— До свидания. Завтра утром у Борге!
На пороге я оглянулся. Она все так же стояла по другую сторону лохани в облаке пара, в расширенных глазах вопрос, сомнение, надежда. Я быстро пересек двор и вошел в дом сапожника. По-видимому, мать была в кухне, а Антон работал. Во всяком случае, я нашел Каалу одного в комнате. Он стоял у стола и пядью измерял длину потертой дорожки на столе. При моем появлении мальчик настороженно поднял голову и взглянул на меня. Я вынул из кармана часы в серебряном футляре, которые мне достались от отца, отстегнул тоненькую цепочку от пуговицы на жилете и выдернул ее из петли:
— Каалу, держи эти часы. Смотри, вот здесь на цепочке ключик. Утром, когда станет рассветать, заведи их. Только слегка, чтобы не перевести пружину. И тогда завтра утром подойди с часами к маме и скажи ей: «Мама, тебе куда-то нужно идти. И когда ты придешь обратно, мы опять будем вместе. А если ты не пойдешь, то не сможем». Вот так. Если ты завтра утром маме это скажешь, то часы будут твоими.
Мне было неловко его погладить. Ведь я его подло подкупил. Я взял в руку его мягкие волосы на затылке и тихонько подергал…
— До свидания.
Оттуда я пошел снова той же дорогой через Кишку обратно к церкви и, к счастью, нашел Борге еще в канцелярии, сидящего над метрической книгой. Я сказал:
— Господин Борге, вы сказали, что хотите сделать это по возможности, ну, снисходительнее. Это с вашей стороны гуманно. Думая о госпоже Розенмарк. И вам ведь желательно сделать побыстрее. Потому что этого хочет Розенмарк. Не правда ли? Итак: госпожа Розенмарк придет завтра утром к десяти часам сюда, к вам. И я приду. Пригласите к этому времени Розенмарка. Мы дадим объяснения в присутствии друг друга. И в вашем. Так что вам будет легко с этим покончить. А в воскресенье сделаете в церкви то, чего требует от вас ваша должность.
— Ну что ж, — Борге выпятил нижнюю губу, — вечером пошлю звонаря уведомить господина Розенмарка.
След Христова пальца, который я утром пытался обнаружить у себя, насколько я мог предположить, для предстоящего завтра малоприятного комедиантского представления мне не понадобится. Но когда я возвращался по светлому утреннему снегу в трактир Кнаака, меня все-таки не покидала мысль посмотреть на проблематичное родимое пятно при дневном свете. Хотя для этого потребовалось бы не одно зеркало, а два. Ибо если с завтрашнего утра все должно измениться, то это пятнышко может иметь значение уже не для Розенмарка, а для меня самого!
Боже мой, все должно измениться? Настолько измениться, настолько стать тем, о чем я уже и мечтать перестал, что даже странно было об этом думать…
…Когда завтрашний утренний спектакль у пастора кончится, я найму здесь же, в конюшне у Кнаака, лошадей и сани и сговорюсь с возницей. Мааде сложит свои скромные пожитки, они у нее там, у матери, в двух еще не распакованных чемоданах, заберет мальчика… Если я про себя произношу: «заберет нашего сына», я чувствую, как вздрагивает у меня сердце… И вечером, когда стемнеет, я подъеду к крыльцу дома сапожника и посажу их. Мы сразу же поедем к Борге и на минутку остановимся перед дверью пастората. Ровно на столько, сколько мне потребуется, чтобы войти и сказать старой сороке: «Мы сейчас уезжаем, госпожа Розенмарк, я и наш сын… (Опять екнуло сердце.) Чтобы в воскресенье нам не пришлось слушать ваши укоры. И чтобы вам не требовалось сдерживаться. Мы едем в Петербург. (Мы и не подумаем туда ехать, но эта ложь должна быть нам дозволена как самозащита.) И когда развод госпожи Розенмарк будет вами и консисторией доведен до конца, пошлите письмо почтой за подписью и с официальной печатью на ее имя. По адресу, который к тому времени мы сообщим вам в письме. И чтобы все это произошло быстрее, теперь уже ждет не один Розенмарк. Ждем и мы — госпожа Розенмарк и я. Да будет вам известно, Розенмарк ждет этого только два или три месяца. А мы — одиннадцатый год». Тут я положу ему на стол золотой империал и скажу: в пользу сиротского прихода — и сразу выйду. И мы поедем в Пыдрузе, задержим там возницу до утра и отпустим его за полчаса до отправления в Петербург почтовой кареты. Но мы в ней не поедем. Переждем там еще немного и сядем в сани, едущие в Таллин.
Мы окажемся в Таллине… Я уже не помню, как выглядит этот город, город моего детства и юности… Но я чувствую, что я наконец свободен… Настолько свободен, что мне, может быть, даже немного неуютно. Я уверен, все, что касается города, я сразу отчетливо вспомню. Нет, наверно, я не повез бы Мааде и Каалу к моей матери, даже если бы она была еще жива. Ибо, чтобы понять такие обстоятельства, от нее потребовалась бы слишком большая терпимость. Или — слишком большое самоотречение. Теперь Мааде и Каалу примет комната в гостинице «Город Гамбург». Это достаточно приличное место и наполовину Дешевле, чем «У золотого льва». Однако деньги у нас тщательно подсчитаны, и один бог знает, когда можно будет надеяться на прибавление. И тогда мне нужно будет найти тот низенький домик за Морскими воротами…
Разумеется, я его найду, где-нибудь на Рыбном берегу, или у Военной гавани, или там, где река Бычья Голова впадает в залив, то есть в дальнем конце Росного луга. И как бы у меня ни сосало под ложечкой перед такими решительными шагами, я этот дом разыщу. Только вот сейчас, в снежную зиму, не пойдешь, должно быть, как следует, растет вокруг дома сирень или что-нибудь другое…
Я вошел в трактир, прошел через утреннее, все еще пахнущее пивом, но в этот час уже и воняющее половой тряпкой помещение с прилавком и уже на пороге чистой половины стал снимать пелерину, чтобы побыстрее схватить с ночного столика зеркало, подойти к окну и выяснить вопрос с родинкой. Но вдруг заметил, что в комнате я не один. На второй койке у окна, прямо рядом с моей, прямо там, куда я намеревался подойти, чтобы спустить брюки, рывком сел новый постоялец комнаты.
— Guten Tag[53], здрасьте, здрасьте! А-а-а, вы и есть господин Фальк, если я не ошибаюсь…
Это был довольно молодой мужчина с круглой курчавой головой и порозовевшим со сна лицом. Что-то в его лице показалось мне странным, и мгновение спустя я понял, что именно: его серые печальные, хитрые, многознающие, бесстыжие глаза были расположены необычно далеко один от другого. Казалось, он был способен видеть не только впереди себя, но — как говорят моряки — и находящееся на траверзе. И, обдумывая свое тогдашнее ощущение, я должен признаться: видимо, с первого момента я почувствовал, что он из тех людей, каких мы все, наверно, когда-нибудь встречали, — из тех, кто нам всем не нравится, но в критическую минуту, когда мы решаем терпеть их или оттолкнуть, какой-то внешней черточкой они умеют стать нам приемлемыми. И которые вскоре оказывают нам незаменимые, или, по крайней мере, кажущиеся незаменимыми, услуги. Так что мы совсем уже готовы признаться себе в том, что они нам даже нравятся…
— Не правда ли, вы тот самый господин Фальк, про амурные дела которого бурлит весь приход, чтобы не сказать — гудит вся губерния.
Человек этот был, видимо, служащим с какой-то мызы под Раквере, и я сказал довольно неприязненно:
— Что вы болтаете. И кто вы? Я, во всяком случае, не имею чести вас знать.
— Ха-ха-ха, откуда же вам меня… знать, — он посмеивался почти дружелюбно, — вы приехали из столицы, из графского дома. А я простой провинциальный парень. Сиркель. Писарь Аркнаской мызы. Бывший писарь Аркнаской мызы, если быть кристально честным. Конечно, вы не слышали. Но в пределах волости или города у меня тоже на шее криминальный суд. Только схватить меня за шею им все-таки не удалось. Ха-ха-ха-хаа. И в церкви стыдить меня тоже не станут. Однако утешьтесь, зато в моей истории нет и никакой фривольности… Юбкой даже не пахнет. Кража вина. Кузнецу принесли ключ: сделай еще один. Нам надо. Он сделал. Откуда ему знать, зачем и для чего. Потом выяснилось: ключ от винного подвала. Половина бочек в подвале наполовину пустые. Тут, конечно, поднялся крик. И тогда установили: ключ от подвала в моем шкафу. Я будто бы дал его ворам. Чтобы изготовить поддельный. Я сказал: дудки. Докажите, что я. Всякий сколько-нибудь ловкий парень в любой момент мог на минуту взять ключ из моего шкафа. Ну, меня, человека городского сословия, по такому дурацкому обвинению они отдать под суд не могли. Так что господин Хастфер покричал, покричал на меня и воткнул мне в задницу перо. А что он мог еще сделать! Но тех своих крестьян — восемь человек, включая кузнеца, их он со злости продал. Стоп, стоп, стоп… — Кристально честный Сиркель даже высунул кончик языка, сощурил глаза и уставился на меня. — Послушайте, а не может ли это дело и вас немного заинтересовать?
— Какое дело? — Мне стало казаться, что лицо у него было красное не столько со сна, сколько оттого, что он был под хмельком.
— Ну, продажа крестьян…
— С чего бы меня?..
— А их у аркнаского хозяина купил… как бы сказать, ваш, как я понял, коллега со стороны супруги… Не понятно? Господи, да господин Розенмарк! Чтобы перепродать, понимаете. И вас это должно интересовать, потому что высокочтимый господин Розенмарк промышляет такими Делами. А это считается все-таки дерьмовым занятием. С некоторыми гешефтами такое, странным образом, происходит. Чем доходнее, тем дерьмовее. Ха-ха-ха-ха-а. Знаете что, лучше уж я помолчу. К чему мне зря болтать. Другое дело, если это вас интересует. Потому что честному человеку я, само собой, друг. А что касается такого рода гешефтов господина Розенмарка — так ведь эти восемь крестьян из Аркна не единственные, я на этот счет, по счастливой случайности, хорошо осведомлен. Но если вы пожелаете узнать о них побольше, то, надеюсь, сумеете оценить человеческую откровенность, поэтому прямо скажу: если так, то принесите мне оттуда бутылку рябиновки. От честного человека тайн у меня нет.
О черт… Где-то я прочел, что на островах Западной Индии и в американских колониях английского короля, где чернокожие рабы — основа всего богатства и самой жизни, белый плантатор будто бы не позволяет своим детям играть с детьми белого работорговца, в то время как игры между детьми плантатора и детьми рабов — самое обычное явление. Разумеется, здесь, в Эстляндии и Лифляндии, каждый день продают и покупают крестьян. Но покупают их мызники друг у друга и продают тоже один другому, ну, иной раз покупают и городские купцы и и