— Вы что, допускаете, что Космический патруль нас подведет? Потому что ведь это единственный путь к войне.
Поль покачал головой:
— Патруль нас не подведет. Но они не смогут это остановить. Полицейских хватает, чтобы прекращать отдельные беспорядки; полиция хороша, чтобы пресекать волнения в зародыше. Но если волнение охватит всю планету, никакая полиция не поможет — у нее не хватит ни сил, ни мудрости. Они попытаются — попытаются со всей отвагой. Но у них ничего не получится.
— Вы в самом деле в это верите?
— Это мое вполне продуманное мнение. И не только мое личное, это и мнение Комиссии. О нет, я не о наших политических начальниках, я о тех, которые занимаются наукой.
— Тогда — какого же дьявола собирается делать Комиссия?
— Строить колонии. Мы считаем, что это важно само по себе. Вовсе не обязательно войны перекинутся в колонии. Я лично не думаю, что их затронет в значительной степени. Это будет похоже на Америку, какой она была в конце девятнадцатого столетия: европейские заморочки обходили ее стороной. Я вполне готов к тому, что война, когда она нагрянет, будет такого масштаба и такой продолжительности, что на определенный период прекратятся межпланетные перелеты. Вот почему я сказал, что эта планета должна быть достаточно независима, автономна. Чтобы обеспечить межпланетные перелеты, необходима высокая техническая культура, а Земля может ее лишится — через некоторое время.
Мне показалось, что идеи Поля были неожиданностью для всех присутствующих, меня так они просто потрясли. Сеймур ткнул в него пальцем:
— Если вы во все это верите, объясните, почему вы возвращаетесь на Землю?
Поль опять заговорил спокойно:
— Я не возвращаюсь. Я собираюсь остаться здесь и сделаться владельцем участка.
И тут я вдруг понял, почему он начал отращивать бороду.
Сеймур сказал:
— Значит, вы ожидаете этого скоро.
Это не был вопрос: это было утверждение.
— Ну, раз зашел об этом разговор, — ответил Поль с некоторым колебанием, — я дам вам прямой ответ. До начала войны осталось не меньше сорока земных лет и не больше семидесяти.
Все присутствующие испустили вздох облегчения. Сеймур продолжал говорить за нас всех:
— Вы считаете — от сорока до семидесяти. Но тогда зачем вам обосновываться здесь? Вы же, скорее всего, не доживете до того, чтобы увидеть эту войну. Хотя сосед из вас, вполне возможно, получится хороший.
— Я мысленно вижу эту войну, — настаивал Поль. — Я знаю, что она неминуема. Так неужели я заставлю своих будущих детей и внуков попытаться ее перехитрить? Нет. Я остаюсь здесь. Если я женюсь, я найду жену здесь. Не стану я растить детишек ради того, чтобы они сделались радиоактивной пылью.
Должно быть, именно в этот момент Хэнк сунул голову в палатку, потому что я не припомню, чтобы кто-нибудь ответил Полю. Хэнк куда-то отлучался, а теперь приподнял входной клапан и выкрикнул:
— Эй, люди! Европа в небе!
Мы все высыпали наружу, чтобы ее увидеть. Мы были здорово растеряны: мне кажется, Поль высказался слишком уж категорически. Наверно, мы в любом случае вышли бы из палатки. Когда все жили у себя по домам, Европу мы видели каждый день, но сейчас мы смотрели на нее совсем другими глазами. Так как Европа оборачивается вокруг Юпитера внутри орбиты Ганимеда, она не особенно удаляется от Юпитера (если считать тридцать девять градусов «не особенно далеко»). Мы находились на сто тринадцатом градусе западной долготы, таким образом Юпитер был на двадцать три градуса ниже нашего восточного горизонта — это означает, что Европа, отойдя дальше всего на запад от Юпитера, будет находиться максимум в шестнадцати градусах над истинным горизонтом.
Извините за арифметику. Но высокие холмы практически заслоняли от нас восток, поэтому Европа только раз в неделю поднималась над холмами, чуть проплывала над ними, висела там целый день — а потом разворачивалась кругом и садилась на востоке, именно там, откуда взошла. Вверх и вниз, точно лифт. Если вы никогда не улетали с Земли, не уверяйте меня, что это невозможно. Так уж оно и есть: Юпитер и его луны вытворяют иной раз забавные штуки.
Тогда Европа впервые совершала такое движение на наших глазах: маленькая серебряная лодочка как бы плыла по холмам, точно по волнам, подняв кверху свои рога. У нас возник небольшой спор, поднимается ли она еще или уже начинает снова садиться; все сравнивали показания своих часов. Некоторые клялись, что им заметно, как она движется, но они никак не могли прийти к согласию насчет того — в какую сторону. Через некоторое время я замерз и вернулся в палатку.
Но я радовался, что нашу дискуссию прервали. Интуиция подсказывала мне, что Поль высказался куда откровеннее, чем намеревался, и ему, наверно, будет неприятно вспоминать об этом, когда наступит светлая фаза. Я считал, что во всем виноваты снотворные таблетки. Конечно, эти таблетки приносят определенную пользу, но они вынуждают человека слишком много болтать и называть вещи своими именами — предательская это штука.
19. ИНОЙ РАЗУМ
К концу второй светлой фазы стало ясно — во всяком случае, Полю, — что эта вторая долина вполне годится. Она не была безукоризненной, и, возможно, где-нибудь за горным хребтом лежала долина получше, но для поселения она вполне подходила. По какой-то сложной системе, изобретенной Комиссией, Поль определил, что она годна на девяносто два процента, что превышало на семь процентов допустимый минимум. Ну а долина, вполне совершенная, если она где-нибудь есть, подождет тех колонистов, которые найдут ее… в один прекрасный день. Нашу долину мы назвали Счастливой, просто на счастье, а горы, высящиеся к югу от нее, стали именовать пиками Поля, несмотря на его протесты. Поль твердил, что это название все равно не официальное, а мы спорили и доказывали, что проследим, чтобы оно таковым сделалось, — и главный топограф Эйби Финкелыптейн так и записал на карте, а мы все расписались.
В третью светлую фазу мы уточнили некоторые детали и в принципе могли бы уже вернуться назад, если бы для этого существовал какой-нибудь способ. Но такого способа не было, так что нам оставалось с помощью таблеток пережить еще одну темную фазу. Некоторые члены экспедиции предпочли не принимать таблетки, а вернуться к более правильному режиму дня; иные круглосуточно играли в покер, но я в игре не участвовал: денег у меня не было, а закрывать все эти «стриты»[112] я был не способен. В эту темную фазу у нас еще возникали какие-то разговоры, но ни разу дело не дошло до таких серьезных тем, как в первую фазу, и никто больше не стал просить Поля изложить свое мнение о перспективах на будущее.
К концу третьей темной фазы мне уже порядком поднадоело, что я не вижу ничего, кроме духовки нашей портативной кухонной плиты, и попросил Поля, ненадолго меня отпустить. С начала третьей темной фазы мне помогал Хэнк. Он вообще-то работал помощником топографа, у него было задание делать снимки со вспышкой при темной фазе. Предполагалось, что он должен скрытым объективом снимать с южной возвышенности долину при свете мощной вспышки, которая будет произведена на возвышенности западной.
У Хэнка был собственный фотоаппарат, он его недавно купил и очень важничал, вечно нацеливая объектив на разные предметы. На этот раз он попытался сделать кроме официально заказанного ему снимка еще и свой собственный. Все пошло у него наперекосяк, заказанный снимок совсем не получился, к тому же он забыл во время вспышки прикрыть глаза, из-за чего ему дали больничный лист, и он поступил в мое распоряжение как кухонный ассистент. Вообще-то он скоро поправился, но Финкельштейн не захотел брать его обратно. Так что я попросил отпуск для нас обоих, чтобы нам вместе совершить куда-нибудь поход и заняться какими-нибудь исследованиями. Поль нас отпустил.
Да, я не сказал — в конце второй светлой фазы у нас поднялся было страшный переполох: поблизости от западной оконечности долины мы обнаружили лишайник и решили, что на Ганимеде существует своя местная жизнь. Но тревога оказалась ложной — более тщательное расследование показало, что лишайник не только принадлежит к земному виду, но даже был рекомендован советом по биономике для распространения.
Но эта находка доказывала одну очень важную вещь: жизнь распространялась по Ганимеду и укоренялась в точке, расположенной за три тысячи сто миль от того места, куда она вторглась. Мы много спорили, перенеслись ли споры по воздуху, или же наша команда принесла их на своей одежде, или причиной были люди, которые строили здесь энергетическую установку. Конечно, ни к какому решению мы не пришли. Но мы с Хэнком решили исследовать эти места и посмотреть, не отыщутся ли еще какие-нибудь образцы лишайника. Кроме того, эти места были в стороне от дороги, которой мы шли сюда из лагеря номер один. Полю мы не сказали, что отправляемся за лишайниками, потому что боялись, как бы он нам не запретил: лишайники эти нашли довольно далеко от лагеря. Он нас предупредил, чтобы мы не заходили слишком далеко и чтобы к шести часам вернулись: утром в четверг, в шесть, надо было сворачивать лагерь и переходить на стартовую площадку, куда за нами должен прилететь «Джиттербаг».
Я обещал, потому что действительно не собирался идти особенно далеко. Не очень-то меня заботило, найдем мы лишайник или нет: я чувствовал себя неважно. Но говорить про это не стал — не хотелось лишиться единственного шанса осмотреть местность.
Никаких лишайников мы больше не нашли. Мы обнаружили кристаллы.
Так мы и тащились вдвоем: я, несмотря на боль в боку, счастливый, точно школьник, которого отпустили на каникулы, и Хэнк, который делал никому не нужные снимки скал и потоков лавы. Хэнк болтал о том, что он продаст свой участок и поселится здесь, в Счастливой долине. Он сказал:
— Знаешь, Билл, ведь скоро понадобятся несколько настоящих ганимедских фермеров, чтобы подавать пример новичкам. А кто больше меня знает, как надо на Ганимеде фермерствовать?