Я пробормотал «аминь», встал и попрощался. Я не решился их благословить, что надлежало бы сделать, исходя из моей роли. Хозяин Юри вышел со мною, чтобы привести лошадь.
Посреди почти уже темного двора он тихо сказал мне:
— Погоди. Точно-то я не знаю. Но в ответ на твои слова скажу тебе про то, что видал и слыхал.
Мы вошли в конюшню и стали у моей лошади — в почти полной темноте между нами была только лошадиная морда, — и Юри полушепотом рассказал:
— Когда мне было, должно быть, семь или восемь лет, здесь, у Йыэрюютов, недолгое время жили один парень — наверно, в ту пору ему было лет двадцать — и того же возраста девица, они приходились моему отцу сводными братом и сестрой. Дед не вернулся со шведской войны, а их мать, дедова вторая жена, померла во время большой чумы. Сами же они — этот парень и девушка — вскоре отсюдова пропали, помню, что он был безбожный озорник, а позже я слыхал, что немало девушек плакало по нем, а он будто бы стал лакеем на Раквереской мызе. И сестру свою забрал с собой, она вышла замуж. А про этого парня, про этого неродного моего дядю, говорили, будто бы он бежал в Петербург. И будто бы стал там очень важным барином. Только навряд ли такой станет опорой для наших братьев. А после твоих слов я подумал, ежели господь того пожелает…
— А как его звали?
— Каарел.
— А теперь как?
— Ну, дак небось так же, Каарел?
— А фамилия?
— Этого я не знаю.
— А за кого вышла его сестра?
— Вот это я могу сказать. За сапожника Симсона. Она здесь, неподалеку, в городе Раквере.
Я крепко вцепился в жесткую лошадиную гриву. От неожиданности у меня подкосились колени.
— А ты с его сестрой дела не имеешь?
— С Леэной? Да нет. Она же теперь госпожа Хеленэ. Другой раз, когда случалось попадать в ракверескую церковь… Мы ведь все здесь души из прихода святого Якоба. Потому что Якобский Ветерант к братьям относится более человечно, не то что раквереский господин Порье. Но когда случалось бывать в раквереской церкви, так встречал и Леэну. И кивал ей. И за эти годы она раза два мимоходом звала зайти. Да только — прости меня господи — я не ходил. Потому что звала она не от души. Не божьи они люди там, у Симсонов. А еще того меньше — Иисусовы. Так чего я со своими деревенскими постолами забыл у них, в доме ремесленников…
Я ехал по лесу и по городу, время от времени освещаемым луной, и вернулся на мызу в девять часов. Тийо сказала, что госпожа приказала явиться к ней для разговора, как только вернусь. Я приложил палец к ее губам и потянул из передней на лестницу, ведущую наверх. И сказал:
— Не пойду. Уже поздно. Если она завтра спросит, когда я вернулся, скажи — в одиннадцать. — Я знал, что на такую пустячную ложь Тийо ради меня, усмехнувшись, пойдет.
Я отправился наверх в свою гувернерскую мансарду, зажег свечу и, как был, в одежде, бросился на бугристое ложе и уставился в низкий побеленный потолок.
Значит, эта нелепейшая история начинает становиться правдой? И жена этого старого неуклюжего сапожника Симсона и — бог мой — мать Мааде — сестра имперского графа Сиверса? А Мааде — племянница графа? И Розенмарк с его таинственными деньгами, связями и намерениями — муж племянницы Сиверса. Это значит, что Сиверс должен быть замешан в деле Раквере. В этом почти не приходится сомневаться. А если это так, то он играет в них решающую роль… И мне все это стало известно благодаря тому, что где-то там, далеко за лесами, в маленьком кружке простодушных людей — который, я очень боюсь, будет расти, — я посеял совершенно пустую, совсем тщетную надежду. И я почувствовал глубокое недовольство собой, более глубокое, чем предполагал, изображая из себя ярмарочного комедианта.
— Нет, милостивая государыня. Я ничего не узнал. Там живет молодое поколение, и они ничего о таком человеке не знают.
Это все, что я сообщил моей госпоже, когда она на следующее утро после завтрака опять призвала меня к себе.
— Они должны знать! — воскликнула она и бросила на меня разгневанный взгляд своих немного остекленевших, некогда красивых глаз.
— Если госпожа недовольна моими стараниями, то госпоже придется подыскать для этого дела более смышленого человека.
И тут я почувствовал: если она сейчас со злости меня Даже уволит или хотя бы скажет: «Вы правы! У меня есть ваша клятва. Забудьте всю эту историю и занимайтесь отныне только мальчиками!» — то мне станет чего-то очень существенного не хватать… Так что я даже вздрогнул, ожидая ее реакции на мои слова. Но она, по-видимому, вообще не приняла их к сведению. Энергично сжав пуговкой окруженные мелкими морщинками губы, она взглянула мимо меня в маленькое голубоватое оконное стекло, откуда был виден утренний мартовский сад, и спросила:
— Что вы намереваетесь делать теперь?
Я медленно произнес:
— Ммм… а госпожа не считает, что я мог бы сыграть несколько партий в шахматы с господином Рихманом?
— Ах, вы и в шахматы играете?
— Не очень хорошо, но…
— Ну что ж, идите играть. Надеюсь, этот старый дурень не считает вас слишком верным моим слугой…
Я ответил:
— Я тоже надеюсь, — и склонился в поклоне: на прощанье и для того, чтобы скрыть усмешку, которую вызвала у меня двусмысленность последних фраз — ее и моей, — хотя, наверно, полностью мне это не удалось.
Но я не пошел в тот вечер к Рихману играть в шахматы. Даже не знаю, в сущности, почему. Может быть, просто для того, чтобы иметь возможность представить себе свое поведение в какой-то мере независимым… Час за чашкой кофе у Рихмана за его шахматным столом, среди пряных аптечных запахов, идущих из соседней комнаты; на столике рядом с чашками рюмки с мятным ликером, а напротив, по другую сторону стола, старик с головой странной формы и таким же образом мыслей, немного вертопрах, немного пустослов, но много повидавший и знающий много интересного, с его игривыми намеками, — разумеется, это было бы куда заманчивее, чем бдение среди запахов дубителей, лука и кофейной гущи в обществе папаши и мамаши Симсонов, сидя с которыми их несостоявшемуся и им неведомому кандидату в зятья должно было казаться, что он сидит в чужих штанах. Но именно там я и просидел этот вечер.
Прежде всего я воспользовался возможностью и заказал себе в мастерской у папаши Симсона новую обувь на весну: у меня оставался с прошлого лета неиспользованный кредит в счет моей работы. После чего меня уже как старого знакомого пригласили выпить чашечку кофе, на что я и рассчитывал. Потому что в связи с новыми сведениями мне хотелось поближе посмотреть на сапожника и его жену.
Неуклюжий старик в домашней бумазейной рубашке, с его прямыми бровями, коротко остриженной головой, с живым взглядом глубоко посаженных глаз, был вполне обычный, такой же, как прежде. Да и жена его была, конечно, та же — заботливая женщина в коричневом платье из дешевого миткаля, с пепельными косами, уложенными под синее тану, некогда, должно быть, вполне миловидная, но теперь, по достижении средних лет, достаточно уставшая и озабоченная. Однако весьма необычные сведения о прежде знакомом человеке неизбежно влекут за собой искажение прежнего представления о нем в ту или иную сторону — стремлением приспособить к необычному или, наоборот, отталкиваясь от него. И я даже не знаю, в какую сторону привела бы меня в конце концов моя попытка вникнуть в отношения жены Симсона с графом Сиверсом. Нашел бы я, что мамаша Хеленэ столь под стать своему брату — имперскому графу и придворному маршалу, что остается только хлопнуть в ладоши и удивиться, как же я сам до этого не дошел?.. (Какая свободная, исполненная достоинства осанка, господи боже, а эти отточенные, законченные короткие фразы! Я мог бы давно это заметить! А если ничто иное, то хотя бы этот деликатно выпрямленный палец с обручальным кольцом на нем, когда она держит чашку…) Или, наоборот, воскликнуть — про себя, конечно, — елки зеленые! Чтобы эта протухшая от затхлой жизни, самая обыкновенная тетка из слободы?! Нет-нет, не может быть!
Даже не знаю, к чему бы я склонился. Потому что, не дав себе для этого времени, я сразу же приступил к разговору, совершенно для меня естественному, ибо я начал с того, что меня прежде всего интересовало: с вопроса о новой жизни Мааде.
— А чего ей не хватает?! Все у нее есть! — сказал сапожник, сидя перед чашкой кофе и рюмкой рябиновой водки. Почему-то мне показалось, что сказал он это с большей настойчивостью, чем это было бы нужно. — Девчонка в объятиях самого надежного купца города Раквере. К мужу добро так и стекается. У нее красивый дом. Будет ребенок. Какого же рожна ей еще надо. Счастья хоть отбавляй…
Я сказал — и сам почувствовал, что это просто бесстыдство, если не с точки зрения истины, то, во всяком случае, с точки зрения принятой в обществе вежливости:
— Я смотрю, госпожа Хеленэ, кажется, не столь довольна счастьем дочери? — Причем оснований для такого вопроса у меня было не больше, чем некогда оброненные женой сапожника слова о том, что Розенмарку она предпочла бы жениха немецкого происхождения (пусть этот жених был бы не больше чем ремесленник), — только эти бегло сказанные слова. И еще теперешнее горькое выражение ее лица. Но я не предполагал, что матушка Хеленэ ответит мне, почти чужому человеку, и, кроме того, по ее представлению, в какой-то мере человеку, близкому Розенмарку, так откровенно. Ибо какова бы ни была история моего знакомства и доверительных отношений с ее мужем и зятем, для нее самой я был действительно почти совсем чужой. Если только она, будучи сестрой того, кто являлся тайной пружиной раквереских дел, не была через мужа или зятя полностью осведомлена о хлопотах с бумагами и моем в них участии прошлым летом…
Так или иначе, но она, правда, без особой враждебности к Розенмарку, но все же с беспощадной откровенностью вдруг сказала:
— Моя дочь заслуживала бы лучшего мужа. Я этого ни от кого не скрывала. Не стану скрывать и от господина Беренда.
— Но-но-но, — заворчал сапожник, — что за такое особенное чудо твоя дочь! Она же и моя дочь. А моей дочери такой зажиточный и дельный человек ой как еще подходит.