окурки.
— Это не я, сынок, пастухи курили. Дядечки курили. Ты же знаешь, я не курю.
— Наталья! — кричал от машины Водолазов. — Что вы там, идите сюда.
— Пойдем, мама, — Алеша взял ее под руку, — пойдем.
У Алеши была теплая рука и плечо теплое. «Как он вырос за лето! — подумала Наташа о сыне. — Это мой сын... и его, Сергея. — Она посмотрела Алеше в лицо. — Боже мой, как он похож на него!» Ей было и радостно и горько.
— Мама, а что ты тут делала? — спросил Алеша.
— Я?.. Отдыхала. — Она сильнее прижалась к сыну.
— Хватит вам обниматься, садитесь. Савушка, поехали.
Они спешили и все же не успели: фонтан ударил, когда до кургана оставалось метров сто. Водолазов первым выскочил из машины.
— Наталья, вода! — закричал он, бросая вверх кепку. — Вода! Слышите, вода пришла! — Он, позабыв о машине, побежал к кургану, вслед за ним бросился Алеша.
— Савушка, у него больное сердце. — затревожилась Наташа. — Заводи машину.
Савелий, махнув рукой, тоже побежал.
Вода хлынула под ноги. Михаил Сергеевич, зачерпнув ее пригоршней, стал мочить голову:
— Ха-ха! Вот вам теперь, черные бури, — погрозил он небу кулаком. — Тут будет море, оросительные каналы. Слышишь, Савушка, двести пудов с гектара будем брать. Гей, гей, рабочий класс! — закричал он бурильщикам. — Спасибо от колхозного крестьянства.
Вода шла широким фонтаном. Михаил Сергеевич подхватил на руки Алешу, начал целовать в загорелые щеки. Потом вынес мальчика на сухое место, стал приводить себя в порядок. Савушка принес его кепку. Он надел ее на бритую голову, и рука невольно потянулась к козырьку.
— Есть, товарищ вода! — отдал он воинскую честь искрящемуся в лучах солнца хрустальному, живому столбу.
Приготовления к боевым пускам были закончены. Шахов, доложив Громову о состоянии техники, решил отоспаться за все прошлые беспокойные дни и ночи: чтобы ускорить сдачу технического минимума солдатами взвода Малко, он вынужден был все дни проводить в этом подразделении. Громов тактично нажимал: «Светлая головушка, ты забудь о других, нажимай на отстающих». Он нажимал и в классе, и в парке, и на полигоне. Кто-то даже сострил — инженера части назначили помпотехом к старшему лейтенанту Малко. Зато теперь он убежден: и в этом взводе пусковой комплекс в надежных руках.
В палатке было душно. Пронзительно гудел комар. Осветив все углы и не найдя комара, Шахов вышел покурить. В палатке Узлова горел свет. Его потянуло к товарищу.
Солнце только что зашло. Дмитрий лежал на душистом сене в одной сорочке. Увидев Шахова, вскочил с постели, сказал:
— Что, уже пора?
— Да нет, лежи... Я пришел к тебе отдохнуть, в моей палатке комар поселился: выжил, разбойник.
— А я думал, началось. — Узлов стал готовить постель для Шахова. — Может, так и начнется...
Шахов снял гимнастерку, опустился на душистое сено, спросил:
— Что начнется?
— Война. Теперь ведь не так, как раньше, в старые времена. Прежде чем начать, годик бумагами обстреливали друг друга, протесты всякие писали... В таком-то царстве, в таком-то государстве объявлена мобилизация резервистов. Наш министр индел вызывал посла и вручал ему ноту протеста. И заработала канцелярия. Теперь без волокиты. Сначала нападают, потом объявляют войну. Вот это — прогресс! Солдаты спят при полном обмундировании. — Узлов умолк, поглядывая на Шахова, который вдруг начал надевать гимнастерку. — Ты что, спать не будешь? Спи, Игорек! Не тревожься. Теперь на страже мира стоит Организация Объединенных Наций. Грозная сила против агрессии. — Он усмехнулся: — Грозная, справедливая. Черт бы ее побрал, эту организацию! Мне бы сейчас спать под боком у Катюши; да боюсь — не то решение вынесет Совет Безопасности. А ты веришь в ООН?
— Верю...
— Это и видно — гимнастерку надел... Очень надежная организация, — засмеялся Узлов.
— Чего ты о ней вспомнил? — с досадой сказал Шахов: ему хотелось уснуть, чтобы встать пораньше и до начала пусков еще раз обойти подразделения, дать последние советы.
— Спи, Дима.
Узлов поправил изголовье, лег на спину.
— У моей Катюши, оказывается, на шее родинка. Ты не видел, Игорек?
— Видел...
— Врешь! — приподнялся Узлов. — Когда ты видел?
— На озере купались...
— Ну и как?
— Обыкновенная родинка.
— Я не о родинке, про Катюшу спрашиваю...
— A-а, красивая деваха. Свадьба-то когда?
— Свадьба? Дело за квартирой...
— Фью, — присвистнул Шахов. — Долго ждать!
— Как раз и не долго. Старик Рыбалко увольняется в запас. Его квартиру мне отдают. Однокомнатная, отдельная. Понял?
— Смотрел?
— А как же. Вдвоем смотрели. Катюше понравилась, что ж больше...
«Что ж больше!» — про себя повторил Шахов, было радостно за Дмитрия, и сейчас, слушая его, он все больше убеждался: не баловство, любит он ее, по-настоящему любит.
— Мне больше и не надо, — продолжал Узлов, — лишь бы ей было хорошо. — Он начал рассказывать, как ходил с Катюшей в кинотеатр, как попался ему «чудной» таксист. — Сердитый, но правильный дядька. Я его все равно найду, уговорю взять деньги. Три рубля не валяются на дороге...
— А у тебя они лишние? — заметил Шахов.
— Он их заработал... Что касается лишних денег, то у взводного их не бывает, Игорек. Ничего, скоро прибавка будет.
— На третью звездочку рассчитываешь?
— Сам же говорил, что представили к «потолку».
Слово «потолок» рассмешило Шахова.
— Чего смеешься! Для взводного звание старший лейтенант — потолок, тянись хоть изо всех сил, потолок не пущает выше подняться...
— По штатной должности другого звания не положено.
— Я и не прошу. Мне двадцать четыре года, все звания впереди — капитан, майор, подполковник, полковник, генерал всех степеней и даже сам маршал. Во какой я счастливый! А ты, Игорек, говоришь: по штату не положено. Все мне положено. Одно только запрещено: быть «тузиком». Однако ж чуть не стал им из-за этого Антея-Малко. Как ты думаешь, понизят его в воинском звании?
— Проступок тяжелый, думаю, что снимут одну звездочку...
— Что-то не верится. Пока суд да дело, Малко вывернется, еще переведут в другую часть с повышением. Иногда такое у нас случается. Вместо того чтобы прямо сказать: не тянешь, не везешь, нет же, начинают звонить во все концы. «Федор Иванович? Привет! Слышал, что у тебя заместитель уходит. Возьми нашего Колышкина. Сократ, Наполеон, Кутузов, маршал Жуков! Трудяга и аккуратист!» Малко мечтал поступить в адъюнктуру. Вон какой крюк задумал: из Подмосковья, где он раньше служил, через Нагорное в Москву. Химик-алхимик! Пусть здесь служит, где упал, там пусть и поднимается. Так я говорю?
У Шахова давно сон прошел, он с интересом слушал Узлова, однако не понимал, почему Дмитрий сегодня так критически настроен. Он вспомнил партийное собрание, на котором обсуждали проступок Малко. Было два предложения — исключить Малко из партии (требовал Савчук) и ограничиться строгим выговором (предлагал Бородин). Узлов голосовал за строгий выговор. Шахов напомнил ему об этом.
— A-а, вон ты о чем! Малко — слепой карьерист. Есть зрячие, а есть слепые карьеристы. К зрячему надо быть более беспощадным, потому как этот тип законченный. Слепой карьерист не видит настоящей жизни. Его испортили разные случайности, дурное он берет за пример и прет, как слепая лошадь. Почему я сказал, что Малко выкрутится? Да потому, вижу — человек взялся за ум. Вот мы с тобой сейчас байками перебрасываемся, а он, даю слово, делом занимается. A-а, идея: пошли к нему, посмотришь.