Не вижу я изношенных глупцов,
Святых невежд, почетных подлецов
И мистики придворного кривлянья!..
И ты на миг оставь своих вельмож
И тесный круг друзей моих умножь,
О ты, харит любовник своевольный,
Приятный льстец, язвительный болтун,
По-прежнему остряк небогомольный,
По-прежнему философ и шалун[91].
Ха-ха-ха… Слава богу, что невозможно читать мысли… Этот лакей в ливрее у дверей канцлера тут же посинел бы, его немедленно хватил бы удар… Потом меня пригласили войти к старику, который умел быть одновременно и enfant terrible[92] русской поэзии и личным другом трех императоров.
В какой мере пушкинский портрет пятидесятилетней давности еще попадал в точку, я сразу решить не мог. Но шесть или семь лет назад написанный Кёлером портрет канцлера был, во всяком случае, точнее точного.
Надменно спокойный, теперь уже семидесятипятилетний вельможа. Очень крупный вельможа. Немного обрюзгший, по не дряхлый. Да-а, по вспышкам за стеклами очков, видимо, еще шельма. Но, несомненно, умен. Наверняка много испытал. Всего. Даже сомнение. Даже сомнение в собственном уме. Но никогда никакого сомнения в собственной вельможности. В пределах своего эгоцентризма, наверно, достаточно добрый. Но избалованный, очень обидчивый. Но я ведь не пришел его обижать. Я явился, чтобы выслушать его и оказать требуемую услугу. На самом же деле он явно устал, пресытился. Еще бы, мы все-таки живем в 1873 году, и после ужасающего подъема Пруссии в позапрошлогодней франко-прусской войне давняя дружба старого господина с Бисмарком стала беспокоить и самого старого господина… Однако в то же время он бодр, сохранил способность сосредоточиться, сориентироваться и ко мне жовиально дружествен:
— Профессор Мартенс? Федор Федорович?
Очень гладкая, почти небрежно вялая рука, протянутая над бронзовым письменным прибором на огромном столе:
— Prenez place, prenez place…[93]
Десятиминутная беседа на общие темы, выясняющая мерки и координаты, на смеси русского, французского и немецкого. О моем и его лифляндском происхождении («Я ведь тоже… родился в Хаапсалу и по материнской линии, как вам известно, происхожу из Эстляндии — Ферзен»). То, что по отцовской линии он рюрикович, это он не считает нужным мне объяснять. Потом он проявляет интерес к моим делам за пределами международного права, за пределами моего прямого branche[94]. Теннис? Лодка? Отлично! Молодому человеку это подходит. А что я думаю по поводу объявления Испании республикой? Что бакунинцы взорвут республиканство и легитимисты захватят власть? Мммм. (Значит, все-таки это западные дела, в связи с чем меня вызвали?..) И вдруг: читал ли я новую книгу Бакунина «Государственность и анархия»? (Я прочел. Но об этом умалчиваю. Ибо в противном случае, может быть, мне придется объяснять, от кого я ее получил. Его сиятельство может меня об этом спросить. Не для того, чтобы выведать, разумеется. Просто из любопытства. А я не смогу ему сказать, что не помню или что на это я не отвечу…)
— Нет, не читал, ваше сиятельство.
— Жаль, жаль. Прочтите. Вам нужно знать, что он пишет.
— Постараюсь прочитать, ваше сиятельство. (Я не спрашиваю, не будет ли он так любезен, чтобы дать мне ее прочесть.)
— А что вы предпочитаете из беллетристики? Вы читали новый роман этого француза — не могу вспомнить фамилии, — как один славный англичанин в сопровождении полицейского агента за восемьдесят дней объехал вокруг света? Читали? Да? Очень хорошо. Роман образно иллюстрирует, как уменьшается в наше время мир. Впрочем, он все еще остается почти необъятным. И тем более наш долг — стремиться к его охвату. В этой связи я и пригласил вас.
Пока я не понимаю. Я выжидаю.
— Федор Федорович, у императора возникла идея, достойная масштаба его мышления… Видите ли, международное право — это же прежде всего договоры, не так ли…
— Даже только договоры, ваше сиятельство, и в прямом смысле слова — ничего другого…
— Тем более, Федор Федорович. И договоры, на протяжении времени Россией заключенные, договоры представляют собой почти необъятный материал. Почти весь мир. Государь решил, что нам необходимо этот мир объять. Понимаете?
— Думаю, что понимаю, ваше сиятельство.
Я испытываю легкое опьянение от приближения к тому, что передо мной начинает раскручиваться. Опьянение и страх. Но я еще не уверен.
— Видите ли, государь желает видеть заключенные Россией договоры со всеми иностранными державами в доступном, обобщенном, собранном и систематизированном виде. Я представляю себе это как большую серию, множество томов, на русском и иностранных языках, по странам, размещенными хронологически, с комментариями. В России это было бы впервые. Но все же не в мире, не правда ли? Ибо ваш знаменитый тезка…
Так, значит, мы уже дошли до этого…
— Да, ваш знаменитый тезка однажды это уже проделал. В своем «Recueil des traités», так ведь. Сейчас от имени императора я предлагаю вам: создайте свой Recueil. Русский Recueil. Если вы принципиально согласны, то прошу от вас в течение недели в письменной форме ваши принципы издания. Чтобы я мог вместе с вашей кандидатурой доложить императору.
…Господи, какая перспектива! Какой труд… И какое фатальное повторение… Я чувствую, как ощущение этого засасывает меня, как пустота, в которую падают, и мой ответ звучит для меня самого, будто сказанный чужим голосом:
— …Принципы издания, объем, сроки… Это предполагает и мой доступ ко всем архивам министерства иностранных дел?
— Само собой разумеется.
Вслух я не добавляю: но не мое право читать бакунинское «Государственность и анархия»…
— Итак, — дружественно заканчивает Александр Михайлович, — я жду вас в следующий вторник в два часа. Скажите от моего имени ректору, чтобы он освободил вас на эту неделю от работы в университете.
Пожимаю старику руку и еду домой. Велю Альвине сварить двойную порцию крепкого послеобеденного кофе, надеваю домашний сюртук и начинаю шагать туда и обратно по кабинету. Время от времени останавливаюсь у стола, чтобы сделать заметки. И хожу ночь напролет. К четырем часам утра у меня, в сущности, все уже готово. Боже, что значит молодость… Мне ведь все еще двадцать восемь лет…
Да-а, к четырем часам утра в основном у меня все было продумано. Двадцатитомное издание. В каждом томе около пятисот страниц. Систематизация по государствам, в хронологическом порядке. Последовательность томов по степени зрелости существующей обработки. В первую очередь — относительно готовый материал. Следовательно, первые тома — соглашения с Австрией. Русские, немецкие, французские тексты. В более старой части — латинские, где они сохранились. Две параллельные колонки. Вначале, конечно, комментарий. Materialia, personalia. И непременно развитие обстоятельств, которые привели к заключению соглашения. Чтобы все это сохранилось и прослеживалось. Ах, да, мы все равно все это исказим?.. В направлении, которое покажется нам нужным… И правда, которую, как мы утверждаем, мы хотим сохранить, все равно будет утрачена?.. А разве мы в самом деле стремимся оставаться верными правде? Наука стремится. А власть хочет сохранить свое видение вещей. Но в принципе это могло бы быть нам безразлично. То, чем разрешится их спор. Я стою на точке зрения, что правда сохраняется и при искажении. В дальнейшем наше искажение станет секундарной правдой. Для искушенного глаза всегда насквозь видимой правдой. И тут никто абсолютно ничего не может поделать.
Так что всем соглашениям непременно должно предшествовать развитие обстоятельств. По возможности такое, какое мы считаем правильным. По необходимости — какое считается нужным. Первые четыре тома — соглашения с Австрией, начиная с 1675 года. Следующие четыре — с Германией, начиная с 1656-го. Следующие, полагаю, три — с Англией, начиная с 1710-го. Потом все остальные. Появление первого тома — осенью 1874-го. Да-да, это возможно. Последующие — в среднем от одного до двух томов в год. Успею. Конкретно — договоры с Австрией: прежде всего изучить историческую литературу — Соловьева, Шпрингера, Мандата Рогге Гервинуса… После чего — в архиве министерства всю соответствующую корреспонденцию. Впоследствии станут по-разному говорить. Одни будут считать, что наш комментарий излишне подробный, другие — что слишком краток, третьи — слишком казенный, четвертые, что излишне анекдотичный. В конце концов время установит — если установит, — что комментарий — наиболее интересная часть нашего издания… Однако успею ли я? Разумеется!
Я открываю окно, чтобы охладить уже начавшую гудеть голову… А что там успевать? Это даже и не трудно. Это абсолютно возможно, естественно, просто, если император и канцлер распахнут передо мной двери, — Recueil des Traités et Conventions conclus par la Russie avec les Puissances Etrangères, publié d’ordre du Ministère des Affaires Etrangères — par F. Martens[95]. Печатается с Высочайшего соизволения.
Тут я беру со стеллажа первый из стоящих там в ряд томов, ин фолио, с кожаным корешком, открываю и читаю: Recueil des Traités d’Alliance, de Paix и так далее. Tome premier, par Georges Frédéric de Martens, Gottingen 1785…[96]
Я ставлю Георга Фредерика обратно на полку, останавливаюсь посреди комнаты, закрываю глаза и спрашиваю себя: не привиделось ли мне все это?
Подхожу к окну и высовываю голову наружу, под ноябрьский ночной ветер. Пустынная, унылая, чернеющая улица. Три газовых фонаря. Со стороны Среднего проспекта злой вой ледяного северо-восточного ветра. Такого, что стынет лоб. Я поворачиваюсь лицом к комнате и чувствую, как ветер пытается снести этот немного выступающий угловой дом, в котором я живу, он вцепляется мне в затылок и толкает в комнату: за работу, за работу, за работу… И я чувствую, что этот труд я выполню — если сам канцлер, сам император и сам ветер будут меня подталкивать. И если тень моего предшественника потянет меня за собой. Я выполню этот колоссальный, этот фантастический труд с легкостью и уверенностью лунатика. Безупречно. По-новому. Блестяще. На самом высоком мировом уровне. И все-таки мне страшно…