Папа вернулся и спросил, в чем затруднения. Я стоял с пылающими ушами. Вмешался помощник того, который взвешивал, и они спорили, что же теперь делать. Человек, который нас взвешивал, кому-то позвонил и наконец объявил:
— Он не превышает допустимого веса. А если ему угодно считать этот обезьяний костюмчик частью собственной кожи — пусть, это можно и разрешить. Следующий, пожалуйста.
Я двинулся дальше, чувствуя себя дурак дураком. Мы спустились внутрь и поднялись по наклонной полосе, там, слава богу, было прохладно. Через несколько минут мы вышли в погрузочное помещение под ракетой. Конечно же, это был «Биврест» — я это обнаружил, когда грузовой лифт поднялся над землей и остановился у пассажирского люка. Нас отметили в списке. Организовано все было четко. Багаж у нас взяли в погрузочном помещении; у каждого пассажира было свое место в соответствии с его весом. Таким образом, нас снова разделили: меня отправили на палубу сразу под рубкой управления. Я отыскал свое место: койка 14-Д, потом подошел к обзорному иллюминатору, сквозь который были видны «Дедал» и «Икар».
Проворная маленькая стюардесса, немногим выше кузнечика, отметила мое имя в списке и предложила сделать укол, предохраняющий от космической болезни. Я сказал — нет уж, спасибо.
— Бывали в космосе прежде? — поинтересовалась она.
Я признался, что не был. Она настаивала:
— Лучше сделаем.
Я объяснил, что она имеет дело с дипломированным воздушным пилотом и тошнить меня в воздухе не будет. Я не сказал, что имею права только на вождение геликоптера. Она пожал плечами и отвернулась. Громкоговоритель объявил:
— «Дедал» к полету готов.
Я подвинулся, чтобы лучше видеть.
«Дедал» стоял от нас в четверти мили и был выше, чем мы. Контуры него были очень красивые, и он выглядел могучим, сверкая на утреннем солнце. За ним и справа от него, совсем на краю поля, над зданием диспетчерского порта, загорелся зеленый огонь. «Дедал» медленно накренился к югу, всего на несколько градусов. Из его основания вырвалось пламя — сначала оно было оранжевое, затем сделалось ослепительно белым. Оно ударило мощным потоком и сразу же вырвалось из-под земли через выхлопные отверстия. «Дедал» взлетел. Он повисел немного в воздухе, и можно было видеть, как дрожат и мерцают холмы сквозь горячую струю выхлопа. И вдруг он исчез.
Именно — исчез. Взвился, точно перепуганная птица, точно язык белого пламени, прямо в небо, и исчез, хотя мы внутри своего помещения еще могли слышать и ощущать как работают его двигатели. В ушах у меня так и звенело. И сквозь этот звон я услышал, как кто-то позади меня говорит:
— Но я же не завтракала. Капитан должен подождать. Скажи ему, Джозеф.
Это была та самая женщина, которая не понимала, что «Мэйфлауэр» чисто космический корабль. Ее муж пытался ее урезонить, но ему это никак не удавалось. Она стала звать стюардессу. Я слышал, как та ей ответила:
— Мадам, вы не можете сейчас поговорить с капитаном. Он готовится к старту.
Но пассажирке, очевидно, это было без разницы. Наконец, стюардесса ее успокоила, торжественно пообещав, что та сможет позавтракать после старта. Услышав это, я решил тоже попытаться позавтракать. Спустя двадцать минут отправился «Икар», и тогда громкоговоритель объявил:
— Все по местам! Станции ускорения — приготовиться к старту!
Я вернулся к своей койке, стюардесса проследила, чтобы мы все как следует привязались, предупредила, что нельзя отвязываться до тех пор, пока она не разрешит, и ушла на нижнюю палубу. Я почувствовал, как закладывает уши. По кораблю пошел тихий стонущий звук. Я сглотнул — и продолжал делать глотательные движения. Я понимал, что происходит: выкачивают естественный воздух и наполняют пространство смесью гелия с кислородом при давлении в половину нормального. Но женщина — все та же самая — продолжала бунтовать. Она все повторяла:
— Джозеф, у меня голова болит. Джозеф, мне нечем дышать. Сделай же что-нибудь!
Потом она вцепилась в ремни и села. Ее муж тоже уселся и заставил ее снова лечь.
«Биврест» чуть накренился, и громкоговоритель объявил:
— Минус три минуты.
Прошло очень много времени, и он сказал:
— Минус две минуты.
И затем:
— Минус одна минута!
И тут чей-то другой голос начал отсчет:
— Пятьдесят девять! Пятьдесят восемь! Пятьдесят семь!
У меня сердце так неистово забилось, что я почти не слышал этого голоса. Но он продолжал:
— …Тридцать пять! Тридцать четыре! Тридцать три! Тридцать два! Тридцать один! Половина! Двадцать девять! Двадцать восемь!
И вот уже объявили:
— Десять!
И потом:
— Девять!
— Восемь!
— Семь!
— И шесть!
— И пять!
— И четыре!
— И три!
— И два!
Я так и не услышал, когда сказали «один», или «пуск», или как там еще говорится. К тому времени что-то на меня упало, и мне показалось, что я под чем-то погребен. Однажды, когда мы с ребятами обследовали пещеру, на меня обрушился целый склон, и пришлось меня откапывать. Теперь я чувствовал что-то похожее — только никто меня не откапывал. Грудь болела. Казалось, ребра не выдержат. Я не в состоянии был даже пальцем пошевелить. Я глубоко сглотнул — и никак не мог выровнять дыхание.
По-настоящему-то я не испугался, потому что понимал, что мы будем стартовать с большим ускорением, но было ужасно скверно. Когда мне удалось немного приподнять голову, я обнаружил, что небо уже сделалось пурпурным. Пока я за ним наблюдал, оно стало черным и появились звезды, миллионы звезд. И все-таки солнце еще сияло через иллюминаторы. Рев двигателей казался просто неправдоподобным, но этот шум почти сразу же начал замирать, и скоро все совершенно смолкло. Говорят, старые корабли были очень шумными даже после того, как достигали скорости звука. «Биврест» был не таков. В нем стало тихо, точно в набитом перьями мешке.
Ничего другого не оставалось, кроме как лежать, уставившись в это черное небо, и пытаться не думать о том весе, который на тебя обрушился. А затем, совершенно внезапно, так что желудок буквально вывернулся наизнанку, веса не стало вовсе.
4. КАПИТАН ДЕЛОНГПРЕ
Разрешите вам объяснить: когда вы впервые начинаете ощущать невесомость, забавного тут мало.
Конечно, преодолеть это можно. Если не преодолеете, вы просто мрете с голоду. Старые космонавты хвастаются, что им это даже нравится — невесомость то есть. Говорят, будто двухчасовой сон в невесомости заменяет целую ночь полноценного сна на Земле. Я-то к ней привык, но чтобы ее полюбить — ну уж нет.
«Биврест» взлетал в течение трех минут с небольшим. Но казалось, будто взлет продолжается много больше, — из-за высокого ускорения: мы взлетели почти при шести g. Затем корабль находился в свободном полете более трех часов, и все это время мы падали, пока капитан не начал маневрировать, чтобы попасть на орбиту «Мэйфлауэра». Другими словами, мы падали с высоты более двадцати тысяч миль.
На самом деле такое выражение здесь звучит глупо. Предметы ведь не падают вверх, они падают вниз. Точно так же когда-то все знали, что мир плоский. А мы падали вверх.
Как и все, я проходил курс космической баллистики в школьной физике, и ей богу, там было множество историй о том, как человек летит в космическом корабле, когда он в свободном полете. Но я вас уверяю, едва ли вы сможете этому поверить, пока сами не попробуете. Взять хотя бы миссис Тарбаттон — ту женщину, которая жаждала позавтракать. Наверно ведь, она ходила в школу, как и все остальные люди. Но она все настаивала, что капитан должен что-то предпринять. Уж не знаю, что бы он мог для нее сделать: разве что подыскать какой-нибудь маленький астероид. Не могу сказать, чтобы я ей не сочувствовал — так же, как и самому себе. Переживали вы когда-нибудь землетрясение? Значит, вы испытали это чувство, когда все, во что вы могли упереться, вдруг обрушивается на вас же, и terra firma[85] уже вовсе не firma. Тут тоже происходит нечто подобное, только гораздо хуже. Здесь неуместно повторять школьную физику, но, когда космический корабль движется в невесомости, прямо или в любом другом направлении, корабль и все, что находится в нем, движутся одновременно, и вы бесконечно падаете — и желудок ваш чуть ли не вываливается наружу.
Это было первое, что я ощутил. Я был привязан к койке ремнями, так что никуда не поплыл, но почувствовал такую слабость и головокружение, меня так трясло, как будто кто-то пнул меня ногой в живот. Потом рот у меня наполнился слюной, я сглотнул ее и страшно пожалел, что съел эту шоколадную конфету. Но наружу она все-таки не выскочила.
Единственное, что меня спасло, это то, что я не позавтракал. Некоторые другие пассажиры оказались не такими удачливыми. Я старался на них не смотреть. А я-то еще хотел отвязаться, как только мы выйдем в свободный полет, и посмотреть в иллюминатор на Землю! Но в этой обстановке у меня пропал интерес ко всему на свете. Я так и лежал, привязанный, и думал только о том, как мне скверно.
Из люка со следующей палубы вылетела стюардесса, оттолкнулась большим пальцем ноги, зацепилась рукой за центральный столб и парила в воздухе, точно лебедь, оглядывая всех нас. Это было очень славное зрелище — если б только я был в состоянии его оценить.
— Всем удобно? — спросила она бодро.
Вопрос был, конечно, дурацкий, но, кажется, медицинские сестры всегда так держатся. Кто-то застонал, а ребенок с другой стороны каюты принялся плакать. Стюардесса повернулась к миссис Тарбаттон и сказала:
— Теперь вы можете позавтракать. Что бы вы хотели? Яичницу?
Я прижал рукой свою нижнюю челюсть и отвернулся, изо всех сил желая, чтобы она заткнулась. Потом снова взглянул на нее. Та уже заплатила за свою дурацкую реплику — и теперь ей пришлось очищаться.
Когда стюардесса покончила с миссис Тарбаттон, я позвал:
— Э-э-э… мисс…