С Питером Франсом меня познакомила Елена Владимировна Пастернак, которая не раз поминала его прежде в наших разговорах, а тут представился подходящий случай: Франс приехал в Москву. Помню, мы с ним не сразу нашли кафе, в котором можно спокойно поговорить о стихах без музыкальной глушилки, но, в конце концов, это удалось; а на прощание Питер подарил мне составленную им книгу переводов.
Читая ее, я сделал неожиданное открытие. Мне показалось (ручаться я не могу), что переводы Лермонтова на шотландский язык — наиболее удачные в книге, самые близкие по духу. Я задумался, откуда такое впечатление. Может быть, потому что они сохраняют некую романтическую отдаленность, тот особый аромат, который в переводах, как правило, исчезает. Ибо англичане переводят русскую классическую поэзию современным литературным языком без вкуса и запаха, — а в шотландском, что ни говори, всегда чувствуется привкус времени и места.
Через пару лет после нашей встречи с Питером Франсом Британский совет в Москве затеял русско-шотландский поэтический диалог. С Британским советом я сотрудничал давно, сначала по ирландским делам; он помогал приглашать в Москву ирландских поэтов и издавать их книги: в том числе, к нам приезжали такие первоклассные поэты, как Джон Монтегю и Шеймас Хини. Много лет под его эгидой существовала студия молодых переводчиков, которую вели мы с Мариной Бородицкой. Общими усилиями и при активной поддержке Британского совета мы выпустили антологию «В двух измерениях: современная британская поэзия». А потом издали Уильяма Блейка «Песни неведения и песни опыта» к выставке картин Блейка в Пушкинском музее — и роскошную книгу-альбом «Поэзия прерафаэлитов» (стихи и картины) к выставке прерафаэлитов.
А потом международная ситуация изменилась, и Британский совет России прекратил свою работу. Одним из их последних проектов и оказался русско-шотландский семинар.
Идея была в том, чтобы усадить вместе трех русских поэтов и трех шотландских и предложить им переводить стихи друг друга, прямо по ходу работы обсуждая их с автором. От России были Марина Бородицкая, Лева Оборин и я. От Шотландии — Кристин де Лука, Джен Хадфилд и Стюарт Сандерсон. Состав участников диалога, конечно, был сбалансирован в возрастном, гендерном и прочих аспектах. Кристин де Лука, например, была с Шетландских островов, расположенных далеко в Северном море и стихи писала на своем родном шетландском диалекте, сплаве шотландского языка с норвежским. Кроме того, она успела побывать «Макаром», то есть шотландским поэтом-лауреатом.
Ведущей семинара была чудесная Рози Франс (дочь Питера Франса), которая тонко понимала стихи и отлично знала русский язык. Она, сидела, как учительница, лицом к классу, то есть к столам, за которыми мы корпели над переводами, и в трудных случаях к ней всегда можно было подойти за дополнительными разъяснениями. Мы работали до обеда, а потом наступало время для отдыха и доработки сделанного утром.
Самым молодым в нашей компании оказался Стюарт Сандерсон; но, вопреки разнице лет, диалог с ним оказался для меня самым вдохновляющим. Когда я увидел, как он перевел мое стихотворение «Бирнамский лес», я умилился почти до слез. В первый раз я встретил англоязычного поэта, вполне понимающего значение формы русских стихов (рифмы, ритма, строфики) и умеющего точно их соблюсти. При этом, разумеется, невозможно быть буквально точным, то есть донести в полноте словесный состав оригинала, приходится импровизировать и что-то добавлять от себя. На жаргоне переводчиков это называется «отсебятиной». Так вот: «отсебятины» Стюарта были настолько в духе оригинала, настолько согласовывались со смыслом и лирическим посылом русских стихов, что по-английски получалось, безусловно, мое стихотворение, хотя и побывавшее в чужой голове. Чужой, но устроенной сходным образом.
Лишь некоторое время спустя я понял, что Стюарт Сандерсон продолжает не просто английскую, европейскую и так далее традицию стихосложения, но и свою, шотландскую, старинную и своеобразную. Всякий, кто читал хотя бы Роберта Бернса в русском переводе, знает, как музыкальна шотландская поэзия, насколько она тяготеет к сложной и даже щеголеватой строфике. Отсюда, я думаю, и музыкальность Стюарта, и его совершенное владение регулярным стихом. Тут оказалась полезной некая «провинциальность», общая у нас с шотландцами, умышленное отставание от прогресса, — что проявляется и в пристрастии к рифме и в других смертных грехах.
Хочу привести пример, показывающий, как Стюарт переводил русские стихи; но сперва несколько слов, чтобы ввести в курс дела. Как вы помните, ведьмы предсказали Макбету, что он будет непобедим, пока Бирнамский лес не пойдет на Дунсинан. И Макбет, ничего не страшась, совершает свои ужасные злодейства — ведь так не бывает, чтобы лес ходил. И вдруг он видит, пораженный, что Бирнамский лес двинулся и пошел штурмом на его замок.
Но разве не всегда лес оказывался победителем? — спрашивает стихотворение, — чему же тут удивляться? «Не лес ли поглотил становища древлян, / Палаты конунгов, землянки партизан, / Ацтеков города, дворцы и храмы майя?» И дальше:
А ты, подлесок мой, глядящий храбрецом,
С игрушечным в руке упругим копьецом,
С беретом на отлёт кленового фасона, —
Как петушишься ты, зеленокудрый паж,
Как рвешься отомстить, легко впадая в раж!
О, не волнуйся! Ты — один из легиона.
В переводе Стюарта Сандерсона:
And you, young sapling, look so very brave
Before me, brandishing your leaf-trimmed glaive
And at arm’s length, a maple-leafed beret —
How cockily you strut, my green-curled page,
So swift to take revenge, to turn in rage.
Be calm! Each generation has its day.
Я представляю, как другой переводчик носился бы и мучился с этим «легионом». А Стюарт сказал то, что естественно сказалось, чего потребовала рифма: beret [bi-REI] — day, и его строка звучит по-английски ничуть не менее убедительно, чем по-русски, завершая строфу правильной меланхолической каденцией.
Первая часть нашего переводческого диалога прошла в Москве, а на следующий год мы встретились уже в Шотландии. Поэтические выступления прошли в Эдинбурге, в Глазго и в Данди; но нашей основной базой был Эдинбург, и я имел возможность побродить по городу и посмотреть.
Разумеется, первым делом я стал расставлять в нем литературные вешки. Одна вешка — простая и очевидная. Это памятник Вальтеру Скотту неподалеку от гостиницы в центре, где нас поселили. Мы наткнулись на него почти сразу, как в первый раз вышли прогуляться, но не сразу признали, потому что памятник необычный: он помещен внутрь сквозной «беседки», моментально напомнившей мне рыночный крест в Чичестере, только в готическом стиле. Я подошел и дважды поклонился в пояс: один раз за «Айвенго», другой раз — за Смальгольмского барона.
За монументом Скотта был спуск как бы в широкий и длинный овраг, превращенный в парк. По склонам оврага цвели белые и голубые подснежники, напоминая о весне, пока еще только календарной. Я подумал, что в Москве такого оврага посередине столицы не допустили бы. Засыпали бы в два счета, проложили улицу и назвали ее, например, Скотцев Вражек.
Дом Роберта Стивенсона я отправился искать сам. И нашел его неподалеку, на Хэриот-Роу. В этом доме он прожил большую часть своего детства. Мальчик часто и подолгу болел, слабые легкие достались ему по наследству. Так что «Постельная страна» в его сборнике детских стихов не выдумана. Задолго до того, как ему было суждено отправиться в настоящие путешествия, он странствовал со своими игрушками в постели, воображая в складках одеяла горы, долины и ущелья. Может быть, он и не выжил бы, если бы не самоотверженная забота его преданной няни. Посвящением ей открывается «Детский цветник стихов» Стивенсона:
За сказки, что ты мне прочла,
За ночи, что недоспала,
Прислушиваясь и храня
Младенца хилого, меня,
За голос твой, что на ходу
Умел заговорить беду,
За доброту руки твоей
В часы блаженств, в часы скорбей —
Друг первый, нежный херувим,
Над детством реявший моим,
Тебе я, нянюшка, дарю
Простую книжицу мою…
Дай Бог, чтобы любой малыш,
Пред очагом, где свет и тишь,
Устав от чтенья этих строк
И, сладко задремавши, мог
В плечо уткнуться головой
Такой же нянюшки родной.
Вот так возникают психологические модели, которые сопровождают человека всю жизнь. Ведь не случайно и подругу он выбрал такую, которая была на десять лет его старше и намного опытней, почувствовав в ней те же главные качества: заботу, преданность и терпение. Стихи, которые он посвятил ей, своей Фанни, подтверждают это.
Упрямую, смуглую, смелую, быструю,
С глазами, что светятся тьмой золотистою,
Прямую и резкую, словно кинжал, —
Такую подругу
Создатель мне дал.
Гнев, мудрость и душу горячую, цельную,
Любовь неустанную и беспредельную,
Что смерти и злу не дано побороть, —
Такое приданое
Дал ей Господь.
Наставницу, нежную и безрассудную,
Надежного друга на жизнь многотрудную
С душою крылатой, исполненной сил,
Отец всемогущий,
Ты мне подарил.
Иногда кажется: вот бы и Александру Сергеевичу так-то жениться. Если не на самой Арине Родионовне, то хотя бы на капитанской дочке, скромной и преданной Машеньке. А не на легкомысленной и юной девушке (хотя бы и с ангельским личиком), не успевшей еще накружиться и натанцеваться. И, конечно, не на Анне Андреевне Ахматовой, хотя она и понимала его стихи лучше всех, да и сама, кажется, была бы не прочь…