Клэр сразу попал в «безвредные» и, несмотря на числящийся за ним «побег», получил разрешение свободно гулять и ходить в город когда вздумается. Там, под каменным портиком церкви Всех Святых он, бывало, проводил целые часы. Горожане любили его и нередко подносили стаканчик пива или пару унций табака. За это он мог расплатиться стихами, которые на ходу сочинял. По городу ходило множество его шутейных, питейных, галантных и сатирических экспромтов; все они со временем затерялись и пропали.
Доктор Причард полагал, что, несмотря на укрепившееся физическое здоровье, в умственном плане Клэр постепенно деградирует и его безусловно ждет полное слабоумие. Доктор Причард ошибался. Редкие посетители, видевшие Клэра в 1840-х и 1850-х годах, отмечают его здравые разговоры о литературе, удивительную память и живое воображение: он умел рассказать о казни Карла I, о Битве у пирамид или о смерти Нельсона так, как будто он сам был очевидцем этих событий.
При этом он мог в разговоре с тем же посетителем процитировать стихи Байрона или Шекспира (или любого другого поэта) как свои, а на недоуменный вопрос собеседника ответить: «Да-да, я именно он и есть; просто меня порой называют Шекспиром, порой Байроном, порой Клэром». Ваша воля принимать эти слова буквально; на мой взгляд они не более безумны, чем многое другое, что говорят поэты или (например) во что верят последователи Будды.
Казалось бы, привычка писать легкие стихи для милосердных самаритян, угощавших его в трактире, а также для самаритянок, с которыми он входил в какие-то загадочные отношения (женские лица всегда волновали его, и Мэри Джойс, его «небесная» любовь, была не помехой для мадригалов земным красоткам), казалось бы, эта профанация своего поэтического дара должна была привести к его вырождению и угасанию. И однако именно тогда, в сумасшедшем доме, ему удалось выйти на новый уровень письма и создать несколько удивительных по своей пронзительности стихотворений. Так иногда бывает у поэтов, потерявших друзей, потерявших читателей (вспомним хотя бы Петра Вяземского в старости), и, вне зависимости от обстоятельств, каждый раз — это пример верности музам и крепкой веры в поэтическое бессмертие.
Клэру было суждено провести в Нортгемптонской больнице целых двадцать три года. Я думаю, с годами ему становилось все страшнее и тяжелее, но он не позволял себе показывать это, чтобы окончательно не сойти с ума. Время от времени он писал детям и в ответ получал короткие ничего не значащие записки с приветами от родных и знакомых. Почти в каждом из его писем, ровных и спокойных, найдется одна неловко торчащая, ни к селу ни к городу вставленная фраза: «в гостях хорошо, а дома лучше».
Лишь иногда в письмах к Пэтти слышится безнадежное: возьми меня из этого ада, из этой земли Содомской.
— это английская Бастилия правительственная тюрьма где невинные люди томятся и мучатся пока не умрут — Английское жречество и английское рабство более свирепо чем рабство Египетское и Африканское когда сын страны в свои мужественные годы заперт и лживым обманом разлучен с лучшими мыслями своего детства — не смея обнаружить свою память о доме и любовь к близким — пребывая в мире как в темнице в отлучении от всех своих друзей —
Я хочу, чтобы читатель на этом месте сделал вдох, чтобы читать дальше:
— и все-таки Правда лучший товарищ ибо она сносит все перегородки лжи и притворства — Правда входит ли она на Ринг или в Палаты Правосудия выдвигает простого Человека которого не испугать призраками громких слов полных ярости но ничего не значащих… — честный человек разоблачает мерзких жрецов этих лжецов и подлых трусов позорящих Христианство — я ненавижу и презираю этих трусов — В Откровениях они припечатаны заглавными буквами как «Блудница Вавилонская и матерь Блудниц» не значит ли это Жречество я думаю что именно так — это вздорное ханжество должно исчезнуть — как и всякое другое — Я начал письмо а кончил проповедью — да и бумага кончается тоже…
Это не настоящее письмо, а лишь сохранившийся черновик; можно предположить, что гневные строки против английского Жречества не были отправлены Пэтти — в черновиках Клэр всегда давал волю тем чувствам, которые он предпочитал сдерживать на людях; и все-таки сила его негодования поражает — вспоминается Блейк с его ненавистью к Английской церкви, вспоминается saeva Indignatio из эпитафии Свифта[32].
В своей собственной эпитафии, написанной за десять лет до смерти, он просил написать лишь несколько полных смирения слов. Вот эта запись из Нортгемптонского дневника:
Я бы хотел лежать там, где Утреннее и Вечернее солнце могло бы подольше светить на мою Могилу. Пусть моим надгробьем будет грубый неотесанный камень, вроде жернова, чтобы шаловливые мальчишки ненароком его не сломали, и пусть на нем будут только эти слова: «Здесь покоятся надежды и прах Джона Клэра». Не нужно никаких дат, ибо я хочу жить или умереть вместе со своими стихами и прочими писаниями, которые, если потомство найдет их достойными, заслужат сохранения, а если нет, то не заслужат.
Джон Клэр
Поэт-крестьянин
Любил он в мае плеск ручьев,
И ласточек полет,
И выгон, пестрый от цветов,
И в тучах небосвод.
Когда он слышал грома гул,
То был Господень гром,
В вечерней мгле на берегу
Стоял Пророк с жезлом.
Любое в мире существо,
Букашка и паук,
Священным были для него
Твореньем Божьих рук.
От роду молчалив и тих,
Задумчив с детских лет,
Крестьянин в тяготах своих,
В мечтаниях — поэт.
Вечерняя звезда
О Геспер, гаснет небосвод,
Густеет сумрак быстро;
В тебе одном сейчас живет
Земной надежды искра.
О Геспер, на траву легло
Тумана полотенце,
Как будто млечное тепло,
Дыхание младенца.
О Геспер, ты своим лучом
Ласкаешь мир влюбленно;
Роса невидимым дождем
Кропит земное лоно.
О Геспер, отблеск твой дрожит,
Как влага на реснице,
И пилигриму говорит
О том, что все простится.
Сидел на иве ворон
Сидел на иве ворон
И перьями сверкал,
А пахарь шел за плугом
И громко распевал:
«Свежа, как розовый бутон,
Молочница моя,
Я по уши в нее влюблен,
А де́вица — в меня!»
Так пел крестьянин на ходу,
Ведя по пашне борозду.
«Не нужно мне палат златых,
Богатства в сундуках,
Люблю молочницу мою
С румянцем на щеках.
Когда она доить коров
Шагает по росе,
Она, как Феба, хороша
В простой своей красе!»
Так пахарь пел, и все вокруг
Звенело песней — лес и луг.
«Моя любовь резва, юна,
Жизнь за нее отдам,
В холщовом платьице она
Не хуже модных дам.
Нежна, как лилия в лугу,
Как в гнездышке птенец…»
Встряхнулся ворон на суку
И каркнул: — Молодец!
Так пахарь на ходу слагал
Свой деревенский мадригал.
Наш ворон тоже был влюблен
И, чувствами объят,
Старался тоже сверху он
Прокаркать что-то в лад.
А пахарь шел и глотку драл,
И нажимал на плуг,
И громким эхом отвечал
Ему весь мир вокруг:
«Люблю молочницу мою
И во всю мочь ее пою!»
Школьники после уроков
Ты слышишь вопль? То стайка дикарей,
Смеясь и окликаясь на ходу,
Из школьных вырывается дверей,
Чтоб на лугу устроить чехарду —
Или, обувку сбросив поскорей,
Пугать лягушек в илистом пруду
И головастиков таскать. Взгляни,
Как их ласкает золотым лучом
Закатный час, — как счастливы в тени
Два друга, на траве к плечу плечом
Читающие книжицу одну,
Пока не убегут ловить стрекоз…
Мальчишки! Улыбнусь вам и вздохну:
Вот радость без раскаянья и слез!
* * *
Взгляну ли в былое — смутны эти дали,
Вперед погляжу — там тревога и страх:
Судьба, что ни день, умножает печали,
Заботы растут у меня на глазах.
Увы, не вкусил я от радостей полных,
Лишь тень мне досталась удачи земной,
Я — лодка на грозно бушующих волнах,
Скорее бы риф, что покончит со мной.
Как в тучах холодных короткая просинь,
Весна ускользнула, и лето вослед,
Одна мне надежда — на мягкую осень;
Но дни все короче, все пасмурней свет.
И сыплются листья сухие на крышу
С дерев, где уже не поют соловьи;
И близкое веянье смерти я слышу,
Что так же рассыплет печали мои.
Я под ивой лежал
Я под ивой лежал средь щекочущих трав
И, подобно бездельнику, хлыстик сломав,
Я хлестал-отгонял надоедливых мух;
Я под ивой лежал одинокий, как дух,
Я болел, но не чувствовал боли-любви —
Лишь любви-красоты лихорадку в крови.
От несносного шума толкучки людской
Я сбежал в эту тишь, в дремоту и покой,
Где во мраке зеленом таится цветок
Вдалеке от коровьих и девичьих ног,
Где лишь тени скользят и мелькает пчела:
Тут себя схороню и истлею дотла.
Слишком долго смотрел я в чарующий взор,
Но молчал и не мог завести разговор;
Мой язык онемел — что сказать я могу?
Так мы с ней разошлись на зеленом лугу.
Обернулся, да поздно — она далека;
Говори же со мною, родная тоска.
Видение
Я к небесам утратил пыл,
От похотей земных устал,
Я сон прекрасный возлюбил —
И Ад против меня восстал.
Ценой утраченных отрад
Стяжал я вдохновенья дар
И, радости бессмертной бард,
Возжег в душе небесный жар.
Любимую я потерял,
В ней было все мое добро;
Но я у солнца луч украл
И превратил его в перо.
Я жизнь и славу пережил,
Преодолел земную глушь
И дух свой вольный приобщил
К бессмертному созвездью душ.
Приглашение в вечность
Пойдешь ли, милая, со мной —
о девушка, пойдешь ли ты
в туман и холод ледяной,
в ущелья мглы и темноты —
туда, где не видать ни зги,
где в никуда ведут шаги
и ни звезды во мгле ночной, —
пойдешь ли, милая, со мной?
Где вал восстанет выше скал,
и в прах осядет горный кряж,
и превратится пик в провал,
и мир исчезнет, как мираж, —
не испугаешься ли тьмы,
где будем мы — уже не мы,
где нет ни рук, ни губ, ни глаз,
где братья не узнают нас?
Пойдешь ли, милая, со мной
в ту смерть, несходную с земной,
где станем вместе ты и я
жить без имен и бытия —
жить вечно — и ничем не быть,
лишь зыбкими тенями плыть
в пустой бездонности небес —
другим теням наперерез?
Готова ли ты жить, скажи,
в таком краю, где нет межи
меж настоящим и былым,
где мертвые равны живым?
Тогда ступай вослед за мной
глухой стезей в туман ночной.
Не бойся пугал тишины —
мы с вечностью обручены.
Я есмь
Я есмь — но что я есмь, не знаю; слово
Забыто, как я сам для всех забыт;
Я есмь самоуправец бестолковый
И самоед — ловец своих обид
В мучительных, туманных снах былого;
И все-таки я есмь, я жив — болит
Душа, но я живу — в забвенье, в горе,
В ничтожестве, часы и годы для
Под вечный шум не молкнущего моря, —
Как на песке руина корабля.
Я всем чужой (кому ж ярмо на шее
Захочется) — чем ближе, тем чужее.
Скорей бы мне уйти из сей пустыни
В тот край, где нет ни плача, ни тревог,
Чтоб с милым Богом пребывать отныне
И спать, как в детстве, — спать, не чуя ног,
На ласковом лугу, как на холстине:
Внизу — трава, вверху лишь купол синий.